Глава 5. КАЗНЬ 4 страница

«Вот погоди, мазурку спляшут тут.

Потерпим. Пусть танцуют до упада.

Пусть первыми они стрелять начнут».

...Стоят вельможи. Им теперь, похоже,

стоять и ждать тут до скончанья века.

Лесь рассмеялся: «Голод им поможет

так дёрнуть, что петух не кукарекнет».

Не унывает никогда Лесько:

беда ему для грусти не причина:

его когда-то аист за леском

нашёл — и вырос батраком мужчина.

Втянул Черкеса в тяжбу некий чмырь.

Наелся он насмешек и пинков, —

а тут война, и это уж не мир.

Был у чмыря табун. Батрак Лесько

был вдовий сын. Мечтал мальчишкой — в дым — и

за сотней вышел из Опошни он,

как жеребёнок, побежал за ними

в поход, печальной думой удручён:

мол, как же так, в поход ему пора,

семнадцать лет — и, что ж, он дома будет?!

Коня решил занять он у чмыря,

а саблю — думал, что в бою добудет!

...За воровство был пойман он в степи

с чужим конём и в суд был приведён,

где объяснил, что так в поход спешил,

что чмырь ещё не отблагодарён.

Подумал суд и рассудил их так:

украл не деньги, не из огорода;

идёт война — и что ж он за казак

без лошади для ратного похода?!;

чмырю он не должник и не родня,

а пашет на чмыря почти задаром:

не заработал даже на коня —

так пусть же чмырь коня ему подарит.

И вот с тех пор, когда он при коне,

он — храбрый парень, а не хлюпик липов.

...Лесь говорил: «То разве голод? Не.

То просто пост. На то он и Филиппов».

...Осада длится долго, долго, долго…

Продлится ли до Пасхи с Рождества?

Со всех сторон отрезана дорога, —

Полтавушка, ты все-таки жива?

Уж думали, идя на вечерницы:

«Беда — бедой, но кто ж в том виноват?!»

девчата, молча стоя близ криницы,

и парни, молча стоя близ девчат.

Свой век всё доживает мама Грыцьа.

Гак гаркает, как прежде, на валу.

Шинкарка Таца, вовсе не блудница,

опять была наказана за блуд.

В базарный день

не больно торговали,

но было воскресенье всё ж — и вот

на гурт две бабы уток продавали,

кто мак принёс, кто — рыбу, кто — компот,

кто — хлеб свой, что испёк другим на диво.

Дзизь снова малость душу окропил.

Лесько, продав отстриженную гриву,

ружьишко винтовое прикупил.

Уже прилавки ломятся базара

от тканей: зарбаф, обьяр, алтабас…

«На что вам столько шёлка, мухояра?»

«Купи ещё китайки про запас».

«Вам взять приправ и пряностей не худо!»

«Приправы курам хороши на смех!»

«Шафран и перец — то к какому блюду?»

«Что ж так душист мускатный ваш орех?»

«Вам имбиря иль, может, кардамона?»

«Цитрон заморский, — грош ему цена,

за морем просят больше миллиона

за узелочек прелого пшена».

…В Сочельник одиноко на углу

стоит Иван. Над валом крупка сеет.
«Что на виду стоишь ты на валу?

Вдруг стрельнет кто…»

«Не стрельнет. Не посмеет».

Был у Маруси. Замели метели.

Маруся уж, как льдинка, холодна.

Сидела и смотрела вдаль она.

От прежних взглядов не было и тени.

Стоит он, молча, с каменным лицом

и не отводит зорких глаз от вала.

И каждый миг, грозящий стать концом,

победе новой может дать начало.

...Вот как-то, после Рождества, с утра,

решила шляхта, что пришла пора:

собрав в дорогу за ночь свой обоз,

без сильных перепалок, без угроз

снялась — и в степь широкую умчалась.

Свобода хоть на кладбище осталась.

Пока они на вал в Полтаве бегали,

ворота наши ступою толкали,

другие в Братиславе и Чернигове

лес так же жгли — и тоже убегали.

Панам пришлось убрать свои заставы

не только, видимо, из-под Полтавы.

В полях соседних — сани за санями —

полки поляков дружно отступали,

а польский ксёндз, небритый ползимы,

себя всё кутал в здешние ковры.

Гусары возвращались, стиснув зубы,

пощипывая мёрзлые усы,

уныло пряча в меховые шубы

поникшие холодные носы...

Остатки дня на горизонте меркли.

Гудело у людей над головой

в пути — и вдруг — со слабым звоном церкви

кладбищенской — Полтавы глас живой.

Дед на дорогу из избушки

взглянул — и видит: жерлом в снег

упёрлась брошенная пушка,

чугунный львовский фальконет.

Кони ускакали. Скачут галки.
Вечер. Скоро солнце догорит.

...Снова из галерниковой балки

в небо дым курит, курит, курит…

Глава 9. ВЕСНА, И СМЕРТЬ, И СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ

Весна пришла внезапно и негаданно!

Зима не уходила до поры.

Ветра дохнули с юга — и тогда она

как будто в Ворсклу съехала с горы.

Растаял снег ещё не повсеместно,

но ждёт соху ещё не рыхлый лан,

и под горою вишня, как невеста,

к веночку примеряет уж туман.

Дни всё длиннее,

и всё легче тени

воспоминаний, тени облаков,

и белоснежность диких груш цветенья

в полях вечерних светит далеко.

И личики детишек розовеют,

и пашня вдохновляются дождём

и солнышком, и травка зеленеет,

и цветики цветут под ним на нём.

И сеют в перепаханной долине,

и долетает песня издали,

и в пойме Ворсклы золотятся лини.

и горлица воркует у земли.

Тут рядышком — зелёненькая балочка,

там — озеро, прозрачное до дна.

Вернулась синекрылая рыбалочка,

чей клюв длинней, чем в высоту она.

Уже в Полтаву гуси прилетают,

крик лебединый слышно сквозь туман,

уже в болотах комаров хватают

ходуличник, крохаль и турухтан.

И кто после осады еле целый —

и тот весной в Полтаве оживёт.

А монастырь в цветении жарделей

как розовое облако, плывёт.

О, Бог души и животворной плоти!

Я улыбаюсь первый раз, прости.

Кто б ни был веткой в этом живоплёте —

всяк тянется, всяк хочет расцвести.

Весна пришла. Отменена угода.

Вся Украина заново в огне.

Земля цветёт, чаруя, как свобода.

Жить хочется. Жить хочется и мне.

Как в хате хорошо, в сенях просторно!

Как оживают нивы и сады!
А чтоб осталось что-нибудь на зёрна,

на Пасху ели хлеб из лебеды.

Вновь молится на звёзды аист белый.

Мой сад обворожила ворожея.

Есть жита горсть, есть маковок полмеры,

и бархатцы на солнышке рыжеют.

Земля, спасибо, за твои щедроты!

За белый цвет, за пребыванье дней.

Пришла весна. Вот только от чахотки

всё хуже с каждым днём и хуже мне.

Всё кашляю. Дышу уж еле-еле.

То жарко мне, то мёрзну я. Ну вот,

и бабушкины бусы побелели,

на них как будто инея налёт.

Как странно: жар, но холодеют руки,

и соловьи зависли надо мной!

Легко мне: одинокой — нет разлуки,

чахоточной — погасну я весной.

Вот только жаль, уже не запеваю

и огород уже не прополю.

Ещё вот ночь, как смерть, переплываю,

и жизнь, как лучик солнечный, ловлю.

В такие дни не хочется тужить!

И каждая пичуга домик вьёт.

«Скажи, кукушка, сколько же мне жить?»

Кукует... Счастье целый день куёт...

Иван тут приходил. Сидел он молча.

Устал, встал, оглянулся у ворот.

Под первые весенние в листочки

Полтавский полк — вновь с гетманом в поход.

Вновь трубы призывали полк к походу:

пахнуло громом с Тясьмина-реки.

Богдан поднял казаков за свободу,

послал универсал во все полки.

«И вновь земля кипит, зовя к борьбе.

И вновь принадлежу я не себе», —

сказал Иван. Уста Ивана глаз

моих коснулись, как в последний раз.

Узнала я, какая это пытка,

когда Ивана чёрная накидка

последний раз мелькнула за бугром.

Прощаясь с жизнью, помяну добром.

И покатились по щекам, наверно,

последний раз так слёзы у меня:

«Прощай, Ванюша, друг мой самый верный,

моя ты искра вечного огня!»

Выходит полк. Иван теперь хорунжий.

Я у дорожки с краешку стою —

и хор казачий потрясает душу,

и песнь поют, о, Господи, мою!

И «Зелёный барвиночек»,

и «Не плачь, не журись,

а за милого молись»,

и о славном казачонке,

что поехал за Десну:

«Подрастёшь, моя девчонка,

на другую ты весну!»,

о водице,

что мутила не волна,

о девице,

что в любви была верна

великой, как высокая гора,

лучистой, чистой, как вода криниц...

А девушки шли бережком вчера,

да и запели: «Ой, не ходи, Грыць».

А я стояла... Что же мне, кричать им?..

Какие отыскать для них слова?

Девчоночки, девчушечки, девчата!

Не пойте эту, я ж ещё жива.

Перевод выполнен с июня 2012 г. по июнь 2013 г., редактирование закончено 8 июля 2015 года.

Дата добавления: 2015-08-13