|
Читайте также: |
Исторический роман в стихах.
Глава 1. А ЕСЛИ Б ЭТА КНИГА НЕ СГОРЕЛА
Летом 1658 года
был в Полтаве пожар, и сгорела дотла Полтава.
Запылала солома на крышах над Ворсклой рекою.
Стали плавиться купола церквей деревянных.
Сильный ветер завыл. Пламя яростно загудело.
Ещё долго летал над руинами магистрата
легкий пепел сгоревших томов
книг судебных полтавских,
в коих запись велась по текущим делам уголовным.
Может быть, средь тех книг было дело Маруси Чурай?
Может быть, ничего мы не знаем о нём потому,
что свидетельств с тех пор не осталось у нас по нему,
ведь тома книг судебных полтавских огонь, словно враг,
угрожающий городу рабством, в то лето спалил?
А если б эта книга уцелела
на чердаке или в монастыре,
а если б эта книга на костре
полтавского пожара не сгорела —
о чём бы нам поведал этот том?
Тогда бы прочитали мы о том,
с какого года, месяца и дня
перед полковником Мартыном Пушкарём
по обвиненью войта Горбаня
была Чурай Маруся, в чём она
перед судьёю, Богом и людьми,
как подсудимая, обвинена,
о том, как пол-Полтавы за дверьми
свидетелей гудело вразнобой,
ведь каждый слышал голос только свой.
Изобразили буквы бы людей
под чёрной бурей низменных страстей.
Вот старая Бобр е нчиха, вдова,
суду такие говорит слова:
«Бью челом, пан полковник и пан войт!
Перед Богом и вами я ропщу
на Марусю Чурай, страх Божий забывшую,
моего Григория отравившую.
Умер сын мой Григорий насильственной смертью,
на здоровье не жаловавшийся прежде,
от её отравленных чар бесовских.
Говорю об этом вам по совести,
и другие это подтвердят».
Затем судья сказал Марусе строго:
«Чурай, покайся. Как ты согрешила,
когда, зачем и чем, забывши Бога,
такое злое дело совершила?»
Маруся встала. Не произнесла
ни звука, показаний не дала,
храня молчанье твёрдо, как скала.
Тут вся община загудела люто:
«Призналась уж во всём она прилюдно!»
«Она, когда к покойнику припала,
поведала, как травы собирала
да в речке мыла, зелье как варила,
как спозаранку Грыцьа отравила».
«Тогда-то она выла-голосила,
и кары божьей для себя просила,
и пела так, как лишь она умела,
а вот теперь — как будто онемела!»
«Теперь уже не может быть сомненья,
что умер он, отравленный, в четверг:
перед похоронами в воскресенье
криминалист сей факт не опроверг».
«Марусе, как убийце, до расправы
над ней — позор, как узнице Полтавы!»
«Бобренчихе пора не горевать
и не на Бога в горе уповать,
а людям слово дать, чтоб все сомнения
развеять, кто виновник преступления».
«Да не о чем тут больше говорить,
ни у кого сомнений не осталось:
пора вину Маруси подтвердить
в убийстве, в чём она сама призналась».
Тут Парашка Демиха встала,
женщина средних лет, и сказала:
«Скажу, как перед Богом. Было так.
Пошла я давиче при первых петухах...»
«Трясти Левкову грушу», — подсказал
ей кто-то. «Пан судья, что за нахал
Лесько Черкес?! Меня оклеветал!
Черкес и иже с ним, что вытворяют?!
Меня, свидетеля, перебивают!
Из ратуши их выгнать бы теперь
да поплотней закрыть за ними дверь!..
Так вот, иду при первых петухах
во двор — и вижу вдруг — о, Боже мой —
Григорий, еле стоя на ногах,
шатаясь, возвращается домой.
«Откуда ж ты явился? В стельку пьян,
чудной, надеть не можешь свой кафтан?»,—
я по-соседски спрашиваю,—«Эй,
и где ж ты, парень, пропадал до ночи?»
«Да рюмку выпил, там, у тех людей —
и что-то сердце вот теперь клокочет».
Вдруг слышу: заходил Бобренко дом
весь ходуном. Так я туда бегом,
а Грыць лежит весь синий, и ревёт,
хрипит, дрожит, кафтана ворот рвёт.
Тут я сказала Бобренч и хе: «Ой,
кума, от выпитого эта хворь!»
Уж мы Грыцьа тёрли-растирали,
заговором нечисть изгоняли,
зелье под затылок ему клали,
мыли, обливали, окунали,
хворь на пса Бобренко накликали —
всё напрасно. Что теперь балакать?!
Кто там были, не могли не плакать.
В бою от пули Грыцьа смерть минула,
не сшибла неприятеля рука, —
зачем? Чтоб дома девка обманула,
сгубила, дрянь, такого казака!
И вот он в бархате в гробу лежит,
тобой, колдунья, насмерть он убит».
«Как доказать, что именно она
ему питьё смертельное дала?»
«А кто ж ещё мог Грыцьа отравить?
Кому ещё мешал Бобренко жить?»
Фесько после Бобренчихи взял слово,
как сторож мельницы у склада войскового.
Он перед Богом и людьми сказал:
«Панове суд! Я хорошо их знал.
Убей, Бог, мою душу, если вас
я обману. У мельницы не раз
над Ворсклой видел я: к лицу лицом
сходилась та девица с мертвецом.
Ну, то есть, он ещё был жив тогда.
Сидели от заката до рассвета
у мельницы, где месяц и вода.
Да мне-то что?! Я — сторож. Нет запрета
встречаться тут, то дело — не беда.
И всё ж, хоть то — и не моя забота,
быть ночью у воды не хорошо.
Раз на моих глазах с плотины кто-то
свалился в воду и ко дну пошёл.
Бежать на выручку я побоялся,
подумал, что не миновать беды,
но ту полуживую из воды
достал Иван, что рядом оказался,
Вот так же шурин мой утоплен был
в том гиблом месте. Я бы не доплыл».
Судья сказал: «Прискорбно, несомненно,
что с вашим шурином беда случилась,
но слушаем мы тут другое дело —
как отравила, а не как топилась.
Свидетельство дано немного было
не к месту, чётко проведём межу».
«Так я ж не видел, как она травила,
а как топилась — видел и скажу...»
Затем Бобренчиха ещё семнадцать лиц
перед судом пасть пригласила ниц.
Из тех семнадцати имели право пять
перед судом по праву присягать.
Ну, те сказали, что Маруся — ведьма,
во всей Полтаве хуже ведьм нема,
по ней то видно, ей бы только петь бы,
и что она же пела и сама:
«Которая дивчина черноброва,
та околдует чарами любого».
От её сглаза, будто ненароком,
теперь калека Савка Саврадым;
то обращается она в сороку,
то из трубы выходит, словно дым.
«Панове судьи, я прошу прощенья», —
сказал Горбань и взял бумаги, — «тут
мы отошли от сути обвиненья,
свидетели сбивают с толку суд.
Казак Бобренко, доблестный Григорий,
единственный, достойной сын вдовы,
которая теперь в столь сильном горе,
что не склонить нельзя нам головы,
четыре года проведя в походах,
ни разу шибко ранен не бывал
ни у Пилявы, ни при Жёлтых Водах,
нигде, где полк Полтавский воевал.
И вот вернулся он к родному дому,
и пусть пришло хозяйство за войну
в упадок, всё же парню молодому
хотелось привести домой жену.
Он девку, рваную себе, приметил,
узнал, что рада та его любить,
посватался, Вышняк добром ответил,
Грыць думал в брак законный с ней вступить.
Тогда Чурай Маруся, что любила
Григория и верно и давно,
его смертельным зельем напоила,
из ревности подсыпав яд в вино.
Всё рассчитав, иль всё забыв — кто знает,
расчёт или безумие страстей
злодейка-ревность разбудила в ней —
Григория Маруся убивает.
Я всё назвал своими именами:
Мертвец — в гробу, убийца — перед нами.
Совершено, панове, преступление.
Пусть примет суд по совести решение».
Затем, посовещавшись, слово дали
Вышняк Галине — той, что приходилась
покойному невестой, но у Гали
сил отвечать суду не находилось.
Все прочие сочувственно молчали
и терпеливо показаний ждали,
и Галя, наконец, сказать решилась.
«Мой Гриша», — стала Галя говорить,
«любил меня, хотел на мне жениться.
Вы возразите: «Что греха таить?
ходил твой Гриша к этой чаровнице!»
Панове судьи, дурит она вас.
Она же Гришеньку с ума свела,
но это было раньше, не сейчас.
А коль была б она ему мила,
шла б замуж за него, с ним бы жила.
Она же, дура, чуть не утопилась,
а после заболела и слегла.
Я ей сказала: «Что ты прицепилась?
Ты в собственность его приобрела?
Не бабник он, мне изменять не будет,
он — честный, обещал мне, что забудет
со мной все ваши прошлые дела».
Он в нашем доме был уже, как свой,
мы стать хотели мужем и женой,
уж тратился на свадьбу папа мой —
и умер Грыць… и нет его со мной…
За месть твою пропасть тебе самой».
Судья сказал ей: «Будем откровенны.
Уж раз на то пошло, не до прикрас.
А что же он тогда в свой час предсмертный
был ночью у неё, а не у вас?»
Отец Вышняк, не вытерпев такого
неуваженья к дочке, попросил
не отвечать на тот вопрос ни слова —
и так уж Галя выбилась из сил.
Отвели тут Галю в уголок,
взяв сочувственно под локоток,
ведь известно, что во всех судах
место есть для женщины в слезах.
На подсудимую взглянув устало,
судья спросил: «Что скажете на сё?»
Ни слова не сказав, Маруся встала.
Стоит. Молчит. И смотрит. Вот и всё.
Тогда сама Бобренчиха, вдова,
суду такие молвила слова:
«Бог видит, что молчишь ты от стыда.
Всё знаю я. Сама я там была.
Ты моего Григория тогда,
распутница, обманом завлекла.
Ну что молчишь, как мученица, ты?
Что смотришь, словно честная жена?
Что ж в твоём взгляде ангела черты,
коль ты в душе-то — чистый сатана?
Я рассказать о ней могу такое,
что кое-кто судачил кой-кому!
Да от неё не Грыцьу одному,
а всей Полтаве не было покоя!»
Тут Горбаня как будто осенило:
«А, может быть, она заворожила
Григория, и Грыць тот приворот
чар зелья не сумел перебороть —
вот и пошёл под властью чар к Марусе,
забыв о Гале в дьявольском искусе?
Весьма опасны чары зелья, право:
очарованье в чарах и отрава».
Судья сказал, что случаи бывали,
когда кому-то что-то подливали —
то были громкие дела, ужасно
все причитали, слёзы в три ручья
лились; что до сих пор ещё не ясно,
была ли злая воля в том и чья;
что по пятам за правдой ложь идёт
в таких делах — ведь зелье чар нечисто
и, будь в тех чарах яд иль приворот —
и так и так совершено убийство.
Горбань призвал: «Раз нет сомнений в том,
что и убийство и прелюбодейство —
её грехи, пойдёмте в её дом
ворота мазать дёгтем за злодейство!»
(Заметим в скобках тут, что войт был вор,
ворованные деньги отмывал;
как выяснилось позже, с давних пор
он со всех складов дёготь воровал,
но никогда под суд не попадал,
выкручивался войт всегда, конечно: он —
друг гетмана Демьяна Многогрешного,
полковника Жученко лично знает,
так что его никто не обвиняет).
Пушкарь воскликнул: «Так-то оно так,
быть девушке распутницей негоже,
но и Григорий тоже был лайдак,
так что, ребята, дёготь не поможет.
И что бы у неё он не испил,
как повторяет злость тысячеусто,
Григорий сам с пути Марусю сбил,
и то была любовь, а не распутство».
Вдова Бобренчиха вновь огрызалась:
«Да уши вянут от подобных фраз!
Она сама ведь Грыцьу навязалась!»
«Как это было?» «Расскажу сейчас.
В ночь на Петра Капустника то было.
Как раз на самый на солнцеворот
она моего сына развратила
так, что забыл про дом и огород.
Когда она его очаровала,
взбесился он, отбился он от рук…
Пусть вам расскажут Процык Кулевара,
Семён Капканчик и Ромашко Струк.
Он перестал ходить на вечерницы,
не трогал девушек и молодиц,
а всё тянулся к этой чаровнице, —
недаром в речке топят чаровниц.
Она его, панове, задурила,
без головы оставив на плечах.
Уж из полыни зелье я варила,
чтоб от тоски Грыцько мой не зачах.
А он — весь там! Вот раз, перед походом,
не спится мне. Я чувствую беду,
и вижу: он крадётся огородом,
а за ним тихонечко иду.
До лукового поля так иду я,.
а дальше — луг, раздолье для пчелы.
Стою и думаю: а вот вам дуля,
чтоб вы меня вкруг пальца обвели.
На нём обувка — лапотки свинячьи,
надел их шерстью вверх и не шуршит.
Трава мягка... Вдруг вижу я: маячит
Чурай, под осокорями бежит.
А вечер тёмный, облака так низко.
Гора шумит в тиши перед дождём...
На его шее та так и повисла,
а я стою в засаде за кустом…»
Тут кто-то засмеялся неуместно,
Мартын Пушкарь лишь бровью шевельнул,
заметив: «Поступили вы нечестно.
Какой вас чёрт на это подоткнул?»
«Один сыночек у меня, панове,
одна в душе тревога и печаль,
одна иголочка сердечной боли, —
не дай, Бог, думала, даст стрекача!»
«Ну, хорошо, коль это вам в охоту,
хоть то и грех, но ваша то печаль.
Зачем же вы, узнав про их заботу,
с любимой сына стали разлучать?»
«Чтоб хоть к замужней шёл губить подмётки!
Что ж он, монах — скоромиться мирским?!
Да хоть пошёл бы к Таце Кисломёдке,
ведь Таца тоже зналась чёрти с кем!»
Тут Таца рыбкой, пойманной сетями,
трясёт подолом юбки в семь аршин:
«Мерзавка, чтоб сгореть тебе с чертями!
А ты на меня, сука, не бреши!»
«И это я брехаю? Господа,
да покарает пусть меня Господь,
коль я суду сбрехнула, пусть тогда
и душу уязвит мою, и плоть!
Взываю к вам, закон и справедливость!..»
Вдове велели сесть и честь блюсти,
а Таце, позабывшей про стыдливость, —
свечей в святую церковь принести.
Покуда спор кобиток этих длился,
вошёл свидетель тот, что припозднился —
Семён Капканчик, паренёк приличный,
который Грыцьу друг был закадычный.
Семёну судьи строго наказали
не врать перед судом, и слово дали,
и он сказал:
«Всё ясно тут, что спорить?
Уже о Грыцье слухи — до небес!
Колышет ли кого чужое горе?
Ну а душа чужая — темный лес».
На этом месте суд слегка запнулся,
ведь ясно же, что Галя не глуха,
что ж сватался он к ней, а к той вернулся?
А, впрочем, каждый тут не без греха,
как в песне той:
…«У криницы
казаку водицы
…три девицы
подают напиться:
…то — белява, то — чернява, а то — рыжа кучерява».
Почти такой был выбор перед Гришей,
вот разве только не было там рыжей,
но была чернява, и была белява,
он обеих зажигал, да спалил халявы.
«С Марусей отношения порвать бы
Григорию для Гали — и тогда
мы с вами веселились бы на свадьбе,
а не грустили в здании суда...»
Заговорили люди, закивали:
«Что ж там, по-холостяцки все ж гуляли!»
Все крепкое словцо найти пытались
и вставить шутку сальную старались.
Тут мама Маруси встала,
и вот что она сказала:
«Пан Пушкарь, полковник полтавский
и благодетель наш,
что я должна сказать вам? Люди, я вас прошу, потише.
Вот перед вами сидит ваш писарь, Туранский Илияш,
пусть он хотя бы про мои слёзы перед судом напишет.
В чужой душе — сказали — тёмный лес?
А я скажу: не в каждой, ой, не в каждой!
В чужой душе — немое море слёз,
нельзя туда плевать, грех это тяжкий.
Вы собираетесь сурово покарать
мою несчастную, затравленную дочь?
Найдут ли кару суд и магистрат
страшней, чем жизнь, коль горю не помочь?
Вы — грамотеи, вам латынь далась.
За свою дочь прошу вас об одном:
за шаг до смерти,
перед вечным сном,
не сметь бросать в неё слова, как грязь!»
Свидетели притихли, стушевались,
в газах у многих слёзы показались.
Присягу принял Шибилист Яким,
не приглашённый словом никаким.
«Простите... Я не мастер молвить слово…
Хочу сказать я вот что... В самом деле,
с младенчества Маруся мне знакома,
и Грыцьа тоже знал я с колыбели.
Вот тут сидит и плачет мать Чурай...
Свидетели, при ней… как вы могли?
Когда я ехал мимо их двора,
Григория на кладбище везли…
Как её мать на себе волосы рвала,
когда звонили по нему колокола!
Да он ей — как родной сынишка стал,
ведь в их семье он с детства подрастал.
…Вот кормит она дочь свою, бывало,
и балует соседского сынка.
Бобренчиха ж тем часом воевала —
за курицу, за землю, за телка.
ей — некогда. У них так повелось:
сегодня сыт, поскольку ел вчера.
В том, что дитя на ноги поднялось —
заслуга не Бобренко, а Чурай.
И вот, едва усы его пробились,
и стало пробуждаться чувство в ней
девичье первое — они слюбились
на радость для обеих матерей,
и обе поддержали их сначала,
но Грыць ушёл в поход. За те года
тут выросли и вербы и девчата,
но этот разговор не для суда.
Маруся Грыцьу верность сохраняла,
такие годы провела одна! —
с парнями не встречалась, не гуляла,
ждала лишь Гришу милого она!
Грыцько же мерил меркою не той:
по жизни шёл дорогой не прямой,
ведь под такой звездою он родился,
что этот мир в душе его двоился:
и тут и там успеть он норовил,
и с песней, и в достатке жить любил,
а это — всё равно, что Бога звать
в душе, а душу дьяволу отдать».
«Услышит вдовьи слёзы Бог пускай!» —
Бобренчиха согнулась от рыданья.
«Якиму верю я», — сказал Пушкарь,
но тут же прозвучал вопрос Горбаня:
«Яким, а если это — не обман,
то чем ты можешь это доказать?»
«Я, пан, свои слова не покупал,
не собираюсь их и продавать.
А если кто желает взять хабарь,
то пусть он мне посмотрит прямо в очи».
Якима перебили: «Пан Пушкарь,
сюда войти гонец из сечи хочет!»
...Вошел, как гром, обветренный с дороги,
с поклоном он и молвил хрипловато:
«Полковник, Вам письмо от кошевого».
«Отлично. Сядь. Устал в дороге, брат?
Что нового?»
«Осаду начал ворог.
Богдан стянул казаков уж под Билу.
Нужна подмога. Очень нужен порох.
Уже спешит Потоцкий к Радзивиллу…».
Полковник не спеша печати вскрыл,
уставился в письмо усталым взглядом.
Пока Пушкарь читал, гонец спросил
тихонечко людей, стоявших рядом:
«Ну, как тут, мирно? На кого доносы?
Кто под судом? Кого судья зашиб?»
Вздохнул сосед: «Оставь свои вопросы.
У нас беда. У нас казак погиб».
«Погиб? Казак? Так что ж у вас в Полтавке?
Измена тут? Засада тут? Война?»
«Да нет. Маруся, вон, сидит на лавке.
Стравила парня. Под судом она».
Тот засмеялся: «Что за глупость, к бесу!
Под Белу Церковь стянуты полки,
пылает Киев, сожжены Трилесы,
у вас же вон как гибнут казаки!
Там бой. Там смерть. Там на границе — рубки.
Людей нехватка. Льется наша кровь.
А тут — погиб... У вас пока что юбки
ещё не шьют из ваших же штанов?»
«У вас, у нас… Вы — сечь, а мы — Полтава.
У вас — правá, у нас — охрана прáва.
Караете убийц, наверняка,
и вы. А как?»
«Да просто. Коль по злобе
казак убьет, не дай, Бог, казака, —
живьём зароем с мёртвым, в том же гробе!»
«Тут всё не так. Сгубила казака
не братская, а женская рука».
«Вы — домоседы! Разве это смерть?!
Бесславно павший он, а не убитый.
У запорожцев в сече — без круть-верть,
всё прямо там, где конские копыта.
И если б, как волы, мы не пахали
бы в сече, а чесали языками,
как вы, то Украину бы отдали,
давно: где ж болтунам быть казаками?!
Вам эту девушку — лик — как с иконы —
не стыдно ли в убийстве обвинить?!
Не позволяют разве вам законы
статью к ней об измене применить?
Не может в нём такой статьи не быть!
В убийстве женщину винить — безбожно.
Выходит, что державе изменить —
смертельный грех, а человеку — можно?»
Судья сказал: «С наскока крепость ту не взять,
без Соломона, запорожцы, тут нельзя».
Казак сказал: «Да не мудрите вы.
Тут боль для сердца, не для головы».
Затем, когда все вразнобой галдели —
то этак молвил тот, то этот — так, —
Лесько сказал: «Всех пуще в этом деле
страдает Ваня Искра. Эх, казак!
Смертельная тоска беднягу гложет,
терзается от горя без конца.
Любил же он Марусю — не дай, Боже!
не спятил бы, ведь нет на нём лица».
Все замерли. Никто не согласился
свидетельствовать. Шум в суде умолк.
Тут у судьи полковник отпросился
в поход готовить к Белой Церкви полк,
слегка смутив и войта и бурмистра.
В проходе расступились на аршин,
все трое вышли, а за ними — Искра
с десятком прочих полковых старшин.
В тот день суд слушание дела отложил,
к нему на следующий снова приступил.
Суд предложил Марусе, чтоб она,
как обвиняемая, значит, сторона,
суду представила свидетелей своих,
не заподозренных в проступках никаких,
поскольку, мы, мол, — суд, закон, мол, чтим мы,
стоим за справедливость, мол, одну,
постольку, мол, быть может, есть причины,
смягчающие, мол, её вину.
Маруся в знак отказа промолчала,
лишь головой печально покачала,
что не могло суду не доказать:
ей в оправданье нечего сказать.
Очередным свидетелем предстала
по зову сердца прибывшая в суд
Ящиха а с Балаклеевского стана:
«Про жизнь и про любовь скажу я тут.
Из Балаклеи в суд пришла пешком, а
мой муж погиб в боях за Приазовье.
Остались малые детишки дома.
Уже совсем не то моё здоровье.
Но про любовь и жизнь скажу прилюдно:
да, в жизни всё бывает, жизнь есть жизнь,
но ведь любовь-то, люди, — неподсудна
всегда, во веки вечные. Аминь».
Горбань от удивленья поднял плечи:
«Таким вот женщинам — не место в Сече.
Ящиха, нездоровы твои речи.
Молчи, прошу тебя по-человечьи».
«Уж уголовные дела веду я
в Полтаве много лет», — сказал судья,
«но до сих пор не попадал в такую
запутанную передрягу я».
Он встал, ладонями о стол оперся и
сказал: «Свидетели и очевидцы,
суд уже выслушал все ваши версии
и принял к сведению ваши пропозиции.
Хотя во взглядах было расхождение,
но суд наш с верного пути не сбить.
Кто хочет предложить суду решение?
Прошу вставать и с места говорить ».
Никто не пожелал
сказать ни слова,
и писарь ничего не записал.
Тогда заговорил полковник снова,
и вот что пан Пушкарь суду сказал:
«Панове судьи! Трудно разобрать,
что тут к чему и как произошло.
Простите нас, та и другая мать,
но ваши дети совершили зло.
Эх, Грыць! Чурался девушки такой —
и вот хватил беды. Помилуй, Бог,
грешную душу Грыцья, упокой,
но грех добром закончиться не мог.
Известно высшей правды откровение:
с Создания замешан мир на зле.
Коль преступлением за преступление
платить, как жить нам, люди, на земле?
Гнетёт преступность человечьи души.
Не оправданье смерти и любовь.
Да, дело тёмное. Погиб хорунжий
не от коварных происков врагов —
и вот его убившая дивчина
уж по нему тоскует, как вдова.
Подумать только! Та тоска — причина
того, что та убийца чуть жива.
Ужасное, неслыханное дело, —
а все услышать приговор спешат…
Да легче принимать решенье смело
в сражении, где сабле всё решать».
Ат á ман Гак при этом гаркнул: «Нам, де,
судить дивчину надлежит по правде».
Горбань, взглянув в глаза ему жестоко,
болтливых оппонентов разгромил,
Дата добавления: 2015-08-13; просмотров: 85 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Серёга, жми на газ! Волки на хвосте!!! | | | ЛИНА КОСТЕНКО. «МАРУСЯ ЧУРАЙ». 2 страница |