Вершина иррационального нигилизма

Третьим «возмутителем спокойствия» в философском мире ХIХ века был Ф. Ницше (1844—1900). Многие философы ХХ века считают его предтечей идей современности, в том числе популярного сейчас и, естественно, труд­но­оп­ре­делимого постмодернизма (о нем — речь впереди). Его целью было раз­рушение стереотипов и догматов философии, которые, хотя и позволяли ей жить спокойно, но делали ее бесполезной.

Ницше признавал себя последователем А. Шопенгауэра, соратником Ваг­не­ра в понимании сути свободы человека. Впоследствии он уверовал в ве­ли­чие Ф. Достоевского и считал, что только он может написать биографию Иисуса Христа. Сам российский мыслитель был более скромным в оценке своих возможностей и, кажется, не читал сочинений своего почитателя (по крайней мере, в ПСС писателя 1972—1994 гг. издания нет ссылок на это).

Главное их различие — вера в истинность учения Христа Ф. Достоевского и релятивизм в понимании истинности вообще Ф. Ницше. Его нельзя считать и идеологом немецкого национал-социализма, хотя таковым его объявляли и в Германии, и в СССР. Он презирал всякий, особенно, немецкий на­цио­на­лизм («Куда бы не проникала Германия, она портит культуру» своим стрем­лением «к порядку и мещанству» [4, с. 715]) и считал себя певцом аб­со­лют­ной свободы личности.

Традиционное в нашей литературе упоминание тезиса Ф. Ницше о «воли к власти» как свидетельстве того, что философ открывает тем самым тео­ре­ти­чес­кую дорогу к политическому деспотизму, следует все же понимать аде­кват­но всему философствованию Ницше, а не изолированно от него. Слу­чи­лось то, что случается постоянно. Употребление привычного слова в новом смысле, как правило, не замечается. Произошло очередное рабство духа перед словом, именем. Ф. Ницше всегда интересовала духовная сущность человека и «воля к власти» означала способность творить, гениальность человека в ис­кус­стве, государственной деятельности, религии, науке, общественной жизни, а не только во «власти» в ее прагматическом смысле. Кстати, именно с искусства начинается постижение философом сущности той «воли», которую он сформулировал позже. Его концепция ведет к прокладыванию границы между «свободными людьми» и «тварью дрожащей» во всех сферах жизни.

Разница его с системой Шопенгауэра состоит в том, что у него нет сдер­живающей свободу «мировой воли», а в отличии от Кьеркегора он пред­ла­гает личности искать свободу не на пути к Богу, тем более — христианскому, а своим превращением в человека-бога, сверхчеловека, ибо «Бог умер!». Уморили его люди, ищущие в нем защиту своей слабости. «Толпа молилась на бога, а этот бог сам был только бедным жертвенным животным» [9, с. 95].

Идея жертвы — наследие первобытных времен, когда человек чувствовал свою зависимость от высших сил, проникла через мифологию и христианство в европейскую куль­туру. Считалось, что боги требуют таковые как условие человеческого, земного существования и свидетельство их покорности богам. Совершались жертвы людьми, с жертвы Авраамом сына Исаака начинался иудаизм. Жертвовались продукты че­ловеческой жизнедеятельности, рас­ти­тель­ные и животные. В армянской христианской церкви до сих пор осу­щест­вляются возле храмов заклания баранов. Иисус предложил таинство ев­ха­рис­тии (Хлеб — тело Мое, вино — кровь Моя, в чем видны мифологические основания религии) и пожертвовал Собой, приняв на Себя все грехи людские.

Машинами богам, кажется, никто не жертвовал, но «технический мир» только еще развивается в XXI веке, а Ницше зафиксировал людскую гордыню и слабость в превращении бога в пожирателя жертв предшествующей своему времени истории. Некорректно, в связи с этим, считать его атеистом. Он утверждал право человека на веру, чем был ближе к учению Христа о свободе веры, нежели требованиям христианской церкви об обязательности догматов, норм веры. Но в современной жизни он не увидел оснований для обретения права веры. Он опускает Бога на Землю, отождествляя его, как и Л. Фейербах, с людскими надеждами и ожиданиями, и затем, уже в отличии от Л.Фей­ер­баха, говорит о его смерти, т.е. смерти самих ожиданий. Отсюда и — че­ло­веко-бог, т.е. предложение надеяться только на себя. В Христе он видел самого благородного человека, вольный дух, оставивший людям свою жизнь.

Но Евангелие забыто на кресте, а христианская церковь воспитала в прихожанах инстинкт против всего одаренного и привилегированного, пред­ложив заменить его «равноправием», традиционную мораль — «мораль рабов и побежденных слабаков, восставших против всего благородно красивого и аристократического» [5, с. 271]. Пессимизму Шопенгауэра, как бегству от жизни, Ницше противопоставляет «волю к трагизму,.... волевому про­ник­но­ве­нию сверхчеловека в открывшуюся ему бездну, где нет места рационально понятному смыслу жизни», чему препятствует современная мораль гу­ма­нистов, либералов, посягающая на свободу высших людей, «усмотревших Истину».

Ф. Ницше увидел главную беду разума — его стремление к сис­те­ма­ти­за­ции с последующим пребыванием в мире созданных им схем и догм, что означает рабскую жизнь человека в этом догматическом мире, замену жизни схемой. Он решительно противопоставлял научный мир «человеческому, слиш­ком человеческому», считая, что позитивстски настроенные ученые не понимают как смысла жизни человека, так и своей собственной дея­тель­нос­ти, чем вызывал раздражение, даже гнев германских ученых. Есть философия раба, и есть философия свободного человека-разрушителя, срывающая оковы обыденности, показывающая догмы не в виде вечных истин, а как тюрьму готового к этому, желающего ее духа. Книги Ф. Ницше следует читать как провокацию собственной успокоенности. Это — некоторый синтез фи­ло­со­фии и искусства, музыки, где гармония звуков (гармония слов, мыслитель был филологом), имеет всеобщее, универсальное значение.

Здесь уместно еще раз вернуться к «воле к власти» и сопоставить ее с ницшеанским пониманием нигилизма, столь обсуждаемого во второй по­ло­вине ХIХ века. Осмыслению сути последнего помогало чтение и конс­пек­ти­ро­вание немецким философом книг Ф. Достоевского. Так вот, про­ти­во­стоя­ние Ф. Ницше догмам классической философии есть, по его мнению, след­ст­вие незамеченного философами нигилизма — отрицания самой жизнью гос­под­ст­вующих ценностей, в том числе и основной — веры в Бога. Бытие — мир ценностей, высшей из которых долгое время была ценность внеземного, сверхчувственного, сакрального, необходимость которой обосновал Платон, на которой основана христианская религия и, соответственно, европейская культура. Беда философии, по Ницше, в онтологизации этого «высшего» мира, превращении его ценностей в сущности, внешние человеку, которые можно лишь постигать и использовать в деятельности.

Такая философия «устарела» и вместе с христианской религией, стала тормозом человеческих устремлений (нигилизма как закономерности в ис­торическом свершении обесценивания всех прежних высших ценностей) к преодолению ценности внеземного мира. Можно здесь усмотреть обращение Ницше от Платона с идеей двух миров к Аристотелю, рассматривающему мир только земной. Но это было не просто возвращение, а предложение рас­сматривать этот мир как реализацию воли к влас­ти, которая есть воля к власти над собой, воля к воле, волевому решению своих ценностных ори­ен­тиров. Власть — лишь обозначение, символ воления воли самой себя. Тем самым высшей человеческой ценностью является именно такая воля, а не вне ее существующая сила. Новая метафизика и должна быть философией цен­ностей, а не бытия вне ценностей. В этом контексте воля к власти рас­смат­ривается Ф. Ницше как необходимый момент становления человеческого бы­тия. Таким образом, история может рассматриваться как процесс воз­рас­тания воли к власти, как путем постижения сущности этого процесса, роста ее ис­тинности (истинность — здесь синоним ценности), так и воплощение его в искусстве, которое в таком качестве является не производством эстетических ценностей, а способом побуждения воли к власти быть самой собой, спо­соб­ной подниматься над самой собой.

Человек поднимается над собой — в этом суть его бытия. Вводится по­ня­тие «сверхчеловек», которое есть ничто иное как характеристика сущности человека, его пребывание внутри собственной воли к власти. Сверх­чувст­венное основание всего чувственного перестает быть действенным в чувст­венном мире. В этом смысл слов «Бог умер!». Но вот в состоянии ли человек справится со своим новым положением? Возникает вопрос об от­вет­ст­вен­но­сти человека за этот процесс. Кажется, Ницше не дает достаточного ответа на него. Как отмечает исследователь его творчества М. Хайдеггер, он не по­раз­мыс­лил над тем, «созрел ли человек для того бытийствования, внутрь ко­то­рого он ввергается,...созрел ли он настолько, чтобы выстоять в такой своей судьбе на основе своей сущности и без всякой мнимой подмоги чисто внеш­них мер» [7, с.167].

Если философию бытия самого по себе заменить философией ценностей, то тогда критика нигилизма как обесценивания высших ценностей становится иллюзорной, таким же нигилизмом, по Хайдеггеру. Лекции, посвященные Ницше, он читал накануне второй мировой войны. Их можно считать пре­ду­преж­дением «сверхчеловеку». А уже после войны М. Фуко считал, что из те­зиса «Бог умер» следует смерть человека как предмета философии.

Вершиной собственного творчества Ф. Ницше считал свою книгу «Так сказал Заратустра». Персидский древний мудрец Заратуштра (греч. — Зо­ро­астр) играет здесь роль скорее авторитета, противопоставленного со­вре­мен­ным европейским догмам философии и богословия, роль некоторой рекламы идей Ницше. Хотя все, написанное им до и после, он призывает рас­смат­ривать с позиций Заратустры. Казалось бы все ясно. Вот она новая система, имеющая древние корни! Правда, ее стиль, афористичность несколько сму­ща­ют. Системы так не пишутся. Простим автору это, тем более, что в ус­то­яв­шийся мир догм иначе и не прорвешься. К тому же трудно ему было писать систематически из-за постоянных головных болей. Он даже сам воспринимал эту особенность своей физиологии, приведшей его в конце концов в псих­ле­чеб­ницу и к смерти, как момент жизни его духа. Все выяснили!? Ницше понятен и убедителен?!

Но вот мы добрались до его последнего целостного произведения «Esse Nomo» (это нечто вроде творческой автобиографии, написанной гордым собой духом) и увидели в предисловии к нему, наряду с уже традицион­ным — я ниспровергатель идолов, — предупреждение от большого доверия читателей к Заратустре и к Христу, и к самому Ф. Ницше, ибо изложено оно, предисловие, как аллюзия с некоторой конфронтацией «Нагорной про­по­ве­ди». «Ученики мои, теперь я ухожу один! Уходите теперь и вы и тоже одни! Так хочу я. Уходите от меня и защищайтесь от Заратустры! А еще лучше, стыдитесь его! Быть может, он обманул вас. Человек познания должен не только не любить своих врагов, но уметь ненавидеть даже своих друзей...Вы еще не искали себя, когда нашли меня. Так поступают все верующие; потому вера так мало значит. Теперь я велю потерять меня и найти себя; и только когда вы отречетесь от меня, я вернусь к вам» [4, с.703].

Все-таки это не просто эпатаж общественного мнения, но и отражение его же интересов, Единой истины для Ницше (ценности) не существует. Можно говорить лишь о полезности тех или иных убеждений (что конгениально идеям того же времени американских прагматистов). Истина — род фикции, каковыми являются божественная правда, научная объективность, точка зре­ния здравого смысла. Эти фикции полезны для жизни, без них «живые су­щест­ва особого рода не способны к жизни». Важно лишь не забывать, что это фикции.

Несмотря на экзотичность позиции Ф. Ницше, он — человек своего вре­мени. Вторая половина ХIХ века — начало периода пересмотра многих гу­ма­нистических и религиозных ценностей. Э. Мах подверг сомнению аб­со­лю­ти­зацию механистических ценностей в науке. Импрессионисты начали пе­ре­смотр гуманистических эстетических ценностей. Социалисты всех на­прав­ле­ний начали путь к достижению «социальной справедливости» в мире. Мно­жи­лись церкви во имя Христа, размывая тем самым Его Слово. Ф. Ницше под­верг сомнению сложившиеся моральные ценности, являющиеся всего лишь идеологией «слабых». Как и все ниспровергатели, он начинал с тра­диционного требования разрушить существующее, чем символизировал не только волю к решительному обновлению догматизма, но и презрение, ос­нованное иногда на невежестве, к истории человечества, для которого эти догмы есть бытие во времени. Естественно, что он не смог обойти стороной и содержание положительной программы, того, что будет затем.

После Заратустры «наибольшего внимания» удостоился христианский Бог, который у Ницше стал богом, утешителем слабых, и тем самым — ог­ра­ни­чи­телем героев, преобразователей мира, которым необходим культ Диониса с его гимном жизни, а не порядок Аполлона и не диалектика декадента Со­кра­та. Если бы Бог сошел на Землю, то прежде всего Он должен был бы пре­одолеть сострадание человеку.

Мыслитель рассматривает искушение Заратустры, когда последний, стра­дая от отсутствия настоящих людей, встречает восходящее солнце нового дня с сидящими у его ног орлом и львом. Обыкновенные люди еще спят в пещере, а проснувшись, они потянулись к солнцу и Заратустре, но лев рыком загоняет их назад (пещера есть и в мыслях Платона, но он выводит всех ее обитателей за собой светом своего разума, не дожидаясь появления «настоящих людей»). Ницше же считает возможное сострадание даже к «высшему человеку» пос­ледним грехом Заратустры, вернее, его искушением, которому он едва не поддался. А потому пришедший на Землю Бог «не стал бы ничего другого делать, кроме несправедливости, — взять на себя не наказание, а вину, — только это и было бы божественно» [4, с.703].

А как быть самому слабому человеку, жителю пещеры в этом жестоком мире? У него вообще-то есть средство защиты — ressentiment, — примирение со сложившимся, умение «ничего больше не принимать, не допускать к себе, не воспринимать в себя, вообще не реагировать больше». Ницше называет два характерных проявления этого качества — «русский фатализм, своего рода приготовление к зимней спячке», и — «сидение в гробу» факира. Для сверх­человека же главное — «агрессивный пафос» личности-одиночки, для ко­торой «нападение есть доказательство доброжелательности», причем не на­падение на личность, и даже не на христианство, а на «зимнюю спячку» догматиков.

К этим выводам Ф. Ницше приходит, проделав путь верблюда, несущего на себе все бремя мировой мудрости, льва, решительно разрывающего тенета ее догматизма, и ребенка, увидевшего мир чистыми глазами незамутненной невинности. Только сохранивший в пути это качество, мудрец откроет путь в будущее, в мир сверхчеловека [4, с. 18—19]. Любопытно, не испытал ли здесь Ф. Ницше влияния столь скептически воспринимаемого им учения Христа: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное» [1, 18, 3].

Ницше к концу жизни стал популярным и в Германии и в России. Ниц­шеанцев у нас в начале ХХ века было достаточно — М. Горький, А. Белый, В. Розанов, хотя он и решительно расправлялся с Ницше, и другие, в том числе — и среди будущих революционеров. Если учесть, что Ницше — в чем-то продолжатель традиций немецких романтиков, то и «Цыгане» А. Пушкина, и «Мцыри», как впрочем, и «Герой нашего времени» М. Лермонтова есть некоторый пролог к ницшеанству. Об исследуемом Ницше нигилизме еще до него писал И. С. Тургенев как о российском явлении. А в «Преступлении и наказании» и в законспектированных немецким философом «Бесах» со­дер­жит­ся весь Ницше с предупреждением о практической опасности ниц­ше­анства.

Ф. Достоевский скептически относился к нигилизму как российскому (и европейскому) явлению. Ницше, как говорится, ему попал под руку — не­из­вест­но, знал ли он его или угадал силой своего гения. А вот В. Соловьев очень точно и резко проанализировал причины его творчества. Достоинство че­ло­ве­ка в его стремлении к статусу сверхчеловека Ницше увидел потому, что он «чуждый веры христианской и еще не дозревший до серьезной веры в будущего живого антихриста» [6, с. 29]. В результате сверхчеловек пре­вра­тил­ся в сверхфилолога, учитывая профессию автора и его особое почтение к античной культуре.

Ницше тяготили, по Соловьеву, не границы действительности, а пределы филологии. Его творчество — воспроизведение первого монолога Фауста — борьба живой, но немощной души с бременем необъятной книжной учености. Само имя сверхчеловека Заратустры есть жертва филологической учености автора. Это было бы не так интересно, если бы «нравственно изблеванный сверхчеловек» не представлял «может быть прообраз того, кто кроме блес­тящих слов, явит и дела и знамения, хотя и ложные? Быть может, словесные упражнения базельского философа были только бессильными выражениями действительного предчувствия?» [6, с. 30]. В. Соловьев же увидел в М. Лер­мон­то­ве предшественника ницшеанства как определенного «духовного на­стро­ения и направления чувств и мыслей эпохи», а Ницше счел «ближайшим приемником» российского поэта, его «демона гордости» [6, с. 348].

Оба мудреца умерли в один год, не дождавшись реализации своих пророчеств. Прошло 60 лет. Отшумели революции и войны. Кстати, Ницше проявил себя прорицателем, отождествляя свою «революцию» духа с гря­ду­щи­ми событиями в мире. «Я знаю свою судьбу. Мое имя будут вспоминать в связи с кризисом, какого никогда не было на земле, глубочайшим конф­лик­том сознания, разрывом со всем, во что раньше свято верили... Грядут войны, каких еще земля не видела. С меня начинается на земле великая политика» [5, с. 265]. Сверчеловек до сих пор сопротивляется забвению, принуждая пом­нить о себе. Очевидно потребность в таком «невежестве» не исчезла.

Трудно писать о философах, интересующихся иррациональным бытием человека, не сводя его к рациональной схеме. Сочинения этих философов — их интеллектуальная автобиография, часто ими таковой не осознаваемая, некоторое самораскрытие, естественно некоторыми читателями вос­при­ни­ма­емое как откровение (Откровение!?), учебник жизни, ибо они проживают почти ту же жизнь, что и автор такой философии, а другими — как повод для презрения, насмешек, издевательств над такой откровенностью. Последних в мире читателей большинство, ибо кому же хочется, чтобы его душу вы­во­рачивали наизнанку, в том числе и среди философов, особенно, если учесть их тягу к систематизации всего философского разнообразия в некоторые типы — идеалисты, персоналисты и т.д. Как будто можно создать единую схему жизненного пути названных нами в этом разделе мыслителей?

Если рационалист Г. Гегель определял философию как «современную ей эпоху, выраженную в мыслях» (цитата приблизительная), то сочинение философа-иррационалиста — это его жизнь в его же мыслях. А значимость такого сочинения есть функция его способности мыслить, честности в самом мышлении. Поэтому обывателю кажется иногда странным знать больших фи­ло­софов людьми со «странной психикой». А иной она и не может быть. Что­бы порассуждать об этом поподробнее, обратимся к творчеству трех мудрецов конца ХIХ века Л. Толстого, Ф. Достоевского и Ф. Ницше, для которых, го­воря словами последнего, жизнь была значимее чистой мысли, сравнив их путь к Богу. Это рассуждение связано с двумя обстоятельствами: назреванием трагичности эпохи, которая проявилась в следующем веке, но уже чувст­во­ва­лась писателями с ранимой душой, ко­торых можно сравнить с ежами, у ко­то­рых шкурка вывернута иголками внутрь, а также с самим наличием таких писателей, самыми крупными и ранимыми из которых были три названных нами выше. В рассказе нам поможет работа российского философа-одиночки Л. Шестова.

Дело в том, что понять направление мыслей иррационалиста можно толь­ко будучи знакомым со всем его творчеством (оно может при всей на­прав­лен­ности его мировоззрения различным каждый день), а из сочинений Ницше на русском языке — малая толика. Л. Шестов, хотя и усматривал в своих ранних работах в Ф. Достоевском лишь морализатора, опираясь на «Преступление и наказание» и не обращая внимания на «Записки из подполья», «Бесов», «Брать­ев Карамазовых» и все остальное творчество Достоевского, но своим прочтением Ницше он помогает глубже осознать его трагедию, как и по­чув­ст­вовать всех этих мыслителей обратившимися к главному в конце ХIХ века — месту Бога в жизни людей Нового времени, вставшими перед не­воз­мож­ностью дать рациональное понимание этого главного. Жизнь оказалась слож­нее книги, а Книга пока еще воспринималась значимее всех книг вместе взятых.

Так вот все трое искали индивидуальный (свой!) путь к Богу, находя и преодолевая некоторые временные подобные «находки», которые устраивали их не слишком долго. В результате обвинивший церковь в земных грехах Л. Толстой и нашедший суть христианства в «делании добра» свой «по­с­лед­ний путь» начал с прихода к Оптинским старцам (правда, гордыня помешала ему войти в скит. По иронии судьбы в советское время в старческой келье монастыря к стенке была приколота цветная репродукция портрета Л. Н. Тол­стого). Указав путь к богочеловеку Ф. Ницше в последнем, изданным еще самим труде, предложил читателям не верить ни ему, ни Заратустре. От­пус­тив их в «свободное плавание», он окончил жизнь психически больным. Предпочтя живого Иисуса Христа всем знаниям о нем, убедившись, что раз­мышление о сути человека, его свободе, неминуемо ведет к мыслям об Иису­се, Ф. Достоевский оставил монастырского старца Зосиму смердящим на смертном ложе, предполагал еще длительный путь во мире к Христу его уче­ника Алеши Карамазова и ушел из мира сам, не успокоенный своими ду­хов­ными поисками. Духовного бессмертия они не постигли, к смерти фи­зи­чес­кой оказались не готовыми.

Ницше знал о своей грядущей участи смолоду и потому его жизнь и творчество стали трагедией. Мало того, он был убежден, что именно болезни он обязан всей своей философией, ибо «только великая боль — последний освободитель духа» [9, с. 96]. Толстой верил в свой гений, в правильность понимания им Бога как добро, но чувствовал, как исчезает эта его вера. И жизнь становилась трагедией, которую он не вынес. Говоря словами Ф. Ниц­ше, он слишком долго «жрал… веру в себя из рук опьяненных льстецов». Достоевский, уверовав в абсолютную значимость Христа, не решился заявить о своем понимании Его промысла и о завершении дела всей жизни — по­ни­ма­нии сути человека. Произошло то, что и должно было происходить с че­ловеческими знаниями. Произнеся слово о Боге, любой мыслитель (любой человек) творит своего бога, число которых в результате этого неисчислимо, что создает среди читателей возможность подмены религии язычеством. Как говорил Ф. Ницше, каждый мудрец должен бояться быть понятым, нежели непонятым. Умолчав же (не в произнесенных словах, но — в душе) о Боге, че­ловек умаляет свою веру, делает ее менее волевой, создавая и увеличивая тем самым возможность церкви создавать свое понимание Бога, т.е. возможность Его превращения в стереотипного бога. Вот она — антихристова стезя фи­ло­софии.

Л. Толстой поставил творчество на преодоление собственной юношеской греховности (Софья Андреевна с ужасом вспоминала его похотливость и по­сле­дующую мужицкую грубость на протяжении почти всей жизни), а потому решительно убивал всякое проявление красоты, гордости Анны Карениной, Вронского и др., со временем стал презирать в духе Писарева всякое ис­кус­ство, считая, что траченные на него деньги были бы полезнее больным и сирым, решительно становился в борозду, чтобы трудом творить добро, раз­ма­зал по стенке не только распутников Куракиных, но тихого воробышка — Соню (добро должно быть волевым, сильным), со временем становясь ре­зо­не­ром, пропагандистом. И все больше отчаивался в своих метаниях.

Ницше, как уже выше говорилось, никогда не был атеистом. Он страдал реально, по жизни и взывал к Богу, чтобы найти опору в жизни. Больной не может быть пессимистом, неоднократно повторял он. Но кто этот Бог? Среда, в которой он оказался, довольно спокойно относится к вопросам веры. Его вывод «Бога нет. Бог умер» не вызывает серьезных потрясений в умах ве­рую­щих. Вот легенда, предложенная Ницше по этому поводу.

Новый Диоген в солнечный день вбежал на площадь, заполненную людь­ми, с зажженным фонарем и криками о смерти Бога. «Мы его убили, я и вы. Мы все убийцы, Но как мы это сделали? Как могли мы выпить море? Кто дал нам губку, чтобы стереть краски со всего горизонта? Что сделали мы, отор­вавши землю от ее солнца? Куда идет теперь она? Куда идем все мы?....Есть ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы в бесконечном ничто? Не дышит ли нас пустое пространство? Не стало ли холоднее? Не наступает ли все более темная ночь? Не приходится ли среди бела дня зажигать фонарь? Разве не слышим мы шума могильщиков, погребающих Бога? Разве не доносится до нас запах тлена? И боги истлевают!....Как утешимся мы, убийцы из убийц? Самое могущественное и святое Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами! Кто смоет с нас эту кровь? Какой водой можем мы очиститься?» А люди удивленно смотрели на человека с фонарем и молчали, не очень обращая внимания на его слова. Он бросил светильник об землю и разбил его вдребезги. «Слишком рано я пришел... Новость еще не пришла сюда и не вошла в уши людей», — вскричал с горестью он, как бы чувствуя страшные для людей последствия этого их спокойствия. Лишь становление человекобогом может спасти их от исчезновения [9, с. 100].

Не об этом ли «Легенда о великом инквизиторе» Ф. Достоевского. Только российский мыслитель не оставил веры в душу отечественную, которой еще предстоит пройти путь скверны, непонимания того, что свобода, дарованная Христом, не может быть заменена верой в чудо, тайну, авторитет, и прийти всей своей жизнью к сущности учения Христа и его значимости в земной жизни людей. Но Христос жив. В это необходимо верить, даже если наука может доказать обратное. Его смерть, по Достоевскому, означает конец зем­ной цивилизации. Началось очередное глобальное противостояние жизни и разума, что почувствовали эти три великих мыслителя, предлагая каждый свои пути осмысливания этого события. В результате значимость этих пи­са­те­лей сегодня определяется важностью их ответов на реальную проблему бытия.

Заключение. «Научный» иррационализм XX века

Философия предшествующего века определила участие иррационализма в научном познании. Определен и основной метод такого познания — ин­туи­ция. Продолжились попытки их «оправдания», включения в научный ра­цио­на­лизм. Прежде всего это коснулось поисков «нового понимания» со­от­но­ше­ния чувственного и рассудочного составляющих научного знания.

Дата добавления: 2015-08-05