В поисках древних кладов 32 страница

Индуна подозрительно относился к ним и к их нелепым товарам. Не доверял их привычке отбивать куски от камней вдоль дороги, не любил разговоры о белом человеке, жившем на небе и представлявшем серьезного соперника Нкулу-кулу, великому богу матабеле.

Встреть сын Мзиликази эту женщину с ее спутниками в Выжженных землях, он бы без колебаний исполнил приказ и убил их всех.

Однако они находились в десяти днях пути от границы, и его интерес к ним ограничивался простым любопытством; молодому воину не терпелось поскорее вернуться к отцу и доложить ему об успехе экспедиции. Он не станет тратить на них слишком много времени.

— Какое у тебя дело, женщина?

— Я пришла сказать вам, что Великая королева больше не позволяет продавать человеческие существа, как скот, за несколько бусин. Я пришла положить конец этой грязной торговле.

— Это дело для мужчин, — улыбнулся Ганданг. — И кроме того, об этом уже позаботились.

Белая женщина его забавляла. Будь у него время, он с удовольствием поболтал бы с ней.

Ганданг уже собирался уйти из лагеря, как вдруг в щели тростникового настила одного из временных навесов что-то мелькнуло. С быстротой, какую трудно ожидать у такого рослого человека, он нырнул в хижину и вытащил оттуда девушку. Отстранившись на длину вытянутой руки, он всмотрелся в лицо Юбы.

— Ты из нашего народа, ты матабеле, — уверенно сказал он.

Юба опустила голову, ее лицо посерело от ужаса. На миг Робин показалось, что ноги малышки вот-вот подкосятся.

— Говори, — тихо, но повелительно скомандовал Ганданг. — Ты матабеле!

Юба подняла глаза и шепнула так тихо, что Робин едва расслышала.

— Матабеле, — призналась она. — Из рода Занзи.

Воин и девушка внимательно рассматривали друг друга. Юба подняла голову, сероватая бледность исчезла с ее лица.

— Кто твой отец? — наконец спросил Ганданг.

— Я Юба, дочь Тембу Тепе.

— Он мертв, как и все его дети, убит по приказу короля.

Юба покачала головой:

— Мой отец мертв, но его жены и дети угнаны в страну сулумани далеко за морем. Мне одной удалось спастись.

— Бопа! — Ганданг произнес это имя как ругательство. Он на секунду задумался. — Возможно, Бопа послал королю ложный донос, и твой отец был приговорен к смерти незаслуженно.

Юба ничего не ответила, но в наступившей тишине Робин заметила, что в девушке произошла едва уловимая перемена. Она чуть-чуть приподняла голову, перенесла вес тела на одну ногу и выгнула бедро — жест легкий, но соблазнительный.

Она подняла взгляд на высокого индуну. Ее глаза стали больше и мягче, губы слегка раздвинулись, между ними показался розовый кончик языка.

— Кто для тебя эта белая женщина? — спросил Ганданг, и в его голосе появилась еле слышная хрипотца. Он до сих пор держал девушку за запястье, и она не пыталась высвободить руку.

— Она мне как мать, — ответила Юба

Индуна перевел взгляд с ее лица на прелестное юное тело, страусовые перья на голове тихо качнулись, и Юба слегка повела плечами, открывая груди его взгляду.

— Ты с ней по доброй воле? — настаивал Ганданг, и Юба кивнула. — Пусть будет так. — Казалось, воину нелегко отвести от нее взгляд, но он выпустил руку Юбы и повернулся к Робин.

Его улыбка снова стала насмешливой.

— Работорговцы, которых ты ищешь, белая женщина, недалеко отсюда. Ты найдешь их в следующем ущелье на дороге.

Он ушел так же быстро и тихо, как появился, воины плотной черной колонной последовали за ним. Не прошло и нескольких минут, как последние из них исчезли на западе за поворотом извилистой тропы.

Первым из слуг вернулся старый Каранга. Он вошел в лагерь, окруженный колючей изгородью, на тонких ногах, как стеснительный журавль.

— Куда ты делся, когда был мне нужен? — спросила Робин.

— Номуса, я боялся не сдержать гнев при виде этих псов матабеле, — дрожащим голосом оправдывался Каранга, боясь встретиться с ней взглядом.

Через час из леса робко выползли и остальные носильщики. Все с необычайным энтузиазмом рвались продолжать поход в направлении, противоположном тому, куда скрылся импи Иньяти.

Робин нашла работорговцев там, где и предсказывал Ганданг. Они лежали в самой узкой части ущелья, валялись где кучками, где порознь, как листья, сорванные первой осенней бурей. Почти у всех были смертельные раны в горле или груди — признак того, что под конец они сражались, как и подобает матабеле.

Победители вспороли животы убитых, выпуская на волю их дух. Эту последнюю почесть оказывают тем, кто сражается доблестно.

Меж собой дрались грифы, они хлопали крыльями и с хриплыми криками перелетали с трупа на труп, трепали и тормошили мертвые тела так, что их конечности дергались, как у живых. Кругом витали пыль и вырванные в драке перья. От резких звуков закладывало уши.

Среди деревьев и утесов, нависавших над ущельем, сонно скорчились уже насытившиеся птицы. Нахохлившись и согнув крючком голые чешуйчатые шеи, они переваривали содержимое набитых зобов, чтобы вновь приступить к пиршеству.

Караван медленно прошел мимо. Картина бойни наполнила людей трепетным ужасом, они не произносили ни слова — их заглушил бы хриплый хор стервятников — и осторожно перешагивали через истерзанные, покрытые пылью останки, напоминавшие, что все смертны.

Караван миновал перевал и торопливо спустился по дальнему склону, бросая назад испуганные взгляды. У подножия гор журчал ручей. Тоненькая струйка чистой воды вытекала из родника посреди склона и ниточкой вилась от одного тенистого прудика к другому. Робин решила разбить лагерь на берегу и позвала с собой Юбу.

Ей необходимо было вымыться. Казалось, что в ущелье Робин гнойными пальцами коснулась сама смерть, и доктору хотелось смыть ее запах. Тонкая струйка прозрачной воды падала в небольшой бассейн глубиной по пояс Робин присела под водопадом и подставила голову потоку воды, закрыла глаза и попыталась выбросить из головы ужасные картины.

На Юбу зрелище не произвело такого впечатления, ей не впервой было видеть смерть в самом гнусном обличье, и теперь она плескалась и резвилась в зеленоватой воде, полностью отдавшись мимолетной радости.

Наконец Робин выбралась на берег и натянула рубашку и брюки прямо на мокрое тело. В такую жару одежда высохнет на ней за несколько минут. Закручивая волосы жгутом на макушке, она окликнула Юбу и велела выходить из воды.

Но девушкой овладела шаловливая непокорность, она пропустила слова Робин мимо ушей. Поглощенная забавой, малышка тихо напевала, срывала цветы с вьющегося растения, нависшего над водоемом, и вплетала их в венок. Робин оставила девушку, вскарабкалась по берегу и пошла в лагерь. Она скрылась за первым поворотом дороги.

Юба подняла глаза и заволновалась. Она не понимала, с чего вдруг отказалась подчиняться, но оставаться долго одной было неуютно. По коже пробежал холодок. Такое настроение было для нее непривычным — странное смутное волнение, словно она, затаив дыхание, ждала, сама не понимая чего. Юба встряхнула головой, снова запела и вернулась к своей забаве.

На берегу, полускрытый листвой, к стволу дикой смоковницы прислонился высокий человек. Он смотрел на девушку. Косые лучи солнца, падающие сквозь лесную листву, испещряли его крапинками, и он стал незаметным, как пятнистый леопард.

Он стоял так уже давно, неподвижный, никем не замеченный. Его привели к водоему плеск воды и веселое пение. Он наблюдал за двумя женщинами и сравнивал их наготу: бескровную белизну — с лоснящейся темной кожей, худую угловатую фигуру — с обильной нежной плотью; небольшие остроконечные груди с непристойно розоватыми сосками цвета сырого мяса — с идеально круглыми пышными полушариями, увенчанными вздернутыми шишечками, темными и блестящими, как мокрый уголь; узкие мальчишеские бедра — с гордым широким тазом, способным вынашивать славных сыновей; маленькие плоские ягодицы — с полными и лоснящимися, неопровержимо женственными.

Ганданг понимал, что, вернувшись по тропе, он впервые в жизни пренебрег своими обязанностями. Ему следовало быть на расстоянии многих часов пути от этого места, шагать на запад во главе своих воинов, но в крови взыграло безумие, и он не смог его отринуть. Он остановил импи и в одиночку вернулся по Дороге Гиены.

— Я краду время короля точно так же, как Еопа крал его скот, — сказал он себе. — Но это лишь небольшой отрезок одного дня, и после стольких лет, что я посвятил отцу, он не поставит этого мне в вину. — Но молодой воин знал, что отец будет им недоволен. Он не посмотрит, что Ганданг его любимый сын, — для непокорных у Мзиликази лишь одно наказание.

Чтобы вновь увидеть девушку, воин рисковал жизнью. Перебросившись несколькими словами с незнакомкой, дочерью человека, умершего смертью предателя, он рисковал сам умереть той же смертью с клеймом изменника.

«Сколько людей вырыли себе могилу собственными руками», — размышлял он, дожидаясь, пока белая женщина покинет водоем.

Наконец она прикрыла худое мальчишеское тело этими тесными уродливыми одеждами и позвала за собой прелестное дитя. Индуна напряг всю свою волю, пытаясь удержать Юбу в водоеме.

Когда белая женщина, явно задетая, исчезла среди деревьев, он немного расслабился и снова принялся с наслаждением наблюдать за купающейся девушкой. На темной коже яркими сполохами сияли бледно-желтые цветы, капли воды сверкали на груди и плечах, как звезды на полуночном небе. Юба напевала детскую песенку, которую Ганданг хорошо знал, и он поймал себя на том, что вполголоса подпевает ей.

Девушка поднялась на берег и, стоя на белом, как сахар, песке, принялась вытираться. Не переставая напевать, она наклонилась, чтобы смахнуть капли воды с ног. Длинные тонкие пальцы с розовыми подушечками обхватили ногу и медленно спустились от бедра к лодыжке. Юба стояла спиной к Гандангу; когда девушка нагнулась, ему открылось такое…

Он громко застонал. Юба мгновенно выпрямилась и повернулась к нему лицом. Она дрожала, как вспугнутая лань, глаза расширились и потемнели от страха.

— Я вижу тебя, Юба, дочь Тембу Тепе, — произнес он, спускаясь к ней. Голос его звучал хрипло, дыхание перехватывало.

Страх исчез из ее глаз, в них замерцали золотистые огоньки, как солнце в чаше с медом.

— Я посланник короля и требую права дороги, — промолвил Ганданг и коснулся ее плеча. Она вздрогнула, по коже поползли мелкие мурашки.

«Право дороги» — обычай, пришедший с юга, с их древней родины возле моря. Это то самое право, которое Сензангахона потребовал от Нанди — Сладостной. Но он не чтил закона и проник под запретный покров. Вследствие этого проступка у него родился незаконный сын Чака, «Червь в животе», король страны зулусов и ее бедствие, тот самый Чака, от тирании которого ушел на север Мзиликази со своим племенем.

— Я верная служанка короля, — робко ответила Юба, — и не могу отказаться утешить того, кто следует по дороге с королевским поручением.

Она улыбнулась ему. В улыбке не было ни бесстыдства, ни вызова. Юба была такой ласковой, доверчивой и полной восхищения, что сердце молодого воина сжалось.

Ганданг был с ней ласков, очень ласков, спокоен и терпелив, и девушка почувствовала, что ей не терпится оказать ему услугу, о которой он просит, что она желает этого так же сильно, как он. Индуна показал ей, как сделать для него гнездо между скрещенными бедрами, и Юба откликнулась на его слово и прикосновение, но что-то случилось с ее горлом, отчего-то перехватило дыхание, и она не смогла ответить ему вслух.

Он жил в ее гнезде, и ее сердце и тело постепенно переполняла незнакомая боль. Девушка пыталась пошевелить тазом, высвободить плотно сжатые скрещенные бедра и расправить их для него, пыталась впустить его в себя. Она не могла больше выносить это сухое, дразнящее трение его тела о внутреннюю поверхность бедер. Ей хотелось ощутить, как Ганданг погружается в теплую зовущую влагу, что истекает из ее тела, хотелось ощутить, как он скользнет глубоко внутрь нее. Но его решимость, его уважение к обычаям и законам было сильно, как сильно было мускулистое тело, что двигалось над ней. Он держал ее, не выпуская, и вдруг Юба почувствовала, что объятия юноши ослабли, и на траву мощной струей излилось его семя. В этот миг ее охватила такая горечь, что она едва не расплакалась вслух.

Индуна не выпускал девушку из объятий, его грудь вздымалась, по темной гладкой спине и жилистой шее блестящими ручейками стекал пот. Юба приникла к нему и крепко обняла обеими руками, прижавшись лицом к ямке между плечом и шеей. Долгое время никто из них не произносил ни слова.

— Ты мягкая и прекрасная, как первая ночь новой луны, — наконец прошептал Ганданг.

— А ты черный и сильный, как бык на празднике Чавала. — Она бессознательно воспользовалась сравнением, наиболее почетным для матабеле: это животное было символом благополучия и мужественности, а для праздника Чавала избирался лучший бык из королевских стад.

— Но ты будешь всего-навсего одной из многих жен. — Эта мысль ужаснула Робин.

— Да, — гордо признала Юба. — Самой первой из них, и другие будут почитать меня.

— Я заберу тебя с собой, научу многим вещам и покажу великие чудеса.

— Я уже видела величайшие из чудес.

— Ты всю жизнь будешь только вынашивать детей. Юба кивнула со счастливым видом:

— Если мне выпадет счастье, я принесу ему сотню сыновей.

— Мне будет не хватать тебя.

— Номуса, мать моя, я бы никогда не покинула тебя ни ради чего и ни ради кого, кроме этого человека.

— Он хочет вручить мне скот.

— Моя семья погибла, и ты стала мне матерью, — пояснила Юба. — А это плата за свадьбу.

— Я не могу принять плату, как будто ты рабыня.

— Тогда ты меня унизишь. Я из рода Занзи, и он говорит, что я самая красивая женщина в стране матабеле. Ты должна назначить лобола в сто голов скота.

Робин призвала индуну.

— Плата за свадьбу — сто голов скота, — сурово изрекла она.

— Ты продешевила, — надменно ответил Ганданг. — Она стоит во много раз больше.

— До моего возвращения будешь держать скот в своем краале. Бережно ухаживай за ним и следи, чтобы стадо приумножалось.

— Все будет, как ты скажешь, амекази, мать моя.

На этот раз Робин пришлось ответить на его улыбку—в ней больше не было насмешки, зубы индуны сверкали белизной, и он был, как и сказала Юба, воистину красив.

— Хорошенько заботься о ней, Ганданг.

Робин обняла молодую женщину, и слезы смешались у них на щеках. Однако Юба, уходя, ни разу не оглянулась. Она трусила за высокой стройной фигурой молодого воина, неся на голове свернутую циновку, и ее ягодицы под коротким бисерным передником весело подскакивали.

Мужчина и женщина достигли седловины перевала и в тот же миг скрылись из глаз.

Дорога Гиены привела Робин и ее небольшой отряд к горам, в туманные безлюдные долины, поросшие вереском и усеянные серыми камнями причудливых очертаний. Дорога вела к загонам для невольников, о которых рассказывала Юба, перекресткам, где белые и черные ведут отвратительный торг человеческими жизнями, где невольники сменяют деревянное ярмо на кандалы и цепи. Но сейчас частоколы были пусты, тростниковые крыши просели и обвисли неряшливыми лохмотьями, над лагерем витал мерзостный дух неволи да копошились в пустых постройках черви. Робин поднесла к баракам горящий факел — бесполезный жест, но ей стало легче.

За туманными горами дорога шла дальше, спускалась в темные ущелья и наконец вывела на низменную прибрежную полосу, где на них с хмурого облачного неба снова навалилась жара и причудливые баобабы вздымали к небу скрученные артритом ветви, как увечные паломники перед исцеляющей святыней.

Здесь, на прибрежных равнинах, их застали дожди. Переходя вброд реку, утонули и были унесены потоком три человека, еще четверо, включая одного из готтентотов, умерли от лихорадки, первый приступ болезни свалил и саму Робин. Трясясь от озноба, почти что потеряв рассудок, в лихорадочном бреду, она плелась по тропе, быстро зараставшей травой, скользя и спотыкаясь в грязи, проклиная малярийные миазмы, что поднимались из залитых водой болот и серебристыми призраками зависали над зелеными прогалинами среди стволов пинкнен — «лихорадочного дерева».

Лихорадка ослабила людей, все устали от тягот последнего перехода. Они знали, что находятся самое большее в дне пути от побережья, в глубине португальских владений, и, следовательно, под защитой христианского короля и цивилизованного правительства. Поэтому готтентотские часовые могли позволить себе задремать возле тлеющего сторожевого костра, сложенного из сырых дров. Там их и застигла смерть. Под острыми лезвиями ножей последний вскрик застрял у них в горле.

Робин грубо растолкали. В поясницу уперлось острое колено, ей закрутили руки за спину, на запястьях холодно лязгнули стальные наручники. Жестокая хватка ослабла, ее рывком поставили на ноги и выволокли из дырявой хижины, наспех сооруженной у обочины Дороги Гиены.

Накануне вечером доктор, истерзанная лихорадкой, смертельно устала и легла не раздеваясь, поэтому сейчас на ней были надеты истрепанная фланелевая рубашка и грязные молескиновые брюки. Она даже не сняла матерчатую кепку, прикрывавшую волосы, и в темноте нападавшие не поняли, что перед ними женщина.

Ее сковали легкой походной цепью вместе с носильщиками и готтентотами. Если бы у нее и оставались сомнения, к кому в плен они попали, то цепь недвусмысленно это доказывала. На заре она разглядела работорговцев: среди них были полукровки и черные, все были одеты в обноски европейской одежды, но вооружены современным оружием.

Мисс Баллантайн пересекла половину континента, чтобы встретить этих людей, но сейчас она дрожала от страха в лохмотьях, которые представляли собой спасительный маскарад. Робин содрогалась при мысли о том, что ее ждет, если они распознают в ней женщину, и проклинала себя за то, что наивно поверила, будто эти хищники не тронут ее и ее спутников только потому, что она белая и англичанка. Человеческая плоть, любого цвета и качества, была их привычной добычей. Убойный скот — вот кем она была сейчас. Скованное цепью существо, не имеющее никакой истинной ценности, кроме нескольких долларов на аукционных подмостках. Дочь Фуллера Баллантайна знала, что этим людям ничего не стоит поразвлечься с ней, а потом оставить у дороги с пулей в виске, если она вызовет хоть малейшее их недовольство. Она хранила молчание и беспрекословно повиновалась любому приказу и малейшему жесту своих врагов. Увязая в грязи, они шли на восток. Их заставили нести оставшиеся припасы и снаряжение — все это теперь стало добычей работорговцев.

До берега оказалось ближе, чем рассчитывала Робин, издалека доносился запах йода и соли, а ближе к концу ночи запахло древесным дымом и безошибочно узнаваемой вонью запертых в неволе людей. Наконец впереди замерцал огонек костра и замаячили наводящие ужас очертания загонов.

Рабовладельцы шли между темных, обмазанных глиной частоколов. Из-за них доносилась душераздирающая горестная песнь — потерявшие надежду пленники пели о земле, которой никогда больше не увидят.

Наконец они вышли на центральную площадь, окруженную загонами. На площадке, покрытой утоптанной глиной, стоял помост из грубо оструганных досок. Его назначение стало ясно с первого взгляда: одного из слуг Робин втащили по ступенькам и поставили посреди помоста, а в костры по периметру площади подбросили сухих дров. Те ярко вспыхнули, освещая сцену. Помост служил местом, где проводятся аукционы, и похоже было, что торги состоятся немедленно.

Аукционистом был чистокровный португалец, невысокий человечек с морщинистым загорелым лицом, похожий на злобного гнома. У него были вкрадчивая улыбка и немигающие змеиные глаза. Одевался он в ладно скроенные куртку и брюки, сапоги и пояс из тончайшей иберийской кожи украшали вычурный орнамент и тяжелые серебряные пряжки. За поясом он носил пару дорогих пистолетов, на маленькой сморщенной голове красовалась широкополая шляпа с плоским верхом — непременная принадлежность истинного португальского джентльмена.

Перед тем как самому залезть на помост, он небрежным пинком отослал одного из собственных рабов к деревянному резному барабану, стоявшему в углу площади. Тот заработал палочками, призывая покупателей на торг. Раб ретиво отдавался своему занятию, голый торс, озаренный пламенем костра, блестел от пота и капель дождя.

Откликаясь на напряженный, все убыстряющийся ритм барабана, из темной рощи и жилых хижин, стоявших позади бараков, выходили люди. Некоторых оторвали от попойки, они появлялись рука об руку, размахивая бутылками рома и распевая пьяными голосами, другие шли молча, поодиночке. Люди появлялись со всех сторон и собирались в круг около аукционного помоста.

В этой толпе, казалось, были представлены все возможные оттенки человеческой кожи — от иссиня-черного, через многочисленные переливы коричневого и желтого, до белого, как брюхо дохлой акулы. Черты лица встречались африканские и арабские, азиатские и европейские. Даже одежда являла собой величайшее разнообразие — от развевающихся аравийских бурнусов до поблекшей роскоши вышитых курток и высоких сапог. Общим было только одно: ястребиная цепкость свирепых глаз и безжалостные лица подонков, наживающихся на человеческом горе.

Слуг Робин одного за другим втаскивали на помост и срывали последние лохмотья, чтобы показать их телосложение. Время от времени кто-нибудь из покупателей, как цыган на ярмарке лошадей, подходил, чтобы пощупать, крепки ли их мускулы, или заставлял невольника открыть рот и показать зубы.

Когда покупатели удовлетворили свое любопытство относительно качества предлагаемого товара, маленький португалец легким шагом подошел к краю помоста и начал торг.

Люди, стоявшие вокруг помоста, называли его Альфонсе. Они вели с ним грубоватую добродушную перепалку, но при этом относились с настороженной почтительностью, а страх и уважение этой публики яснее ясного говорят о репутации человека.

Торговля под его началом шла быстро. Готтентоты, небольшие жилистые человечки с масляно-желтой кожей и вздернутыми, как у мопсов, чертами плоских лиц, вызвали у покупателей мало интереса, их сбывали по нескольку серебряных рупий за голову, а носильщики, рослые, мускулистые люди, окрепшие за несколько месяцев тяжелого труда, удостаивались более высокой цены, пока дело не дошло до старого Каранги, дряхлого и беззубого. Он переступал по помосту на журавлиных ногах и, казалось, едва не падал под тяжестью цепей.

Раздался уничижительный смех, и напрасно маленький португалец молил хоть кого-нибудь назначить цену. Старика с презрением отвергли. Когда его стащили с помоста и поволокли в темноту, Робин поняла, что с ним сейчас произойдет, и, забыв свою решимость не привлекать к себе внимания, закричала:

— Нет! Отпустите его!

Никто не взглянул в ее сторону, а человек, державший конец цепи, влепил Робин безжалостную пощечину. Она на миг ослепла, упала на колени в грязь и сквозь звон в ушах услышала из темноты пистолетный выстрел.

Она тихо заплакала. Когда подошла ее очередь, Робин, все так же плачущую, подняли на ноги, выволокли в круг света и за цепь втащили на помост.

— Молодой и тощий, — сказал португалец. — Довольно светлый; пожалуй, если отрезать яйца, сгодится в мальчики для оманских гаремов. Кто даст десять рупий?

— Ну-ка, посмотрим, — раздался голос из круга. Португалец повернулся к Робин, подцепил пальцем верхнюю пуговицу ее фланелевой рубашки и разорвал до пояса. Она согнулась пополам, пытаясь прикрыть грудь, но человек, стоявший сзади, перекрутил цепь и заставил ее встать. Из разорванной рубашки дерзко выглянули груди, зрители взревели и тревожно зашевелились, настроение толпы сразу изменилось.

Альфонсе многозначительно тронул рукоятку одного из заткнутых за пояс пистолетов, и рев стих, толпа подалась назад.

— Десять рупий? — вопрошал Альфонсе Перейра.

Из круга развязной походкой вышел крепко сложенный человек. Робин тотчас же узнала его. На голове у покупателя красовалась заломленная назад высокая фетровая шляпа, под ее полями курчавились густые черные волосы. Когда он открыл рот, в свете пламени сверкнули белоснежные зубы. Его лицо пылало от возбуждения, голос охрип.

— Золото, — крикнул он. — Плачу золотом, золотой мухур Ост-Индской компании, и чума разрази того, кто побьет мою цену.

— Золотой мухур, — возвестил Альфонсе, хозяин рабов. — Мой брат Камачо Перейра ставит золотой мухур, и дай Бог ему удачи. — Он хихикнул. — Ну же, кто помешает моему братцу Камачо покрыть эту девку?

Один из его помощников хлопнул Камачо по спине:

— Боже милостивый, и горяч же ты, за такую цену, чего доброго, перехватишь мою очередь.

Камачо радостно рассмеялся и подошел к краю помоста. Он взглянул на Робин, приподнял фетровую шляпу и прошептал:

— Долго же я ждал…

От ненависти у Робин по спине поползли мурашки, она отступила, насколько позволяла цепь.

— Ну же, — взывал Альфонсе, — кто даст больше золотого мухура за славную…

— Она моя, — сказал брату Камачо. — Кончай торг.

Альфонсе поднял руку с молотком, чтобы возвестить о заключении сделки, но его остановил еще один голос.

— Двуглавый орел, сэр. Даю двадцать американских долларов золотом. — Мужчина говорил, не повышая голоса, но его отчетливо слышал каждый из собравшихся. Такой голос, раздающийся на юте, доносился бы до клотика грот-мачты при восьмибалльном шторме.

Робин вздрогнула, не веря своим ушам, цепи качнулись и звякнули; и через много лет она узнала бы этот ленивый протяжный говор. Мужчина стоял у самой границы освещенного круга, но, когда все головы повернулись к нему, вышел вперед.

Улыбка застыла на лице Альфонсе, он не знал, что делать.

— Объявляй цену!

Рядом с человеком в гладкой белой рубашке и темных брюках все окружающие показались низкорослыми неряхами. Поколебавшись минуту, Альфонсе уступил.

— Цена — двадцать долларов, — хрипло произнес он. — Капитан Манго Сент-Джон с клипера «Гурон» дает двуглавого орла.

От облегчения у Робин подкосились ноги, но стоявший сзади человек сильно дернул за цепь и заставил ее выпрямиться. Камачо Перейра резко обернулся и яростно взглянул на американца. Манго Сент-Джон ответил ему снисходительной улыбкой. Никогда он не казался Робин таким красивым и грозным, отблески костра играли на темных волосах, глаза с желтыми искорками уверенно, не дрогнув, смотрели в искаженное яростью лицо Камачо.

— Тысяча рупий, Камачо, — мягко произнес он. — Можешь перекрыть?

Камачо заколебался, быстро повернулся к брату и тихо, но настойчиво спросил:

— Одолжишь?

Альфонсе рассмеялся:

— Я никогда не одалживаю денег.

— Даже брату? — не отставал Камачо.

— Тем более брату, — ответил Альфонсе — Отступись от девки, ты можешь купить дюжину получше нее по пятьдесят рупий за штуку.

— Мне нужна она. — Камачо снова обернулся к Манго Сент-Джону. — Мне нужна она. Это дело чести. Ты понимаешь?

Португалец снял с головы фетровую шляпу и отшвырнул прочь. Кто-то поймал ее. Он запустил обе руки в густые черные локоны, а потом вытянул руки в стороны и пошевелил пальцами, как фокусник, готовый продемонстрировать ловкость рук.

— Назначаю новую цену, — зловеще произнес Камачо. — Моя цена — золотой мухур и двадцать пять сантиметров толедской стали. — Нож, казалось, возник в его руке из воздуха, он нацелил его острие в живот Манго Сент-Джона. — Проваливай, янки, а то я заберу и женщину, и твоего золотого двуглавого орла.

Публика кровожадно взвыла и быстро расступилась, образовав круг. Люди расталкивали друг друга, чтобы лучше видеть.

— Ставлю сто рупий, что Мачито выпустит янки кишки.

— Идет! — В толпе нарастал гам, делались и принимались ставки.

Манго Сент-Джон не переставал улыбаться. Не сводя глаз с лица португальца, он вытянул правую руку.

Из публики вынырнул огромный, похожий на жабу человек с головой, круглой и лысой, как пушечное ядро. Проворно, как пресмыкающееся, он приблизился к Манго Сент-Джону и вложил в протянутую руку нож, потом развязал на поясе вышитый кушак и протянул капитану. Продолжая мягко улыбаться про себя, Манго обмотал кушак вокруг левого предплечья.

Капитан ни разу не взглянул на Робин, а она не могла отвести глаз от его лица.

В этот миг он казался ей похожим на Бога, все в нем: суровые классические черты лица, могучие плечи под белой рубашкой, тонкая талия, перетянутая широким кожаным ремнем, сильные стройные ноги в облегающих брюках и забрызганных грязью кожаных сапогах — было величественным, словно он сошел прямо с Олимпа. Она бы с радостью бросилась к его ногам и сотворила молитву.

Камачо, стоявший прямо перед Робин, стянул куртку и обмотал ею левую руку. Потом взмахнул правой рукой и рубанул наотмашь ножом, сталь просвистела и растворилась в воздухе серебристым облачком, как крылья стрекозы. При каждом ударе он слегка наклонял голову и сгибал колени, разминая и разогревая мускулы, как спортсмен перед состязанием.

Потом он, легко ступая по предательской грязи, шагнул вперед и покачал острием ножа, чтобы отвлечь и запугать противника.

Улыбка слетела с губ Манго Сент-Джона, его лицо стало суровым и внимательным, как у математика, размышляющего над сложной задачей. Нож он держал низко, прикрывая обмотанное кушаком предплечье, и, легко переступая с ноги на ногу, выпрямился во весь рост и развернулся лицом к португальцу, который попытался зайти сзади. Робин вспомнила ночь, когда видела его в танцзале Адмиралтейства: он был так же высок и изящен, так же хорошо владел своим телом, каждое движение его было уравновешено.

Дата добавления: 2015-08-03