В истерике я распахнула окно и взглянула вниз, где вдали виднелся тротуар.

– Все! Он изменил! Он не пришел! – повторяла я в жутком самосожалении, – значит, мне больше незачем жить. Я взобралась на подоконник и, обливаясь соплями и слезами, раскачивалась, прощаясь с жизнью, собираясь грохнуться вниз. Любовь не удалась, счастья нет, значит незачем жить.

«Да, пусть он узнает, что из-за него я умерла! Пусть знает об этом! Это будет на его совести», – копошились во мне мстительные мысли.

Я уже собиралась сделать шаг в бездну, как вдруг внезапно передо мной появился смеющийся облик Рулона.

– Ты долго мечтала о счастье, – говорил он, – но в то же время ты программировала свои страдания и свою смерть. Ты не только представляла, как ты просыпаешься утром на плече любимого, как он целует тебя, шепчет три волшебных слова и несет тебя на руках в ЗАГС, но и то, как он изменяет тебе, предает, оставляет тебя. Ты представляла, как ты будешь от этого мучиться. Ты программировала себя, как ты будешь плакать, жалеть себя, как ты никогда не простишь ему этого. Ты создала и теперешний сценарий своей смерти от неразделенной любви. Так что не думай, что ты ждешь, ищешь счастья, ты также программируешь и свои страдания, а значит, и получаешь их. И весь этот хуев спектакль счастьица вовсе не твой. Этот сценарий тебе рассказала мать. Она поганый режиссер твоих страданий, и из-за нее ты сейчас хочешь умереть. Так что, поблагодари за это свою любимую мамочку. Ха-ха-ха! – рассмеялся Рулон и исчез.

И только сейчас до меня дошло, что же я делаю: ведь я хочу сдохнуть из-за того, что какой-то прыщавый ублюдок, которого мать научила меня называть сказочным принцем, не пришел ко мне.

– Да пошел он на хуй! Пошла на хуй проклятая мать, которая довела меня до смерти! Будь она проклята, старая пакостница, из-за которой я так страдаю.

Я сошла с подоконника и, упав на постель, рыдала, рвя на себе волосы.

– Почему, почему, почему я такая дура?! Почему, почему, почему я слушала эту полную дуру мать!? Ведь если бы не Рулон, то я уже лежала бы в луже крови на асфальте. Вот ее сраное счастьице! Почему, почему без Рулона я никогда бы не поняла всю эту ересь о семейке, о счастьице, принце, которую мне старательно внушала мамаша? Почему я должна страдать, мучиться, умирать из-за всяких ублюдков, гадов, проходимцев, пьяниц? Нет! Нет! – разрыдалась я. – Я больше не хочу слушать мать! Я хочу быть как Марианна! Я не хочу ебучего счастьица моей мамочки!

– Ой, доча, почему ты открыла окно? – заблеяла мать, зайдя ко мне в комнату. – Ведь уже зима, холодно.

– Холодно, – с горестью в голосе ответила я. – Из-за тебя сброситься из окна хотела!

– Как из-за меня?! – опешила мать.

– А так, что ты мне ересь морозила, что я найду счастье с первым встречным! Почему не сказала: «Ищи того, кто лучше, а если он будет женатый или будет гулять – не расстраивайся, это нормально?» – Почему учила меня мучиться, ревновать, быть жадной не до денег, а до каждого бомжа: «один на век, а если нет, то в петлю».

– Я же тебя добру учила, – со слезами причитала мать.

– Добру?! Какое же это добро, раз я только страдаю, мучаюсь из-за каждого прощелыги. Если хотела из-за ублюдка выброситься из окна. Ты должна была мне сказать: «Все они говно, нечего из-за них переживать, я не знаю, как жить. Я прожила, как за пнем обосралась. А ты, дочь, не подражай мне, изучай жизнь сама, может, поймешь, как жить хорошо». Вот это было бы добро.

– Ну, что ты говоришь, доча? Не расстраивайся. Тебе еще повезет, ты же у меня особенная. Должно же быть у моей доченьки счастье.

– Перестань, мать! – разозлилась я. – Так всем говорят: «особенная», «повезет». Тогда пойду в игорный дом, буду в рулетку играть, может, мне повезет, я же особенная.

– Что ты, что ты, Сингарелла? Разве можно играть в рулетку? Так делают только плохие люди, – бубнила мать.

– А что ты учишь меня играть со своей жизнью?! Никакая я не особенная. Ты меня всю дорогу делала такой же дурой, как ты сама. Раз тебе не повезло, значит, и мне не повезет, ведь яблочко от яблоньки недалеко падает. С твоими убогими представлениями я всегда буду ломовой лошадью.

– Ну, что ты такое говоришь? – завелась мать. – Я ведь жизнь прожила, я знаю, как жить. Пусть у меня ничего нет, зато я честная, я не шлюха, и горжусь этим.

– Хотя ты и прожила жизнь, но ума ты, мать, не нажила! – бесилась я. – Ты просто завнушенная овца, которую Сталин научил гордиться нищетой и строить коммунизм, срабатываясь до костей за три копейки. Лучше я буду шлюхой и буду получать за это деньги, пущу свое тело в дело, чем я буду честной безотказной девочкой-давалкой, как ты, подстилаясь под каждого бомжа за три волшебных слова.

– Перестань! Перестань! – со слезами завопила мать и выбежала из моей комнаты.

Я подошла к зеркалу, посмотрела на свою заплаканную пачку и рассмеялась. «Все! – подумала я. – Раз я осталась жива, то буду жить по-новому!»

Я привела себя в порядок, накрасилась. Я ведь красивая, а мозги мне изуродовала мать. Почему я должна быть прислугой у бомжа, у какого-нибудь ничтожества, который мне скажет: «Я тебя люблю»? Я взяла томик «Путь дурака», купленный на последние гроши в Рулон-холле, и стала читать про Марианну, чтоб понять, что к чему и не прожить жизнь так же бездарно, как мать.

Наутро я поплелась в свой институт, не понимая зачем и для чего я иду туда, зачем мне нужно это высшее образование, которое ничего не даст для жизни. Получишь диплом и будешь сидеть на 120 рублей в месяц всю жизнь. Вот, то ли обучение в Рулон-холле – это действительно знание, которое может помочь.

Придя на урок, я вошла в аудиторию и стала вполуха слушать препода, ни хрена не понимая, что за чушь он несет. Рядом сидела моя подружка Зинка.

– Ну, как провела вечер? – спросила она меня.

– Да как, – ухмыльнулась я, – из окна чуть не выбросилась.

– Че? Из-за мужиков? Бывает, – ответила она.

– А я вчера была на вечеринке. Напилась, как свинья. Даже не помню, че, как было. Сплю, значит, и мне снится, что кого-то ебут. Просыпаюсь, смотрю – меня, а сама ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. Кажется, меня так несколько парней и выебало. Утром просыпаюсь, значит, голова трещит, стою на коленях, а туловище, значит, на койке лежит. Так раком и проспала всю ночь. Встала. Глядь, а у меня все колготки в молофье и на заднице разорванные. Ну, думаю: «Еб твою мать! Новые колготки порвали!» Встаю – чего опохмелиться? А кругом чуханы, кто где валяются, дрыхнут. Я кое-как себя в порядок привела, подмылась, причесалась, из ванной вышла, чуханы уже чуть очухались. Рыжий говорит мне: «Ну, ты и бронецелка! Мы тебя вчера втроем ебли, так целку тебе и не сломали».

– Да какая я вам целка! – отвечаю я. – Я с двенадцати лет ебусь. Надо было с меня колготки снять, а то вы не целку, а мои колготки рвали.

– Ой, блядь! – выругался Рыжий. – А то я думаю: как так – целка твоя не рвется? Спьяну-то я и не понял, что это колготки. Еб твою мать! – хлопнул он себя по балде.

– А у тебя копеек нет? Нам бы сейчас по пивку.

– Да какие копейки?! Я сама хожу по гостям, чтоб пожрать, – отвечаю я.

Пока они там ковырялись, пошла вот учиться – институт ведь нужно кончить.

«Да, – подумала я, – если с такими свиньями пороться, быстро можно стать бомжихой. Будешь всю жизнь объедками питаться. Пороться нужно с нормальными мужиками, которые тебе хотя бы башлей отвалить могут, тогда будет на что колготки купить».

Я сидела и размышляла, где найти нормального чухана. Он должен быть богатым, чтоб я могла хотя бы не батрачить на работе. Он должен быть перспективным, чтоб вместе с ним могла подниматься и я. А здесь, в медицинском институте таких, по всей видимости, не было. Тупые оболтусы и зачуханные преподы и даже ректор института не тянули на роль человека, который заинтересовал бы меня.

Его нужно было искать не здесь. Нужно было найти какую-нибудь фирму или преуспевающую организацию, где бы директором был соответствующий человек. Нужно как-то пролезать туда, – думала я, – и начать подбираться к этому человеку или хотя бы к тому кругу достойных людей, с которыми он общается. Тогда моя убогая судьба сможет слиться с его судьбой и измениться к лучшему. Если же я свяжу себя с каким-нибудь чморофосом, тупым, нищим, убогим, то моя незавидная доля станет еще хуевее. Я проживу жизнь так же, как моя ебанная мать, а это самое хуевое, что может быть. И это ждет меня, если я не приложу усилия, чтоб все изменить.

Но тут мои размышления прервал занудливый голос препода, возвращая меня в бессмысленную реальность.

– Федорова! Иди, отвечай, – вызвал меня к доске препод.

Я, не врубаясь, шо нужно отвечать, рассеянно вышла.

– Ну, что? Ты ничего не знаешь, – укоризненно сказал препод. – Скажи хоть, сколько спермы выделяется у мужчины во время полового акта?

Я вспомнила, как мой чухан давал мне за щеку. Он сел мне на грудь и сунул хуй в рот. Я стала сосать. Он двигал им вперед-назад, проводя у меня в глотке половой акт. Наконец, из его пипетки прыснула молофья, заполнив весь мой рот. Я всю ее проглотила, чтоб сделать ему приятно, к тому же молофья омолаживает.

– Ну, что, Федорова, знаешь сколько выделяется спермы? – переспросил препод.

– Полный рот, – ответила я.

Аудитория взорвалась хохотом.

– Полный рот? – еле сдерживая смех, переспросил преподаватель. Ну, я вижу, ты все знаешь, иди, садись, поставлю два с плюсом за смекалку.

– Полный рот! – балдели надо мною пацаны.

Я, покраснев, села на свое место.

– А че, это смотря чем измерять, – утешила меня Зинка.

– Чем измерять, им же не объяснишь, – обиженно сказала я. Вот уже двойку схлопотала с плюсом.

– Это ничего, – сказала Зинка. – Пойдешь, отсосешь у декана, и экзамены, и зачеты можно будет не сдавать. Он сам их у тебя примет в своем кабинете, прям на столе, – рассмеялась она. Я уже так прошлый семестр сдавала.

«Вот, хоть одна умная мысль, и то слышу ее не от матери, а от подруги, – подумала я. – Всему приходится учиться на улице: как аборты делать, как гандон надевать. Мать – сука, ни хрена не объяснит. Мозги задурачит и в жизнь пихнет: «Тебе повезет». – Мразь!» – думала я.

Оглядывая сидевших в аудитории девчонок, я понимала, что я не самая симпатичная, не самая яркая среди них. Однако теперь я ощущала в себе большое преимущество по сравнению с ними, и оно было в том, что я перестаю быть зомби. Я все больше становлюсь свободной от мамочкиной морали, от ее комсомольских принципов, и, в отличие от них, я знаю, что я хочу, и я не буду сидеть пассивно и ждать, когда какой-нибудь ублюдок подойдет ко мне и скажет: «Я тебя люблю». Мне, в отличие от них, не нужен бомж, который, как энцефалитный клещ, вцепится в меня со своими чувствишками и ебучей любовью, ради которой он не хочет ударить палец о палец. Я отшвырну прочь этого пакостника! Не буду идеализировать, как они, любого проходимца. Мне нужен нормальный человек. И чтоб быть с ним, я готова пожертвовать программой единственности, впущенной мне ревнивой жадностью. Я готова принимать его таким, какой он есть: женатым, бабником, еще Бог весть кем. Главное – это быть рядом с ним, разделить его более счастливую и великую судьбу.

Многие неспособны ради этого поступиться мамкиной дурью. А я готова, и, значит, у меня больше шансов.

«Конечно, есть такие, как Зинка», – подумала я и искоса посмотрела на нее. Она, вытащив маленькое зеркальце, украдкой подводила помадой губки. Зинка, ушлая в малом – она хоть с кем переспит, может что‑нибудь выпросить или стащить. Но она тупая в большом: она все равно идет по мамочкиной стезе: «институт – семья – могила»; и еще не врубилась, что это и есть самое хуевое – жить так, как живут все. Я хоть и не такая борзая, как она, но я, в отличие от нее, могу быть более постоянной и восприимчивой для того, чтоб стать под стать Великому человеку, чтоб во мне он видел серьезного соратника своего дела, а не легкомысленную вертихвостку, которая может выкинуть любой фортель в самое неподходящее время, и этим страдала моя подружка.

– А ты видела глаза своего парня, когда ты делаешь минет? – спросила меня Зинка.

Я немного опешила от ее слишком откровенного вопроса. А потом, вспомнив все случаи, когда я брала на клык, ответила, что нет.

– А я видела, – рассмеялась она. – Представляешь: я делаю минет, а тут он заходит. Вот это было да!

– Да, уж. Ну и дела, – удивилась я такому раскладу. – Как это все произошло? – возникло у меня любопытство.

– А вот, что было, – стала говорить она, радуясь, что можно отвлечься от нудного урока. – Я в общаге, в комнате своего парня, а он куда‑то ушел. И вдруг туда заваливают трое пьяных мордоворотов, трое самых отъявленных хулиганов, держащих в страхе всю общагу. Они все как-то уже трахали меня во время одной попойки.

«– А, это ты, Зинка-резинка? – говорит мне Колян – самый здоровый из них, – что ты здесь делаешь?

– Да вот, своего парня жду, – отвечаю им.

– А! Этого пидора? Ну, я ему ебло расколочу, – грозится Колян. – Давай-ка лучше бухни с нами, у нас тут еще бутылочка есть.

Ну, бухнули мы. Тут Колян говорит:

– А помнишь, мы хором драли тебя? Давай, бери на клык, а то я ебло тебе расколочу, за то, что ты с этим пидором связалась, и ему башку проломлю, что он тебя после нас ебать посмел.

Друганы его тоже развеселились:

– Ну, мы его щас дождемся, примочим, яйца ему оторвем.

Один схватил табуретку и со всего маху как двинет о стенку, так она и рассыпалась. Я испугалась, говорю:

– Ну, что вы? Он может и не придет, я про него, так, пошутила. Давайте я на клык у вас возьму, – думаю, они хоть успокоятся или задрыхнуть, или дальше попиздят, а то так разборок не наберешься.

Колян сел на койку, расстегнул штаны. Я встала на колени, стала в рот брать у него, и тут мой заходит. Тут я его глаза и увидела. Че только в них не было: и бешенство, и ревность, и страх – все подряд.

Колян тоже увидел его.

– Ну, – говорит, – ты че-то рано пришел: я еще не кончил, и у дружбанов моих только встает.

Те тоже на него наехали:

– Ну, ты, пидор! Давай, очко подставляй! Ты че, Зинку-то после нас ебешь?

Он совсем запугался и убежал. Хорошо хоть в залупу не полез, а то бы точно прибили. А я у всех отсосала, и они ушли.

Потом мой пришел, мне всю харю распиздонил. А я ему говорю:

– Я же тебя защищала, чтоб они тебя не побили! В рот взяла у них! А он бесится, неблагодарный!»

После столь поучительных занятий в институте, я пошла учиться в другое место, а именно в Рулон-холл. По дороге туда, я, толкаясь в переполненном автобусе, столкнулась с Андреем, который направлялся в это учебное заведение.

– А, Сингарелла! – обрадовался он, увидев меня. – Ты откуда и куда?

– Из института в Рулон-холл, ответила я.

– А-а, институт? – иронично заметил он.

– Ума нет – иди в ПЕД,

Стыда нет – иди в МЕД,

Ни того, ни другого – иди в торговый,

У кого не хватает гаек…

– сказал он, покрутив у виска пальцем, –

…Идет в НИИраек,

Кого не взяли в эти,

Идет в НЭТИ,

Кого совсем никуда не берут,

Идет в сельхозинститут.

– Знаешь, что я тебе скажу? – продолжил он. – Бросай ты на хер всю эту учебу и живи в свое удовольствие, сидя на шее у родоков, или стань любовницей какого-нибудь толстосума. Вот лафа! Делаешь целый день, что захочешь: не учишься, не работаешь – кайф! Я вот тут богатую бабу нашел. Правда, она старовата. Но ни че. Хожу к ней, питаюсь, а то дома-то жрать нечего.

– Что, Альфонсом растешь?

– Да, Альфонсом, весело ответил Андрей, подмигнув мне.

Вскоре мы доехали до Рулон-холла и ввалились в вестибюль, где уже тусовались рулониты, дурачились и прикалывались друг над другом, проявляя этим растождествленность со своей ложной личностью и полную отвязанность, несерьезность к своей персоне. Кое-где стояли и целовались парочки… лесбиянок и голубых.

Приведя себя в порядок перед большим зеркалом, я похиляла в диско-зал, где толпа бесновалась в неистовой пляске – это была динамическая медитация. Так весело всегда начинались занятия в Рулон-холле. То здесь, то там появлялись торговцы экстази и амфетамина, чтоб поднять настроение присутствующим. Бешено мигала цветомузыка. Рядом со мной выебывался какой-то парень, делая непристойные движения и однозначно намекая, что он не прочь бы потрахаться со мной. Глядя на его прикид, я подумала, что у него, наверно, нет лавэ, а значит, знакомиться нету смысла. И сделав ему, мол, гудбай малыш, стала высматривать чухана посолиднее, чтоб задаром не заглатывать ничью сперму.

После танцев все стали ломиться в соседний зал, устроенный в восточном стиле. Везде были разложены ковры. Люди садились на них по-турецки, кто-то полулежа. На больших подносах были расставлены разные яства и напитки, чтоб каждый мог похавать во время выступления.

Вот заиграла торжественная музыка, и в восточном халате и тюбетейке в окружении эротично наряженных самок появился Рулон. Его встречала буря оваций и выкриков. Он вошел и сел в огромное кресло в центре зала. Шикарные самки Рулона встали вокруг него. Я подумала: «Вот он – человек всех мер. Вот кто мне нужен. Я тоже хочу быть вместе с теми самками, которые окружают этого Великого человека. Он, конечно, не станет никаким папой в семью, он не может никому принадлежать, он – всеобщее достояние. Мне и не надо, чтобы он был моей собственностью. Я просто хочу греться в лучах его восходящего солнца».

Рулон поднял руку и изрек:

– Ом! Говноеды! Вы все собрались здесь, чтоб распрощаться со своими иллюзиями, с обольщением собой и миром, которое заставляет вас попадаться на удочку попов, политиков и прочих лихоимцев, которые обнадеживают вас раем, коммунизмом и прочими воздушными замками, эльдорадо, семейным счастьем и прочей ахинеей – все это большая залупа! Обломитесь! Отсосите! Ни хрена обещанного вам или того, чем вы сами обольщаете себя, не будет, а будет тупое, бессмысленное, нудное выживание, борьба за существование и как всегда срабатывание до костей. По ентому не заморачивайтесь никакой хуетенью, живите настоящим, радуйтесь, веселитесь, жрите, срите, ебите и не думайте обольщаться собой и миром. Иначе очень скоро вас можно будет увидеть на стройке коммунизма. Раньше рабов заковывали в цепи, в кандалы, а тепереча вас заковывают в цепи представлений и обольщений, чтоб вы, мня себя свободными, стремясь к придуманным кем-то целям, пахали на какого-нибудь толстосума, попа, партийца, пьяного бомжа, и еще, хуй знает, на кого и чаго. Помните, что ваше воображение – это самый страшный тиран, но вы это должны отследить в себе сами, иначе вы так ни хрена и не поймете. Шой бы еще лучше енто понять, вам нужно написать свои воспоминания, какие-нибудь самые гадкие истории, чтоб вы не рекламировали больше себя и мир, а начали воспринимать его реально, как он есть, без всяких прикрас. Тоды токмо ви сообразите, в какую же вонь вы попали, а мы туть опублякуем усе енти истории, чебы потом всякий из вас мог их прочесть и глубоко разочароваться в окружающем говне, понять, что все енто – вам не малина и чикито вы сами не пряспасоблены, шо бы хорошо жить в этом мире. А енто возможно, если вы видите трагично и реально. Уя раскрою вам секрет свыего успеху. Уя всегда был глубоко разочарован в себе и в мире. Енто и явилось основой маяго головокружительного успеху. Енто каяца странным, не правдоподобным, но токмо так и можно достичь сяго, ибо тоды вы будете не сляпы, но зрячи, и увидите шо и ак нучно зделыть. Ну, ладны. Теперячи вы знаете все, что нужно знать. Отмедитируйте енту тему и пишите, пишите, пишите, пишите, твою мать! Ом! – закончил он свою пламенную речь под бурную овацию всего Рулон-холла.

– Во, классно! Правильно! Так и есть! Писать! Писать! Писать! – раздавались выкрики рулонитов.

Я решила, что сегодня же начну писать одну из гнусных историй, чтоб лучше врубиться в расклад Рулона. И еще я решила, что изо всех сил буду пытаться войти в круг его самок, чтоб покончить со скотским существованием, на которое меня обрекла жизнь.

После еще нескольких веселых и поучительных занятий в Рулон-холле я пришла домой и начала писать свои мемуары:

Как всегда, по вечерам, ложась спать, я снова начинала жить в воображении. У меня был свой выдуманный мир, где все возможно, где я королева. Королева четырех миров, как называла я себя. Четыре мира – это цвет, звук, движение и чувство. Лежа в постели я отключалась от реальности и полностью погружалась в свои грезы, в иллюзии своего воображения, рисуя себе стиль жизни, обстановку, людей, окружающих меня, придумывая ситуации, где я бы проявилась ярко, необычно, нестандартно, где я всегда бы была героем. Очень часто в моих иллюзиях присутствовал элемент самопожертвования. Я хотела жить красивой и яркой жизнью, но мамка-дура не научила меня. Она внушала только ебанутые программы, благодаря которым моя жизнь становилась такой же тусклой и серой, как и жизнь миллионов других мышей.

Я рвалась к переменам, уже хотелось разрушить сложившийся тип жизни моих дебильных предков, где все размеренно и скучно, где все известно наперед. Мои стремления внести что-то новое в жизнь не находили поддержки у родителей, и мне пришлось идти на улицу, туда, где все гораздо проще, где можно познать истинные законы, управляющие миром.

Была весна, май месяц.

Я и моя подруга Ольга перли по проспекту, в надежде найти на свою жопу приключение. Хотелось внимания со стороны противоположного пола. Нам до смерти остоебенила серая жизнь под мамкиным крылышком, и мы вырвались в свободный полет. Мы шли, заглядываясь на всех проходящих мимо парней.

– О-о-о, – протянула Ольга, демонстративно закатив глаза, – какие мальчики гуляют. И совсем одни.

Она показала мне глазами двоих парней, идущих по другой стороне улицы.

Будучи слепой, как улитка, я согласно кивнула головой и сказала:

– Поперли на ту сторону, могет раскрутим их на мороженое.

– Я чувствую, что это моя судьба, – прошептала Ольга, закрывая глаза и прижимая руки к груди. – Мое сердце бьется, я… Я чувствую… Что один из них будет моим мужем… Да, я знаю это, – размечталась она. – У нас будет ребенок, да, я знаю, мы будем счастливы… – Ольга уже создала себе образ счастливого будущего.

Я недоуменно посмотрела на нее.

– Не дели шкуру неубитого медведя. Хуй знает, как еще что сложится. А, вдруг он женат? – задала я коварный вопрос.

– Нахуй, – отмахнулась она. – Хули ты всю малину мне портишь? Он не может быть женат, – твердо и уверенно решила Ольга.

– Откуда ты знаешь? – спросила я. – Или вы знакомы?

– Нет, не знакомы. Но я, блядь, точно знаю, что он не женат. Иначе мы бы просто не встретились. А раз встретились, значит, все, судьба.

Ольга настолько уверовала в то, что там идет ее будущий супруг, что разубедить ее в этом было трудно.

– Ну, нахер, ладно, муж, так муж, – сказала я, заебавшись мамкиной хуйней о прекрасном прынце, прущей из нее. – Попиздовали с ним знакомиться.

– О’кей! – Ольга, радостная, что я ей не противоречу и не нарушаю ее собственных иллюзий о семейном счастье с первым встречным, бросились перебегать дорогу.

Она проскользнула перед самым носом идущей машины и догнала ребят. Я чуть помедлила, ожидая, когда машины проедут и освободят мне путь.

«Да-а-а, – подумала я, посмотрев, как переваливаясь с ноги на ногу, побежала ее жирная туша. – На диету бы ей сесть. С-с-сука. Как она погрязла в своих ебаных представлениях о том, что она идеальна и все будут сражены ее красотой, что будут падать на колени, и слезно молить ее стать их женой. А она будет гордо выбирать. Бля-я-ядь, чтобы ты могла выбирать, ты сама должна быть безупречна, целостна, полна силы, тогда каждый будет считать за счастье, просто побыть с тобой рядом, просто поговорить. Он будет осчастливлен только тем, что ты уделила ему свое внимание. Ку-у-урва-а-а… Нужно себя ценить, но не самообольщаться, а то, взлетев в своих фантазиях и мечтах слишком высоко, потом будет ебах, как больно падать», – думала я, злясь на дурные иллюзии своей подруги и ее гипертрофированное самомнение.

Где-то в глубине я завидовала ей. Она была единственным ребенком в семье без отца, и, естественно, мама, бабушка, дедушка, тетка и прочая родня носили ее на руках, стараясь заменить ей хуевого папочку, бросившего мамку на седьмом месяце беременности. Всю жизнь ей внушали мысли о ее уникальности. Я помню, как ее дебильная мать говорила моей: «У меня один ребенок – моя дочь, и такой дочери нет ни у кого», – и гордо вскидывала голову, как бы бросая вызов всем, кто думает иначе. Все мудоебнутые базары предков о том, что Ольга особенная, что именно она будет самая счастливая, что в один день ей на голову шлепнется пиздатая куча денег и большая любовь. Все это крепко засело в ее тупой башке, и она возомнила о себе бог весть что.

Ее самолюбие было огромным.

«Таким человеком легко управлять через лесть, – подумала я, – как только скажешь, что, мол, ты такой хороший, как он тут же вспоминает мамкину хуйню о своей уникальности».

Я перешла дорогу и подошла к ребятам.

– О-о, – сказала Ольга, – вот это моя подруга. Знакомьтесь – это Киса. – Она махнула в мою сторону, – а я Зая или Зайка, – она расплылась в огромной улыбке.

– А-а-а, – многозначительно протянул один из ребят. Они переглянулись между собой, и он добавил, – Пиля. А он – Кривой.

Ольга подняла брови и, не дав мне даже поздороваться, недовольно сказала игривым голосом.

– А имена?

– Ну, вы же свои скрываете, – сказал второй парень, подмигнув.

Я заржала и отвернулась, ощутив, как внутри меня поднимается волна смущения и застенчивости. Слово «скрываете» напоминало мне ебанутые внушения мамки о моей неполноценности. Слышавшая миллионы раз о том, что я обладаю всеми недостатками, которые только есть на свете, я по неволе уверовала в это, и теперь стремилась скрыть их и сделать что угодно, чтобы только кто-то не сказал, что мать неправа, что на самом деле я хорошая. За то, чтобы самоутвердиться в чьих-нибудь глазах, я готова была отдать все.

– Женщина должна быть загадкой, – мечтательно протянула Ольга, снова закатив глаза.

Тут уже заржали пацаны.

– А ты чо молчишь? – спросил меня Кривой.

– Да так, ни чо, – в том же духе ответила я, – слухаю ваш базар.

Чем-то мне не понравились эти ребята или всплыл мой комплекс неполноценности, но я чувствовала себя не в своей тарелке. Но Ольга, казалось, была довольна всем происходящим.

– Куда мы пойдем? – вызывающе спросила она.

– Идемте к нам во двор, посидим на скамейках, – предложил Пиля.

На что Ольга сразу откликнулась.

– Идем, – глаза ее радостно заблестели.

Мы шли с Ольгой посередине, а пацаны по бокам, травя анекдоты и стремясь всячески нас к себе расположить. По дороге они купили нам то заветное мороженое, ради которого мы, по сути, с ними и познакомились.

Обсасывая палочку от эскимо, я говорила себе: «Хули ты, стерва, гадюкой смотришь. Ребята хорошие, мороженое тебе купили, денег не пожалели, анекдоты рассказывают, комплименты делают, а ты все сторонишься. Расслабься и наслаждайся жизнью. Смотри-и-и, тебе уделяют внимание, ты хороша-а-я-я-я – внушала я сама себе, пытаясь преодолеть свою закомплексованность. – А, на хуй все», – махнула я рукой в конце концов, и стала ржать вместе со всеми.

– Девушки, если мы будем курить, это вас не смутит? – глядя на меня и улыбаясь, спросил Пиля.

– Курите, только не в мою сторону, сказала я и улыбнулась в ответ.

Прикуривая сигарету, он поймал мой взгляд и посмотрел с выражением. С выражением чего, я так и не поняла, но сразу сработал какой-то рефлекс и Пиля вдруг сразу мне понравился.

Я подумала: «А он ничего, симпатичный. Нужно его заарканить. Крутой гаманок на поясе носит. Как буду с ним встречаться, так сразу же все меня зауважают, сразу все скажут: «Во-он какой у нее парень, видать крутой». Я уже нарисовала себе картинку совместного будущего, и, погрузившись, как пять минут назад Ольга, в свои иллюзии, потеряла всякую осторожность, всецело поверив человеку, показавшему, что он меня ценит, считающему, что я хорошая.

Ольга уже шла под руку с Кривым, чуть впереди нас. Кривой пиздоболил анекдоты, в которых начали сквозить маты.

– Девушки, вас маты не смущают? – спросил Кривой, давясь от смеха над скаредным приколом.

– Не-а! – протянула Ольга, – разомлевшая от такого объема внимания. – Мы и сами материмся, правда, Киса? – спросила она меня.

– Угу, бывает, – неопределенно промычала я, занятая поеданием пирожка, купленного Пилей.

Кривой начал копировать Брежнева. Мы покатились со смеху, держась за животы.

«До-о-о-гие товаищи, кхы, кхы», – разорялся Кривой, а мы ржали как лошади, думая: «Вот он счастливый миг яркой жизни, лови удачу за хвост».

Уссыкаясь до полусмерти, мы наконец-то с Ольгой приперли во двор к нашим ухажерам. Они повели нас в котельную – местный клуб дворовой шпаны. Там сидело несколько пацанов, один играл на гитаре:

Из-за леса, из-за гор,

Показал Иван топор,

Но непросто показал,

Его к хую привязал!

– горланил он частушки «Сектора газа»:

Дата добавления: 2015-08-05