Тараканье самадхи

Проснувшись, как всегда, с восходом солнца, Мэри посмотрела на часы и мысленно выругалась:

– Ни хрена себе, проспала целых четыре часа. Если я так долго буду спать, то стану безвольной, ленивой свиньей.

Она быстро встала с дивана, откинув в сторону манто из соболя, которым она прикрывала себя. Подойдя к открытому окну, из которого валил морозный пар, она слегка прикрыла его. Она любила спать на свежем воздухе и всегда спала с открытым окном. Было так холодно, что сок в фужере заледенел. Она приоткрыла дверь в соседнюю комнату. В ней стоял тяжелый спертый воздух: пахло куревом и шампанским. На широкой кровати в безобразной позе храпел директор центрального магазина.

– Вот она, свинья, – подумала Мэри, окидывая его брезгливым взглядом. – Хоть и директор, а все равно свинья!

Ниже директоров Марианна никогда не опускалась, и иногда проводила с ними время. На столе валялась куча денег и подарков, которые вчера в пьяном угаре преподносил ей пьяный хахаль. Тут же стояли бутылки с импортным бухлом, которым опаивала начальника Марианна, заботливо подсыпая в него снотворное, чтоб пьяная харя не лезла трахаться и она бы спокойно дрыхла ночью.

Тут же были и бутылки с соком, который пила Марианна.

Став перед зеркалом, она стала приводить себя в порядок, расчесывая свои пышные черные волосы и поправляя слегка расплывшуюся за ночь косметику.

Любуясь своей шикарной внешностью, Марианна представила, как она будет стариться и превратится в седую страшную старуху. Эти мысли будоражили ее своей трагичностью и неотвратимостью. Ее глаза безжалостно блеснули, и она злобно расхохоталась в ответ своим мыслям.

– Жизнь – это не мед, это мясорубка, – подумала она. – Поэтому не стоит обольщаться собой и миром. Нужно жить сейчас тем, что есть. Жить ярко и насыщенно, жить сильно, чтоб не было потом мучительно больно за прожитые в семейном болоте и протраченные на заводе или свиноферме годы жизни. Чтобы, придя к старости, ты стала такой мудрой и сильной, что могла бы достойно умереть без сетований и сожалений по поводу бессмысленно прожитой жизни, потраченной на разных бомжей, детей, свиней и строительство коммунизма.

Приведя себя в порядок, Мэри бросила презрительный взгляд на дрыхнувшую свинью.

– Ну, что. Нужно красиво попрощаться, – подумала она и пошла на кухню.

Сварганив красивый поднос с вином для опохмелки, фруктами и чашечкой кофе, она оставила все это на столе и, войдя в комнату, прилегла на постель рядом с храпевшим директором. Поглаживая его лысоватую тыкву, она подумала, что ему нужно просто, чтоб ему подольстили, похвалили немножко, сказали, какой он хороший, как с ним было здорово ночью, хотя ничего и не было, а если бы и было, то было бы отвратительно. Ведь многие люди живут и всю жизнь батрачат ради похвалы, доски почета, значка героя. Свиньи ебучие! Лучше б искали хулы, чтоб пореальней смотреть на себя и жизнь. Дурачье!

– Проснись, дорогой, – ласково пропела Марианна, поглаживая директорскую плешь.

Храп прекратился, и лысый очумело вытаращился, с трудом соображая, где он и что происходит. Наконец он пришел в себя и, взглянув на Марианну, стал врубаться, в чем же дело.

– А я тебе кофе приготовила, милый, – пропела плутовка, чмокнув пропитую харю и, выйдя на кухню, взяла заготовленный поднос и вплыла с ним в комнату, как восточная гейша.

– Возьми рюмочку, опохмелись, родной. А как мне хорошо было с тобой ночью! – заявила Мэри, в восторге закрывая глаза. – Такого мужчины, как ты, я еще не знала, – нахваливала она плешивого.

Тот самодовольно улыбнулся, несколько морщась от болевшей с похмелья репы.

– Вот, заешь виноградиком, милый. Я тебе еще кофе с шоколадкой принесла. Все беспокоюсь, чтоб тебе было хорошо, мой драгоценный, – ласково говорила Мэри, смотря на него влюбленными глазами.

Директор стал очухиваться и, уже сидя на постели, потягивал кофеек, весь окруженный вниманием и заботой Марианны. «Ну, и нужно немножко раздразнить его ревность, чтоб больше ценил, чтоб понял, что он не один на свете, – подумала Мэри, исподволь высокомерно взглянув на лысую рожу. – Пусть не считает, что я в его кармане, поймет, что он еще мало раскошелился на меня».

– Ах, дорогой, ты скажешь своему шоферу, чтоб он подвез меня?

– Да, конечно, – пробубнил директор.

– Когда же я буду ездить на своей тачке? – мечтательно произнесла Марианна. – Тут начальник ОБХСС ко мне набивался в ухажеры. Тачку обещает, – сказала она, внимательно наблюдая за реакцией плешивой рожи.

Услышав это, он поперхнулся и закашлялся.

– Ой, дорогой, вот сок, запей, – заботливо произнесла Марианна, подавая ему фужер. – Ты у меня самый лучший, – сказала она с умильной улыбкой, чмокнув толстую ряшку. – Ну, мне пора, дорогой, – пропела на прощание Мэри.

– О, куда же ты? – удивился директор.

– В школу! – состроив из себя пай‑девочку, сказала она. – Мне же еще только шестнадцать.

– Да уж! – только и смог вымолвить он, вспомнив свою шестнадцатилетнюю папочкину дочь и подумав, как же она сильно не похожа на эту цыганку.

– А когда мы снова встретимся? – беспокойно спросил лысоватый малыш.

– Ну, посмотрим, – ломаясь ответила Мэри, – Как мама отпустит, – рассмеялась она. – Вот какая я загадка. Ну, чао! – бросила она, подарив хахалю воздушный поцелуй.

– Пусть же видит мою недоступность. Это будет особенно будоражить и манить его, – подумала Марианна по дороге. Я ведь не какая‑нибудь шлюха, которую можно купить. Я кошка, которая гуляет сама по себе. Я не чья‑то подстилка. Они все пешки в моих руках, рабы своих желаний, – с отвращением думала она, смотря из окна директорской черной «Волги» на снующих повсюду людей, спешащих горбатиться на работу.

Зайдя домой, она небрежно забросила в угол сумку, набитую подарками и деньгами, надела легкую куртку, кроссовки, джинсы и выбежала на улицу. Такие утренние пробежки она делала каждый день, чтоб быть всегда в форме. Ветер обдувал ее свежестью. От движения энергия начала расходиться по телу, создавая эйфорию. В эти минуты Мэри ощущала себя наиболее счастливой. Движение энергии создавало приподнятое настроение и радость. Добежав до стадиона, она начала делать разминку, состоящую из гимнастических движений и элементов каратэ, которым она занималась каждый день, чтоб не быть беспомощной перед лицом разнуздавшегося быдла. Ведь, чтобы чего‑то добиться в жизни, мало красоты и обаяния. В жизни нужна и сила, чтобы не быть красивой куклой в чужих руках. Но не только физическая сила, но прежде всего сила Духа и характера.

Поразминавшись пару часов, она направилась в школу, чтоб успеть к последним урокам и застать нужных людей, с которыми она проворачивала кое‑какие дела.

Зайдя в школу, она увидела, как по этажам бегали ученики в противогазах, проходя военную подготовку. В углу у туалета Цыпа с Седым держали за руки какого‑то пацана с противогазом на башке. Они закрыли клапан в противогазе, и теперь пацан неистово мотал головой, стараясь сбросить противогаз и задыхаясь в нем без воздуха. По прикиду она с радостью определила, что это Рулон.

«Опять его учат. Ну, пусть помучается немного – это ему полезно», – подумала Мэри, с интересом наблюдая эту сцену.

Кое‑как Рулону удалось чуть отодвинуть противогаз, чтоб отдышаться.

– За что? Не надо! – захныкал он.

– Я так хочу, я так желаю, Рулон, – ответил Цыпа.

– Было бы за что – убил, – процедил сквозь зубы Седой, и опять навьючил противогаз на башку Рулона.

Тот уморительно задрыгался, тряся шлангом противогаза как слон хоботом.

Злобно усмехнувшись, Марианна пошла на урок. Зайдя на перемене в класс, она села на галерку. Пацаны бегали по классу, толкали друг друга. Мехетченко вымазал руку мелом и, тихонько подойдя к кому‑нибудь сзади, оставлял отпечаток на спине. Куксин дергал за косички девок и убегал. Паливцев рисовал на доске жопу.

– Вот они – придурки, – подумала Марианна. – И бабы думают, что из таких выходят принцы. Фига с два: такими долбаебами они остаются до старости, только еще более грубыми, хамистыми, спившимися. Страшно подумать, как будешь сидеть один на один с таким пьяным дебилом. На хрен это нужно. А они все мечтают, дуры. Посмотри на класс, и ты увидишь, кто тебя будет окружать всю жизнь.

Тут в класс зашел посиневший от экзекуции Рулон и робко подошел к ее парте.

– Мне с тобой сесть или в другом месте? – подавленно спросил он.

– Вот он – бессильный йог. Все знает, а сделать ни хрена не может, – подумала Мэри.

– Ну ладно уж, так и быть, садись со мной, – надменно сказала она.

– Спасибо, – промямлил он и сел рядом.

– Ну что, не придушили тебя противогазом? – съязвила Мэри.

­– К сожалению, нет, – ответил он, – а то бы я уже отдыхал в мире сновидений.

– А че енто вы в противогазах бегали? – небрежно спросила она.

– Да учились выживать в условиях ядерной войны, чтоб умереть днем позже, – ответил Рул, – чтоб на день дольше защищать бункер Брежнева и других партийцев.

– А как же защита родины? – иронично спросила Марианна.

– Родина принадлежит партийцам, это они трясутся за свою власть, а мне – рабочему быдлу – даже лучше, чтоб нас завоевали американцы, чтоб вместо Брежнева нами правил Джимми Картер, и чтоб Россия была новым штатом Америки. Вот бы кайфная жизнь наступила.

– Ах ты, космополит, – наиграно разозлилась Мэри, – родину продаешь.

– А что, родина остается родиной, только правительство меняется: вместо царя коммунисты, вместо них буржуи, какая разница. Я все равно бесправный червь. Родина принадлежит тем, кто правит.

– Да тебя уже пора в лагеря – буржуазную пропаганду разводишь.

– Да, пора, – согласился Рулон, – мы только рабы царя, коммунистов, правительства, пушечное мясо и свиноматки для его размножения. Даже с детства пацанов приучают играть в войну, солдатиков, чтоб они росли защитниками жирных задниц правительства ЦК КПСС, а баб учат в куклы играть, в домик, – учат быть свиноматками, чтоб поголовье рабов КПСС росло и размножалось. Было бы кому батрачить на Брежнева, мать его в душу, интернациональный долг в Афгане, – с пафосом сказал Рулон.

– Да ты же антисоветчину несешь, – с наигранной патриотичностью сказала Мэри, – ты вражеский диверсант и агент ЦРУ. – Что же нам теперь делать, свергать коммунистов? – спросила она.

– Так я же таракан, кого я свергну, меня просто растопчут, нужно просто это знать и приспособиться к окружающим условиям так, чтоб не стать пушечным барахлом и свиноматками, строителями коммунизма. Пойти в дурдом или партшколу и самому стать партийцем. Пусть меня защищают другие.

– Ах ты, деклассированный элемент, – рассмеялась Мэри, – ну, где гарантия, что дураков и партийцев тоже кто‑то не использует в своих целях, какие‑либо силы Космоса, скажем. Рулон загрузился и стал заморачиваться на эту тему.

Из забытья Рулона вывел Мехетченко, который убегал по партам от Капусты. Он перепрыгивал с парты на парту, сбивая с них учебники. Наконец он прыгнул на парту, которая не выдержала и упала, опрокидывая за собой стулья и другие парты. Михей пизданулся, упав в эту кучу парт и стульев.

– Еб твою мать, – заорал он, кряхтя и вылезая из этого бардака.

Тут в класс затащилось учило. Взглянув на возникший ералаш, оно развонялось воем сирены.

– Что вы тут делаете! Немедленно поставьте парты на место! Мехетченко, я поставлю тебе «неуд» за поведение.

– А че сразу я, – возразил он. – Я что – крайний? Это меня Капустин толкнул!

– Да ну, не болтай! – заорал Капуста. – Это ты сам парты повалил!

– Прекратите разговоры, я вызову в школу ваших родителей!

Дебильный урок начался. Это была биология. Учило еще долго орало, наводя порядок.

А в это время Рулон листал замусоленный учебник, как-то случайно завалявшийся на парте. Обложка учебника была оторвана, на каждой картинке были подрисованы рога, а кому и хуй, тычащийся в рот или в жопу, и еще много всего интересного. Однако Рулон не обращал внимания на эти рисунки.

Он по складам читал главу об условных рефлексах и о собаке Павлова, которой был подрисован здоровый хрен.

– Что, ищешь знакомые буквы? – пошутила над ним Марианна.

– Да, я читаю тут об условных рефлексах, – ответил Рул. – Я тут подумал, что условные рефлексы есть не только у собаки, они есть и у человека. Вот, скажем, любовь – это же условный рефлекс. Просто страсть человека ассоциируется с образом какого-то человека и возникает условный рефлекс. Он вызывает гормональное возбуждение, как у собаки Павлова: звонок – слюноотделение. Так же и любовь у матери к ребенку. У ней есть инстинкт заботы и она проецирует его на ребенка, хотя в роддоме ей могли подсунуть и чужого выродка. Но она связывает инстинкт с этим ребенком, с его образом. Вот и все.

– Ну, молодец, паскуда! Ты уже делаешь научные открытия, – одобрила его Мэри. – Но ты должен продолжить свое исследование, распространив этот принцип и на область религии. Вот у человека есть потребность в вере, любовь к Богу. Но попы хитро навязывают людям свой образ Бога: одним Будду, другим Аллаха, другим Христа, и у них образуется условный рефлекс и упование к Богу теперь направляется на тот образ, который им навязывают попы. А затем они уже начинают выступать от имени этих «Богов» – Будды, Аллаха, Христа, Ахура Мазды. И навязывают людям свои правила, якобы данные Богом, заставляя их делать то, что им нужно. Что ты об этом думаешь, милый?

Рулон сидел, загруженный этим откровением, переворачивающим все его мировоззрение, и не мог ответить ничего внятного.

– Ну, что, Емеля, заморочился? Поразмысли об этом на досуге, – заявила ему Марианна. – Знаешь, Рулон, вчера Филон откинулся из малолетки. Сегодня будем встречать его в подвале. Пойдешь со мной послухать про житье в малолетке? Это тебе будет на пользу. Прикинешь, как просветлевать там будешь, какие практики будешь проводить.

– Я? – опешил Рул, – да я туда не хочу!

– Ничего, от тюрьмы да от сумы не зарекайся, – утешила его она, – там твое продвижение пошло бы быстрее. Практиковался бы по двадцать четыре часа.

– Но там не было бы тебя, – возразил Рул.

– Ну и что, – усмехнулась Мэри, – зато там есть пидоры, и ты с ними мог практиковать купэлу, или тебя бы сделали самого петухом и оттантрили хором. Хорошо бы попрактиковаться, – засмеялась она. – Ну что, пойдешь к Филону?

– А мне ебло там не расколотят? – боязливо произнес Рул.

– Все может быть, – загадочно произнесла Мэри. – Но что это по сравнению с возможностью просветлеть?! Там ждет тебя знание, а это основное.

– Да уж! – уже более решительно сказал Рул.

– Не болтайте на уроке, – засекло их базар учило.

– А мы тему обсуждаем про собаку Павлова, – нашелся Рулон.

– Про собаку Павлова уже давно прошли тему, в прошлом году еще, – бесилась швабра, – немедленно записывайте домашнее задание!

– Ха-ха! Собака Павлова, – стали прикалываться над Рулоном пацаны. – Опомнился, придурок! Через год дошло… – раздались глумливые выкрики.

Рул растерянно сидел, делая вид, что что-то корябает ручкой.

– Не отождествляйся с образом, – осекла Мэри его зашуганность. – Это просто звуки, фуфел, понял? Звуки!

Рул стал отделять себя от оценки людей и наблюдать за тем, какие процессы идут в его тупой репе.

После уроков они поперлись в подвал, где уже собралось местное хулиганье. Зайдя в грязное помещение, уставленное старыми ящиками и какими-то рваными одеялами и затасканным в мазуте тряпьем, они присоединились к всеобщему веселью. Рулон поставил ящик получше для Мэри и сам сел за ее спиной, чтобы его меньше видели, иначе пиздюлей не оберешься. Хулиганье сидело, дымя сигаретами. На импровизированном столе стояло бухло и стаканы, которые быстро опустошали пацаны.

Филон пиздел за жизнь в тюрьме.

– В общем, захожу я в камеру и зырю – где, что. Смотрю, у параши пидоры копошатся, с ними никаких дел иметь нельзя. Уже ученый, не то зашкваришься и сам пидором стать можешь. За столом у окна нормальные парни сидят. Говорю: – Здорово, пацаны, куда тут упасть можно?

– Не пидор? Не сука? – спрашивает меня самый зрелый из них.

– В таких не числюсь, – отвечаю им. А тут из-за угла, от параши, идет ко мне весь ободранный и заморенный черт и руку тянет здороваться. Я руки ему не подал, говорю, – с такими, как ты, не здороваюсь.

Пацаны одобрительно закивали, говорят, – Проходи, садись, вот здесь есть свободная нара.

Сел, спрашивают, – Ты кто? Откуда? Кого знаешь? Оказался я земляком с Сечей, который был главным в камере, что-то вроде пахана. А тут Гвоздь приебался ко мне, пиздит с верхней нары: мол, знаешь, все новенькие у нас парашу целуют, и ты давай целуй – так все делают, это нормально.

А я знаю, что этого делать нельзя.

– Не заливай, – отвечаю ему. – Парашу пусть пидоры лижут. Не может у пацанов таких обычаев быть.

Тут дальше ко мне стали приебываться с разными расспросами, загадками, типа: рога есть? Я говорю, – на воле забыл. – Ну и все в таком роде, – стал заминать тему Филон и, налив себе в стакан бухла, опрокинул его одним залпом.

– Ну, Филон, не темни, расскажи за приколы, шо там еще делают?

– Ну, в общем, спрашивают тебя: «Хуй в глаз – какой алмаз?» А ты и подумай, дают сорок пять секунд на размышление – это пацанское время. Потом бьют, если не ответил.

– А что отвечать то надо? Шо? – затараторили пацаны.

– Ну че: «Я не ювелир» – вот че, – сказал Филон. – А если спросють: «Хуй в сраку – с какого бараку?», то отвечать: «С любого бараку, да не в мою сраку».

– Ха-ха, вот зыка! – загалдела кодла.

– Или вот – вспомнил Филон, – «Хуй в рот – какой компот?» Нужно отвечать: «Я не повар».

– Ха-ха! Во, бля, зыка – «не повар!» Классно! – балдели пацаны.

– Вот если б был Рулон, лучше б ему задал пару вопросов, – сказал Филон.

– А он? Вот ана уздесь, – заорал Гнилой, выталкивая Рулона из угла на середину.

– Во, бля, Рулон! Суки, еб твою мать! Какая встреча! – заорал Филон.

Выходя к нему, Рулон весь сжался от страха, почувствовав на себе нездоровое внимание пацанов. Марианна бросила на него высокомерный взгляд: пусть почувствует, кто он есть. С мольбой посмотрев на нее, Рул увидел, что поддержки ждать неоткуда и нужно использовать эту ситуацию для просветления, наблюдая за происходящим со стороны, отстранясь от своего страха, с которым он был отождествлен больше всего. Просто смотреть прямо на страх, и он начинает таять и исчезать как туман.

– Ну, Рулон, отвечай! – бесился Филон. – Хуй тебе на спину – будешь лебедем скакать?

– Не буду, – промямлил Рулон.

– Получай! – врезал по лбу Филон.

– Ой, не надо! – залепетал Рулон, забыв, что нужно медитировать.

– Не спи! – окликнула его Мэри. – Давай отвечай!

Он понял, что забыл себя, и снова стал смотреть на все со стороны.

– Не знаю, – промямлил он.

– Ну, тогда выкупай ответ, – заявил Филон.

– А как?

– Как за пинок в сраку. Вот как, – заорал Филон.

Все гадко захохотали.

– Понял? Поворачивайся сранделем.

Рул повернулся и получил мощный пинок, от которого он отлетел к стене.

– Слухайте ответ, – выступил Филон. – Ты должен ответить: «Я не лебедь, я не птица. Хуй мне в крылья не годится». – Понял, дурак?

Видя, что дело уходит в сторону, Мэри решила перевести внимание в другое русло, и спросила Филона:

– А что это у тебя за партачок? – указывая на семикрылую звезду, в которой был изображен кот.

– А, это? Этот кот – коренной обитатель тюрьмы, вот это что, – гордо ответил Филон. – А тут еще напортачил надпись на окружности, в которой кот наколот: «Судьба не член – в руки не возьмешь».

– Да, мудрая наколка, – заметила Мэри.

– А вона еще на животе у меня партачок – «Бог, спаси обжору», – заявил Филон, обнажая пузо, где был выколот целый натюрморт на тему вина, баб и жратвы.

– А тут, – стал бахвалиться он, спуская штаны, – тоже партачок есть. Рядом с лобком были изображены две нимфы, тянущие хуй на канате: «Без нужды не доставай, без славы не всовывай». Вся кодла дико заржала.

– А на ногах я выколол: «Вы куда? На Луну за целками». Снова раздался дикий хохот пацанов.

– А расскажи про пидоров, были у вас такие? – снова спросила Мэри, переводя внимание Филона и пацанов на то, что ей было нужно.

Они уже совсем забыли о Рулоне, который, забившись в темный угол подвала, наблюдал оттуда за происходящим под балдохой единственной лампочки, горящей над импровизированным столом.

– Пидоры? Да, были у нас пидоры. Когда я прибыл в камеру, то Сеча сказал: «Знаешь, тут у нас есть бабушкины очки». Я говорю «Шо энто такое?» А один вытаскивает из под нар прямо с матрасом Чуху, запуганного, забитого зачухонца, и говорит: «Вот он скоро станет пидором. А теперь мы ему делаем бабушкины очки». Все пацаны в камере сбежались к нам и стали смотреть, что будет.

Сеча пнул запуганного, забитого дурака и сказал: «Ну шо, очкарик, щас мы будем делать тебе очки твоей бабушки. Ложись смирно». Он лег на спину и затравленным взглядом глядел на присутствующих, боясь, что его снова ударят. Сеча снял штаны, сел ему на рожу своей жопой и положил свои яйца ему на зеньки.

– Вот они, бабушкины очки! – сказал он, громко пернув, под хохот пацанов.

– Шо, Филон, примерь-ка ему свои.

Он встал с зашуганного чада, рожа которого чуть вымазалась говном от грязной жопы Сечи. Тот лежал и бегающим затравленным взглядом оглядывал всех пацанов. Я снял штаны и сел на его ебальник. Его лупалы быстро заморгали, а потом он крепко их зажмурил. Я положил ему на них свои волосатые муди, мой хер встал как никогда. Такого кайфа я еще не испытывал, как сидя на роже этого долбоеба. Вот это было все! Полный атас! Мне хотелось его насиловать, бить, уничтожать! Я так возбудился, что обкончался ему прямо на рожу. Я вскочил с него и стал его пинать ногами: «У, сука, убью! Гад! Сволочь!» Что-то во мне проснулось тогда, пацаны стали успокаивать меня. Мол, успокойся, а то менты услышат. Свинью снова задвинули под шконары, я сел и успокоился. Вот так я первый раз увидел пидора.

– А как там становятся пидорами? – спросила Мэри.

– Ну, очень просто. Кто слабодушный, кто не может выдержать прописку, того опускают. Стукачей, сук, кто у своих ворует – крыс, значит, кто долги не отдает, взял что-то, пообещал отдать и не отдает, его опускают, кто за базаром не следит. Например, один спросил у меня: «Тебя, мол, менты обижали?» А «обижали» там значит пидорастили. Я как по еблу ему за енто врезал, мол, за базар отвечай! А если б я не врезал ему, то все бы енто увидели и подумали, что, может, я пидор. Нельзя говорить слова просто так. Например, когда садишься играть в буру, или теру, или домино, то спрашивают, как будем играть. Нельзя сказать «просто так», так как «просто так» - значит на жопу. Просто так ничего не бывает. Это нужно знать. Нужно говорить: «без интереса» или «на деньги», «на сигареты» и так далее. Нельзя говорить «нечаянно». За нечаянно бьют отчаянно.

Один толкнул меня, я говорю: – Ты че? А он: «Я нечаянно». Я как наебнул ему в торец. За это он должен был извиниться.

Нельзя «нахуй» посылать кого-либо. Это значит, что ты считаешь его пидором. Вот так! И если кто че тебе скажет – надо бить, разбираться с ним, иначе так слово за слово и разведут тебя. Вот одного развели так. Сеча базарил с ним: – Девушка у тебя была? Тот отвечает: – Была. А Сеча ему, мол, в губы-то ты ее целовал? Он: – Да, мол, целовал. – А за щеку давал ей? – Да, – говорит, – давал. А Сеча ему говорит, мол, ты же ее целовал и в рот ей давал, так мы с тобой чиф пить из одной кружки больше не будем. Ты, мол, зашкваренный, нечистый. Значит, все, садись отдельно. И так пошло-пошло, и его опустили. Так шо за базаром там следить нужно. Если приебется кто-то, спроси: «А зачем ты спрашиваешь это?» И все, больше молчи и слушай, тогда в косяк не попадешь.

Тут в подвал завалил Алхимик.

– Я тут кайф принес, – заявил он пацанам, – соломку маковую. Давайте косячок-другой пропустим.

Пацаны стали делать косяк, набивая опустошенные от табака сигареты накрошенными стеблями опиумного мака. Филон взял гитару и залабал тюремную песню:

Мас хиляю, зырю кент,

А за ним петляет мент.

Сбоку два, кричу: – Кирюха!

Бог послал Валет Рябуха.

Завалились в шарабан

И рванули мы на бан.

Ночь фартовая была,

Отвалили два угла

Лепень, Кемпель, Прохоря.

Каин наш – мужик хороший,

Отвалил немного грошей,

Покумекав так и сяк,

Поканали мы в кабак.

Мусора нас повязали.

Мы на ентом завязали.

Рул не понял многих слов в этой песне, затравленно смотря из своего угла, когда к нему подплыла Мэри:

– Ну, как тебе, дорогой, наука? Готовишься на зону?

– Страшновато, – поежился Рулон.

– Ничего! Зато быстрей просветлеешь. А теперь у тебя еще урок. Вот тебе косячок. На-ка, затянись.

– А разве это хорошо – быть наркоманом? – спросил Рул, беря сигарету.

– Со мной все тебе будет на пользу, – успокоила его Мэри.

Рул затянулся, глядя на тлеющий огонек сигары, наполнил легкие до отказа дымом и задержал дыхание. Его сознание стало изменяться, все вокруг поплыло и потеряло четкие очертания.

– Знаешь, что такое самадхи? – спросила его Мэри.

И, пока он медленно выдыхал дым, сама ответила на этот вопрос:

– Это растворение твоего сознания в объекте медитации. Скажем, растворение в Боге, – с загадочной улыбкой заявила она.

Рул затянулся снова и расширенными зрачками смотрел на нее.

– Но ты можешь раствориться в любом объекте, не только в Боге, но и, скажем, в таракане, – сказала она, поймав с пола насекомое. – В Самадхи ты можешь познать суть любого объекта и суть таракана, – произнесла она, поднося его к лицу Рулона.

Он выдохнул дым, уставившись на таракана.

– Ты можешь стать Богом или тараканом, – загадочно шептала она. – Но Бога здесь нет, поэтому ты сейчас станешь этим тараканом, – гипнотически вещала она.

Рул слышал ее голос, доносящийся до него откуда-то издалека, как будто он был от нее на большом расстоянии. Он уставился перед собой и видел только таракана, ползущего по руке Марианны. Она еще что-то говорила, но он слышал ее голос как шум дождя, не понимая значения слов. Внезапно он полностью изменился: он ползал по какой-то непонятной поверхности, испещренной огромными бороздами. В душе его была тревога. Он не понимал, что происходит. Он искал выход, но когда он доползал до края поверхности, за ним открывалась новая плоскость. Перейдя на следующую плоскость, он полз по ней уже вниз головой. Вокруг раздавались какие-то чавкающие звуки. Перебравшись на новую плоскость, он увидел какую-то белую массу, надвигающуюся на него. Он стремительно рванулся прочь, но эта масса обрушилась на него, раздавливая его тело. Страшная боль пронзила его, и все ощущения прекратились. Была только пустота. Внезапно резкая боль пробудила его. Он снова сидел на полу, рядом была Марианна.

– Ну что, придурок, очухался? – рассмеялась она.

– Что же это было? – рассеянно спросил Рул.

– Ничего особенного. Ты был в тараканьем самадхи. Ты стал тараканом, пока я тебя не прихлопнула. А то так бы ты ползал по дерьму всю жизнь.

– А как же это мое тело? – забеспокоился Рулон.

– Да никак. Похоронили бы его, вот и все, – равнодушно сказала она. – Зачем оно тебе, раз ты уже стал тараканом? – глаза ее лукаво блеснули. – Сейчас твой дух просто в самадхи с этим телом, а завтра он может в самадхи с телом свиньи, мой милый. И так до тех пор, пока ты не войдешь в самадхи с Богом и не станешь им, понял, придурок? Ну, пойдем слушать, а то ты уже тут много чего пропустил.

С этими словами она встала и пошла к гудящей кодле. Рул поплелся за ней, все думая о том, как же ему удалось стать тараканом. Видно, дымок изменил его сознание.

Филон базарил за жизнь на малолетке. И вскоре Рул, забыв о своих тараканах, стал врубаться в новую тему.

– И мы с Сечей решили устроить себе стриптиз на день восьмого марта, – базлал он пьяным голосом. – Мы заставили нашего пидора Ляльку скроить себе женские трусики и лифчик. Намазали его краской как бабу, и он перед нами оголялся, а рядом с ним плясали «Мотор» и «Бухгалтер». Знаете ли вы, кто енто? Дак вот, «Мотор» – это зачухонец, который дрочит хуй пацанам. А «Бухгалтер» – это тот, кому пацаны кладут хуй за ухо вместо карандаша. А мы, значит, с Сечей сидим на нарах, а два кондуктора нам сосут пальцы на ногах. Вот кайф, бля, когда тебе пальцы сосут!

– А кто такие кондукторы? – спросил Лощак.

– Кондукторы – этмо те, кто обкусывает ногти на ногах пацанам, так как ногти-то растут, а ножницы никому не дают в камере. В общем, разделся Лелька-то наш, и его начали пользовать: Бухгалтер в рот, а Мотор в жопу ебет при нас. А на жопе у нашего Ляльки знаете что было?

– Чо? – спросили пацаны.

– Черт-кочегар был у него выколот. Так насильно метят пидоров. А на его спиняке – голая баба, чтоб возбуждаться, когда ебешь его, как будто не его, а бабу енту чешежопишь. А на подбородке Ляльки мы сделали партачок – «Вор», чтоб все сразу знали, что он пидор, а то Лелька-то стерва, скрывал енто, чуть всех нас не зашкварил. Но нам уже сообщили, что он пидор. Об этом там сразу сообщают друг другу, так что не спрячешься. Но он хитрил, и ему выкололи «Вор».

– Это потому, что он ворует? – спросил Гнилой.

– Нет, – ответил Филон. – Это значит: «Вафлер, открой рот!» Вот что это значит! – сказал он под общий хохот. – Ну, в общем, смотрел, смотрел я этот стриптиз и не выдержал, кричу Ляльке:

– А ну, к кормушке припал, живо!

Лялька подполз ко мне на коленях и стал сосать мой хуй. Тут я и обкончался прямо ему в рот. Потом он еще у Сечи взял, и другие пацаны стали его чешежопить. Здорово ему тогда пердак разорвали! Так, что он аж стонал, когда срал. А, вообще, хорошо Ляльке жилось у нас в камере. Лежал себе у параши, кайф! А в лагере его заставляли жить на деревьях. Во как бывает с пидорами!

Снова разлили водяры и Филон с пацанами опрокинули по стаканчику. Заплетающимся голосом Филон стал продолжать свой базар:

– А однажды Ляльке мы говорим: «А хочешь снова нормальным пацаном стать?»

– Хочу, – говорит. Обрадовался.

– Ну, – говорим, – давай мы тебе жопу целлофаном закачаем. На понт его берем, так как пидор никогда уже пацаном стать не может. Он опять согласился. Ну, тоды мы его скрутили, сунули кляп в его рот и зажгли целлофановый пакет. Я сел на него верхом и стал закапывать горящий целлофан ему в самый срандель. Как только первая капля упала ему в вонючую дырку, он весь задрыгался так, что мы его еле удержали всемером. Он выл сквозь кляп и извивался, а целлофан так и горел на его пердаке. Тут еще пара капель упала ему на сраку, он завился еще пуще, сопел, стонал, трясся. Когда еще пара капель упала ему на жопу, то он вообще вырубился, потерял сознание от невыносимой боли. Потом его на больничку повезли отдыхать, так что здорово мы его тогда замастачили, а нас в карцер отправили, но после карцера мы нового пидора нашли, но пидор хуевый попался. Тогда покалечить его пришлось.

– А как это было? Шо было то? – стали спрашивать пацаны.

– А было енто так. Один хуй был слишком борзой, не принимал наши тюремские законы, лез в залупу на меня, на Сечу. Мол, почему вы масть в камере держите, в чем дело? Тут все несправедливо… И все в таком духе. Но мы ему, когда он спал, при всех хуем по губам провели и все пустили его. Говорим, все, мол, иди теперь спи у параши. А он: «Мне похуй, я не пойду туда».

Тогда мы избили его всей камерой, придушили слегка, и пока он в отключке был, в жопу выебали, обоссали и бросили у параши. Коды он очнулся, говорим:

– Смотри, рыпанешься еще – совсем прибьем.

Так избили, что он долго еще ходить не мог. Все лежал в углу и стонал. Тогда мы пока стали пользовать очкарика, которому мы «бабушкины очки» делали. А тут у нас парашу забило. И вот дерьмо, как смоешь, из толчка с водой выливалось. Но нам меньше срать приходилось. Не дождешься же, пока починят все это. Чтоб на пол не срать, я придумал насрать в дырявую миску очкарика, так как пидорам миски с дырками дают, чтоб другие случайно не взяли ее, не зашкварились. Подошел я к нему и говорю: «Все, очкарик, рот-то открывай, я туда ссать буду. Смотри, мочу мою на пол не пролей, чтоб вонизмы не было». Тот рот раззявил, я нассал ему в рот. Ух, и кайф в рот кому ссать! А потом и говорю: "А теперь миску свою давай. Я туда тебе насру, а ты держи ее, чтоб мне поносом пол не пачкать!" Насрал ему полную миску. Сеча, значит, увидел это и подошел к Борзому пидору, говорит: "Мол, давай, рот-то раззявь свой, я тебе в него ссать буду и в миску тебе тоже насру!" А тот вдруг вскочил и при всех Сечу поцеловал, а это значит, что Сеча тоже стал пидором. От этого Сеча разбесился, как стал его хуярить, повалил и по ебальнику его пиздит, пиздит. Нос проломил, зеньки выбил, выбил зубы, рожу в месиво превратил, чуть не убил, пока менты его не оттащили. За енто он на новый срок раскрутился. Потом мне бы вмешаться до ментов, чтоб они его не застукали, но нельзя в разборки вмешиваться. А к тому же в таком деле. Ведь он теперь пидор. И даже если б он Борзого бы убил, то все равно пидором теперь на всю жизнь будет. Вот оно как бывает, – сказал Филон, опрокидывая еще стакан бухла. – Эх, отпидорасить бы сейчас кого-нибудь, – сказал он, рыща вокруг полуприкрытыми от опьянения глазами. – Рулон, где Рулон, – стал спрашивать он. – Давайте его отпидорастим, а?

Гнилой схватил Рулона пьяными руками и заорал:

– А вот он!

Рул стал вырываться, но тут его схватил и Филон, и Лошак.

– Э, стой, паскуда! Давай-ка мы тебя сейчас отпидорастим!

Лошак распахнул рубаху и у него на груди Рул увидел партачок – бандитскую рожу, держащую в зубах нож. Под ней было выколото: "Если ты не знала горя, полюби меня".

Пьяными движениями пацаны стали скручивать вырывающегося Рулона.

– Стой, сука! – кричал Филон. – Я сейчас тебе пердак порву.

Из угла к ним на подмогу пьяно ковыляли Буля и Седой. А остальные так упились, что уже валялись в отрубе.

– А зачем вам он, когда у вас есть я? – внезапно раздался голос Марианны.

Пацаны не сразу поняли в чем дело, но потом повернули к ней свои пьяные рыла.

– А ты здесь? – сказал Филон.

Мэри подошла к нему. Филон отпустил Рулона и стал тянуть к ней свои грязные грабли.

Пацаны ослабили хватку, этим и воспользовался Рулон, вырвавшись, побежал прочь из злосчастного подвала. Филон полез обниматься к Марианне. Она приблизилась к нему, затем резко ударила его коленом под яйца. Фил охнул и загнулся. Она взяла его за голову и толкнула на Лошака и Гнилого. Все трое, не удержав равновесия, повалились на пол. Мэри развернулась и спокойно пошла на выход.

– Стой, сука, еб твою мать! Говно! – раздавалась вдогонку ей пьяная ругань, но никто из них не мог догнать ее, хотя она шла не спеша.

Рул выбежал из подвала и спрятался в ближайших кустах.

– Эй, трус, где ты? – услышал он насмешливый оклик Марианны и несмело показался из кустов. – Ну что, уже обоссался от страха?

– Да нет пока еще, – промямлил Рулон.

– Ну что, дорогой, теперь ты вполне готов к малолетке, осталось только туда попасть, и ты достигнешь анутара самьяк самбодхи – полного и окончательного освобождения, – говорила она, грациозно вышагивая по вечерней улице. Рулон следовал за ней и в смятении думал: «Неужели Нирвана и Сансара одно и то же».

– Почему же существует на Земле зло? – воскликнул Рулон. – Почему люди творят такие чудовищные вещи?

– Все это происходит из-за болезненного воображения, мой милый, – произнесла Марианна. – Болезненное воображение раздувает животные инстинкты до невероятных размеров. Одни воображают, что каждый, кому провели хуем по губам – пидор, то есть уже не человек, и его можно бить, ссать ему в рот, срать в миску. Другие думают, что они коммунисты, и могут уничтожать храмы и верующих. Другие воображают себя мусульманами и должны уничтожать всех иноверцев; другие воображают себя христианами и уничтожают на кострах инквизиции ведьм, третьи считают себя фашистами…

В сердце Рулона все разрывалось от горечи за людей и их бессмысленное зло. Он упал на колени и, не дослушав Марианну, стал навзрыд взывать к Богу:

– О, Господь, я буду бороться с этим злом, с этим страшным воображением, и даже если я умру от руки этих зверей, то дай мне силы избавить Землю от этого зла.

Услышав это, Марианна расхохоталась:

– Придурок, ты не подумал о том, что Бог сам создал людей такими.

– Ну зачем, зачем, – повторял Рулон, вспоминая весь ужас того, что он узнал за сегодняшний вечер.

– Я думаю, затем, – ответила Марианна, – чтоб люди не обольщались собой и миром и стремились к Нему, слиться с Ним навсегда.

Рулон встал с колен и сказал:

– Да, теперь я понимаю. Я буду бороться с обольщением людей собой и миром, чтоб привести их к Богу.

– Молодец, дурак, – смеясь похвалила его Марианна. – Но прежде начни с себя, мой дорогой, посмотри, не обольщен ли собой ты сам, не обольщен ли ты миром, не считаешь ли себя каким-то особенным, уникальным, великим, не воображаешь ли, что в мире тебя что-то ждет, какой-то великий успех, счастье, удача или еще что-либо привлекательное. Помни, только победив зло в себе, ты победишь его в мире, иначе все это превратится в очередное христианство и костры инквизиции.

Дата добавления: 2015-08-05