Уровень четвёртый

Врата души — вот истинный соблазн для ангела. Потому что прозрачнее света утреннего, легче пёрышка гагачьего, и нет на них замка. Заходи, чувствуй себя как дома.

А нельзя.

Уриил в прострации сидел на полу Белого коридора, упершись спиной в вибрирующую стену. До Врат — в прямом смысле слова рукой подать. Чуть качнись — плечо упрётся в податливый желеобразный косяк.

Назад, безумец.

Если вхождение в Чёрный коридор для ангела смертельно опасно — искра Отцова не может теплиться в атмосфере тяжёлого воздуха дольше десяти пульсаций солнца — то прикосновение ангельских крыльев к нежной материи души грозит непредсказуемыми бедами уже самому объекту — от легкого невроза до полного и неизлечимого сумасшествия. Равно как и нападение демонов — с той только разницей, что от демонов проснувшаяся в испуге душа побежит в Чёрный коридор, а от ангелов — в Белый. И узрит там такое… Если сравнить душу с компьютером (есть у смертных такая милая игрушка, которую они по наивности почитают мерилом совершенства), то оперативная память души рассчитана на слишком малый объём информации. Ну, скажем, 256 мегабайт, и ни битом больше. Но в том-то и цимус, как любит выражаться Михаил, что каждый атом пространства Коридоров несёт в себе — подсчитано очень давно и очень точно — 257 мегабайт информации. А молекула одного только Седьмого яруса — и вовсе десять гигов. Любой компьютер (либо человеческий мозг), столкнувшись с такой ситуацией, либо заглючит (шизофрения), либо потребует перезагрузки (кома). Либо сгорит (поздравляю вас с прибытием в международный аэропорт «Царствие Божие»!).

Вот почему ангелы не спешат открывать Врата. По пружинистому, неверному, своенравному полу души сможет бесшумно пройти только истинный ас. Ах, душа так чутко спит… когда спит… а уж попробуй войди в неё в период бодрствования! Единственный выход — на старте резко взвинтить скорость полёта до миллиона парсек в секунду, чтобы душа не успела что-либо заметить — так, мгновенная вспышка, блик солнца во тьме, тень, упавшая на веки и разбившаяся в тот же миг на мириады брызг…

Один момент: если душа просыпается, первое, что она делает — запирает наглухо и Чёрные, и Белые врата, оставаясь наедине с незваным гостем (вот откуда у людей легенды о явлении призраков на грани между сном и явью). А уж во вторую очередь — вскидывается с заполошным воплем и летит сломя подкрылки навстречу своей неминуемой гибели.

Поэтому — сидеть на месте, офицер.

— Разгадка там, — бормочет Уриил, озадаченно сжимая и разжимая кулаки, словно это немудрёное действие может помочь думать, — Восьмикружники насандалили дежурного, заставили его сказать свой код доступа. Зашли на этот код и от моего имени приказали изменить пароль. Они прекрасно знали, что обман скоро вскроется. Визитную карточку прислали. Но её ведь можно использовать… использовать… как?

А очень просто. Как код доступа к локатору Чёрного коридора объекта. То есть Мальчика нашего обожаемого, вундеркинда несчастного, за которым, похоже, идёт охота из двух бастионов сразу.

Логично же? Новый код — не просто бессмысленный набор цифр. И давешняя диверсия — не совсем тупая шуточка. Ведь старый код доступа при замене аннулируется навеки. Хошь-не-хошь, а придётся работать с клиентом, используя новую кодировку — а это значит, что отныне любое проникновение в его менталон будет засекаться локаторами Восьмого круга.

Вот это и будет в итоге называться «даже у стен Коридора есть уши».

И всё же! Тысячу раз проклятый новый код тоже взят не с потолка: именно он… ну конечно же! Именно он является ключом допуска к локационной системе Чёрного коридора объекта. В любом ином случае чёрный локатор просто не сумеет запеленговать сигналы, идущие с белой стороны.

— Теоретически… теоретически я могу под этим набором чисел войти туда… и поставить на их локатор аналогичную дрянь, — лик ангела хмурится, моментально подбирая все миллионы складок, морщин и накожных линий в единый, безукоризненно симметричный рисунок. Бабочка, складывающая крылья после полёта, — И тогда… тогда уже они будут сидеть под нашим колпаком. Но. Но. И ещё раз но. Восьмикружники сделал это, не сходя с места, воспользовавшись глупостью дежурного — они знают, что за ошибки наших воинов никто не наказывает. А их солдатня отвечает головой за каждую мелочь. Заставить демона, сторожащего Коридор, проговориться непонятно кому… коню в пальто, который невесть откуда выпал… и проговориться на самую тайную тему… Ни-ко-гда.

Уриил зябко подобрал колени к подбородку. Ну да, ну да. Куда ни кинь, везде клин, и называется он… называется он…

— Прорываться в Чёрный коридор на своих двоих. Ставить «жука» вручную. И погибнуть там, в двух шагах от Ада.

Не навсегда… но тот, следующий Уриил… он лишится всех воспоминаний; подобно теперешнему Кассиэлю, на вопросы о днях Восстания будет недоумённо пожимать плечами; потеряв Личность, станет вещать хорошо поставленным голосом набор правильно темперированных банальностей (и сказал ангел, вот, реку тебе, встань и иди, сиди и молчи, зри и увидишь, жена родит сына и нарекут его Имману… ой, не надо о грустном); а Мальчика то… Мальчика… его же другому куратору передадут… а пока тот, другой, разберётся во всех хитросплетениях души клиента — будут ли восьмикружники бездействовать? Ой, вряд ли.

Рука Уриила сомнабулически ложится на подвижную рукоять створки Врат.

«Знаю наверняка, что у смертных в такие моменты сердце колотится чаще, чем обычно. У ангела сердца нет. Только Любовь. И страха не бывает. Только если Любовь выпита. Что же удерживает тебя, Командир?»

И сам себе ответил, до хруста сжав ручку:

— Страх. За Мальчика.

«Что же толкает тебя, Командир, в неведомые поля, в коих нечем дышать?»

— Страх. За Мальчика.

***

Он и сам не заметил, как это случилось.

Лишь когда пространство вокруг Уриила озарилось мягким сиянием оттенка латуни, и он увидел прямо перед собой световой аквариум, в котором в позе эмбриона тихонько посапывала душа его клиента — большеголовая, просвечивающая насквозь, словно наполненный водой полиэтиленовый пакет — ангел осознал: свершилось. И пути назад уже нет.

«Что ж… теперь аккуратненько исследуем его корзинку для мусора».

Корзинка для мусора при ближайшем рассмотрении оказалась весьма неплохо инкрустирована: Мальчик, исправно удаляя из души всю греховную шелупонь, залетающую ежедневно на локаторы из открытого космоса, втайне всё же любил свои былые заблуждения — и хоронил их с почестями. Уриил едва не расхохотался в голос, заметив среди отбросов бережно перевязанные ленточками таблички с мифологемами Эпсилона:

«Не уступай бабе — на шею сядет».

«Мужик без тачки — не мужик».

«Трахни её первым — всю жизнь любить будет».

«Друзей нет — есть временные союзники».

«Добро всегда наказуемо».

Страшная штука социум, покачал головой Уриил, стараясь не шуршать целлофаном, в который мифологемы были завёрнуты. Проповедники верно называют Эпсилон миром тьмы, но путаются в более тонких определениях этой самой тьмы. Надо же: «юдоль плача». Юдоль дури, вот это ближе к истине! Клетка, на прутьях которой развешаны полинявшие от старости плакаты. И чем глупее объект, тем внимательнее он эти плакаты изучает, а потом ещё и детей к ним приводит: нате, чадушки, внимайте заветам предков. Уриил вспомнил, как привели к нему двух двенадцатилетних барышень, неразлучных подружек, погибших при катастрофе школьного автобуса. Вроде бы чистенькие, правильненькие, без тени греха на менталоне. Католическая школа, что вы хотите. «Всё в порядке, девочки, пройдите воооон к той створке Врат, там дежурит апостол Пётр, он задаст вам парочку вопросов и можете считать…» «Ой, а подождать нельзя?» «Что за фокусы?» «Там мальчики… девочкам рядом с мальчиками, да ещё и голыми, находиться рядом…хи-хи…» «Дяденька ангел, а можно, мы будем Деве Марии исповедоваться?» «Не понял?!» «Ну, апостол Пётр ведь мужчина». «Ну и?» «Ничего себе «ну и»! Мы разве блудницы? Мы честные! Девушка может разговаривать с мужчиной только в присутствии маменьки!» «Ваши маменьки сейчас морги обзванивают». «Ну мы, значит, подождём, когда маменьки преставятся, и тогда уже вместе к апостолу Петру…хи-хи».

Уриилу пришлось тогда срочно вызывать Деву из Света Лица Его — шутка ли, праведники впервые со дней Воскресения отказываются войти в Рай! Но и это, оказалось, не весь букет католических розочек. «Дяденька ангел, нам разрешили войти, но что делает среди пречистых душ Беатриса?» «То же, что и вы — радуется». «Но Беатриса… хи-хи… она курит. И носит мини-юбку. И ещё…хи-хи… два раза выругалась матом». «Её сердце в семь с половиной секстиллионов раз добрее ваших, взятых вместе». «Ничего себе! Агнешка, туда ли мы с тобой попали? Мы с Беатрисой на одно облако не сядем! И с Каролем тоже не сядем». «Кароль-то чем провинился?» «Ну, он… хи-хи… он же мальчик. Потом скажут, что мы с ним заигрываем».

Мужская половина обитателей Клетки, впрочем, тоже не отличалась большой свободой духа. Когда в Эпсилоне разразилась та разнесчастная война, к Уриилу в основном попадали мирные жители — солдатня с обеих сторон успешно шла через Чёрные коридоры туда, где ей и положено быть. Не сорок первый год… но бомбы не разбирают эпох и наречий: одна из таких бомб угодила в грозненский супермаркет, в котором прятались от артналёта чеченский мальчик, русская девочка и свихнувшийся от восьмичасовой непрерывной канонады федерал-первогодок.

«Началник, — заявил тогда юный абрек, горделиво шмыгнув носом, — я с женщиной на адын камен не сяду. Коран не велит». «Нет уже ни женщин, не мужчин, ни русских, ни чеченцев, — рассмеялся Уриил, хотел уж было обнять ершистого воина ислама, но тот угрём выскользнул у ангела из-под руки, встал фертом поперёк процессии душ, текущих в рай, и гортанно заголосил, от ненависти путая падежи: «Велик Аллах, женщина не чэловэк, русский баба трахать можно, они все биляди, чеченский жена надо на ключ запырать, если роды врач-мужик прынымал, жене секир-башка, ребёнка об колено, позор с рода смывают кровью, велик Аллах!»

А что ты с ним сделаешь? Ни разу заповеди Корана не нарушил. Практически шахид, и даже гурий не требует. А что пень пнём — так в том не его вина, а Клетки, в которую его и его предков загнали ласковые демоны по имени Традиция и Заветы Отцов.

Русский солдатик, собственно, тоже оказался тот ещё фрукт.

«Не, батюшка-ангел, я во Врата не пойду, — залепетал он, сжимая к костлявом кулачке нательный крест, — Недостоин». «А кто достоин? Не достоинством вы спасены, а кровью Сына». «Не, неможно. Меня духовник ежели здесь встретит — убьёт. Аз есмь говно падшее». «Чем грешен?» «Да всем потихоньку. Книжки светские читал, с девчонками целовался, на дискотеки ходил, в церкви стоючи, об экзаменах думал. Недостоин. Так духовник мой глаголет, а духовник не может ошибаться». «О чём ещё думать парню, который хочет поступать, как не об экзаменах?» «О чём-чём… О грешности своея мерзопакостной…» «Неужто не хочешь узреть Свет Лица Его? Или ты Отца не любил?» «Любить-то… а всё равно не пойду». «Ты винишь себя?» «В том-то и дело, что не виню… Но батюшка Феодосий больно крут. Ты меня отсель не вышибешь — он вытурит, да с позором, да с посвистом. Не пойду, и весь сказ».

И ведь не пошёл, что интересно! Повернулся на каблуках, не оборачиваясь, отдал честь мгле, наступающей на него с адской стороны — и скрылся в мареве противоходом текущих душ, хлюпая носом да напевая «Помилуй мя, Боже, смрадного пса». Только и видели.

***

Бочком, гусиным шажком, змеиным неслышным зигзагом тёк Уриил вдоль стены Обители Души, не сводя глаз с мирно посапывающей в своём аквариуме хозяйки. Что у них сейчас в Эпсилоне — день? Ночь? Душа спит, когда объект по уши занят какой-нибудь работой из разряда «вскопать огород, составить смету на август, подкачать косые мышцы в дешёвом спортзале». Если душа пребывает в состоянии сна слишком долго, в Обители скапливается много космического мусора, он постепенно отравляет воздух, и…

«Отставить. Именно этим мусором тебе сейчас и предстоит дышать — в Чёрном коридоре. Надо собраться. Рассчитать все движения. В запасе лишь десять пульсаций».

Бросок.

На счёт «раз» он вышиб плечом дверь, ведущую в адские пространства. Ничего, что пришлось немного пошуметь — пока душа проснётся, он будет уже далеко.

Толчком обеих ног придал себе ускорение, оторвавшись от порога — ах, жаль, в плотном воздухе Чёрного коридора не полетаешь в полную силу… На счёт «два» задержал дыхание.

Ну же!

И они ЭТО называют словом «тьма»!

Словно тысяча тысяч хлопьев удушливого пепла, ЭТО с размаху ударило ангелу в лицо. Как здесь вообще можно двигаться? Кисель. Чёрный, вязкий, залепляющий глаза. Этот, с позволения сказать, воздух не то что вдыхать — его и мечом не разрубишь. Разве что самому обратиться в меч — выжигающий всё на своём пути, неумолимый и неостановимый.

На счёт «три» Уриил распластался горизонтально над полом Чёрного коридора, перехватил меч обеими руками, выставил его перед собой, уподобившись огнедышащей стреле — и с натугой, словно дрель в кирпичную стену, ввинтился в вязкую массу Коридора. Пламенный бур, остриём которого был ангельский меч, а основанием — ступни старшего преподавателя Седьмого яруса — сделал несколько яростных оборотов вокруг оси, а затем медленно пошёл вперёд и вниз по расширяющейся спирали.

Первый локатор. Отключён.

…И сказал Отец:
- Эй, ключари,
Отворите ворота в сад.

Даю команду—
От зари до зари
В рай пропускать десант …*

Древняя, как пепел Гоморры, боевая песня офицеров-семиярусников. Только слова почему-то выскакивают из памяти, как орехи из прохудившегося кармана гимназиста…

Второй локатор. Еле теплится.

…Так отдай же, Георгий,
Знамя свое,
Серебряные стремена.
Пока этот парень
Держит копье…

Как же дальше-то? Тупик. Стена. Словно незримый вихрь высосал его него Искру Отчую, попутно отрубив способность видеть и слышать. И из горла вместо пения вырывается уже неживой сип, словно из пробитого снарядом парового котла… но сейчас не время считать пробоины в корпусе субмарины… или как там эта ерунда называется…

Третий. Четвёртый. Мертвее погасшей звезды.

…И скачет лошадка, и стремя звенит,
И счет потерялся дням…

Не скажу за дни, через силу усмехнулся Уриил, навалившись всем корпусом на невидимую преграду и продвинувшись ещё на пару локтей внутрь дымящейся слизи Коридора… Не скажу за дни, ибо не знаю, что это такое… А вот локаторам и вправду потерян счёт. Вот этот, к примеру — всё ещё пятый или уже шестой? Ну почему ты не блудник, дружок? Почему? Не пришлось бы лететь через весь Коридор: локатор похоти самый ближний, и заходить в него легче лёгкого — он кодируется тем же набором цифр, что и Отцом данный инстинкт продолжения рода…

Уриил сгруппировался, завис над монитором седьмого локатора — замызганным, закопчённым, искрящим направо и налево тускло-зелёными сполохами.

Ага.

Как же тут вводится код? Шесть пульсаций осталось, свет фаворский. Почему так страшно? Неужели Любовь на исходе? Как, как, как…

___________________________________________________________

*Перевод с ангельского М. Анчарова

Смрадный кисель, отхлынув на мгновение, обступил его опять со всех сторон, запустил леденящие щупальца между перьев. Сквозь пелену парящего пепла Уриил с трудом различал даже собственные пальцы — о том, что высвечивалось на мониторе, можно было вообще забыть.

Боженька ж ты мой… Кой херувим его сюда понёс? Система совершенно незнакомая.

— Два…семь…два… пять… шесть… четыре…

Ноль реакции.

— Понятно.

Собственно, у него всего два выхода. Бежать отсюда сломя голову, пока силы не на исходе. Или произнести слова, которых даже Михаил — уж на что хладнокровен, если так вообще можно сказать об ангеле — не сможет изречь, не разбив вдрызг свой фиал с Любовью и не изрезав сущность свою его безжалостными осколками.

Пять пульсаций.

— Слава отцу нашему, слава Сатанаилу, во веки веков, да погибнет… нет, не могу, — сдавленным голосом прошипел ангел, чувствуя, как пепел, парящий перед глазами, наливается тёмно-багровым. Финита ля... Мало того, что погибнет здесь — ещё и с именем проклятым на устах. Как жить после того, что он только что изрёк?

Да… с именем проклятым. К сожалению.

— Два…семь…два… пять… шесть… четыре…

Ну, думай, думай, вражий локатор. Проявляй интерес. Тебе же сказали пароль.

Ну!!!

Четыре пульсации.

Точнее, уже три и девяносто восемь сотых. Запах в ноздрях витает какой-то странный. Знакомый. До рези.

Запах того, кто ставил этот локатор… при рождении души Мальчика.

За три и семьдесят восемь сотых пульсаций солнца до неминуемой гибели ангел Уриил вздрогнул от внезапной догадки.

И он выкликнул эти семь звуков — сипло, на выдохе, словно горло его было намертво перехвачено петлёй из корабельного каната.

***

…И был вечер, и было утро: день третий. Вода сошла в низины, отделившись от суши, и обнажила восемь тысяч восемьсот пятьдесят эталонных единиц Эпсилона, ускользающих в дымчатую бездну из-под ног Уриила. И посмотрел ангел вперёд, и узрел новорожденный мир, расстилающийся до кромки горизонта на север, и сползающий в бирюзовую волну альпийских лугов на юг, и подивился тому, что на востоке нулевая видимость из-за безумия солнечных лучей, а на западе непроглядно из-за девственного мрака — и что свет и мрак схожи в своём стремлении закрыть вселенную от очей непосвящённых. Но и вместе им никогда не сойтись, пока не сокрушилась преграда в восемь тысяч восемьсот пятьдесят эталонных единиц Эпсилона, на гребне коей стоит он — рядовой Седьмого яруса по имени Уриил, сиречь Свет Отцов. Он граница, он последний камень, укрепивший вершину горы. Он — да друг его закадычный, смешливый и неугомонный Таариэль, что значит Чистота Отца.

Словом создан был мир. Единым словом. Но в нём были звуки, и созвучия, а в каждом созвучии — миллионы волн, и на каждой волне восседал озорной ангел, мастеровой и работяга, из тех, кто всегда ходил под Началами, и никогда не видел лиц высших офицеров из подразделений «Престолы» и «Господства», зато ведал тайны воссоединения атомов и мог из любой кристаллической решётки воплотить любую мыслеформу, Отцом порождённую.

Ибо рёк Отец: «Да будет твердь». Как будет, из чего она сложится, в какие сроки — не Его забота. Разгадывать замыслы Отца ангелам-семиярусникам не впервой — они же сами суть дерзновение ума Вседержителя. Сиди себе на гребне волны, несущейся сквозь ломкие перегородки плотского мира, да почитывай инструкции, кои, словно разряды тока, пронизают существо ангельское от ступней до темени.

— Таариэль, не забудь про аккреционные призмы!

— А это что?

— Некогда объяснять, лови мыслеформу!

Геология никогда не была коньком Уриила. Иное дело — дизайн. Впрочем, без согласования с ангелами-геотехниками не особо разгуляешься — едва вылепишь из застывшей магмы симпатичную горную гряду, глядь — явились-не запылились. Ага, здесь у них разлом в мантии проходит, а через разлом хлещет лава, словно её какой чудак специально подогрел, из вредности. Знаем мы, как того чудака звать-величать: Рафаил, горе-металлург. Опять железа пересыпал сверх нормы, а за температурой печи кто следить будет? Но геотехников резоны Уриила не убеждают: гребень гряды должен аккуратно проходить по линии разлома, иначе тарарам случится на нижележащих равнинах.

— Уриил!

— Я за него!

— Мне за день столько надвиговых пластин не собрать!

— Собери сколько сможешь!

— Ага. А потом всё это сползёт в море, и Отец обзовёт меня безруким.

Ох ты, какие мы ранимые. Весь в Сатанаила, возлюбленного своего. Бедолага: это ж надо было воспылать в сердце своём к вышестоящему!

Сатанаил многих ангелов-семиярусников вгонял в сладостный трепет. Первый среди равных, командир херувимов. Мало кто знает, но при отделении Света от Тьмы Отец хотел было сам — да уступил горячей просьбе Возлюбленного Порождения, передоверил ему сей трудоёмкий процесс. Скажете, плохо получилось? Как говорится, идеи ваши — воплощение наше. В тот день и втюрился Таариэль в Сатанаила. И его можно понять: в красе лика и талантах с Первопомысленным никто из ангелов равняться не может. Огневолос, изумрудоглаз, волны голоса его стрелами золотыми разлетаются по вселенной и, прободая протоплазму, рождают в ней сияющие алмазные шары, звёздам подобные. Жизни на сих шарах нет — да и где она есть, кроме как в помышлениях отцовых? Да, игрушки сатанаиловы холодны и не способны САМОРАЗВИВАТЬСЯ — так на то Сатанаил и ангел, что в нём нет творческой воли, а есть лишь несколько капель Силы Отцовой, которые сами — отражение, тень, блик, и создавать эта Сила может лишь тени, блики и отражения.

Но ангелам класса Уриила даже такой мощи никогда не достичь.

Лишь одного не умел Сатанаил — не любоваться своими безделушками. Когда Отец решил упорядочить вселенную и методично очистил её от сатанаиловых шариков — ой, и рыдал любимец Единого! Потом от слёз ринулся в ярость: огненным мечом расколотил десяток малых планет, зародившихся давным-давно от смеха Отцова, обратился в световой поток и умчался на окраину видимого мироздания утешаться испарениями протоплазмы.

А ныне явился.

— Где Таариэль? — спросил небрежным тоном, едва кивнув Уриилу и одарив ангела коротким скучающим полувзглядом. Встал на самый верхний камень горы, хитро подмигнул солнцу — и высыпал на гранитные плиты горсть чего-то искристого, ломкого, пугающе-звенящего в утренней тишине.

Долгое, многозначительное молчание. Налетевший с востока ветер взметнул ввысь буйные рыжие лохмы Сатанаила, бросил в лицо горсть мелкого песка, заставив командира херувимов зажмуриться и отвернуть лицо. Но и гордый затылок ангела выражал всё то же нетерпеливое недоумение: «Ну же, недотёпа, спроси же меня, что за диковинка у меня в руках?»

Не дождался.

— Ты почему не спрашиваешь, что у меня в руках? — с неприязненной насмешкой поинтересовался Сатанаил, и тут же поспешил раскрыть карты, — Это лёд. Твёрдая вода. Я заморозил её своим дыханием. А теперь спроси меня, зачем.

Уриил наклонился, подобрал с каменной россыпи крупную, с острыми краями льдинку и некоторое время зачарованно наблюдал, как она тает в ладони.

— Зачем?

— О! — просиял Сатанаил и принял позу внезапного озарения, — Я знал, что ты задашь этот вопрос. Видишь ли… Мы с Отцом считаем, что не всякий холод губителен для жизни.

Он сошёл с верхнего камня горы, носком ноги подбросил в воздух идеально круглый булыжник и, ловко поймав его, развернул лицо Уриила в свою сторону — развернул бесцеремонно и безапелляционно, двумя пальцами за подбородок.

— Термальный баланс планете необходим, — изрёк Сатанаил, ткнув мизинцем в навершие булыжника, — Мы с Отцом одновременно пришли к этой идее. Скопления льда на северном и южном полюсах создаст жизненно необходимые этому миру резервуары пресной воды, а кроме того, послужат природным отражателем солнечных лучей, без которого всякая тварь очень скоро погибнет от ультрафиолетового излучения. Кроме того… ты меня слушаешь? Кроме того, запасы льда будут лежать на вершинах самых высоких гор, чтобы реки, начинающие свой путь в горной местности, не оставались без питания. Но ты уже заметил — лёд имеет свойство быстро таять. Исправим ли сей изъян, как мыслишь?

Уриил пожал плечами и сделал неудачную попытку исчезнуть.

— Стоять! — прикрикнул Сатанаил, мёртвой хваткой вцепившись в световой пояс Уриила, — Я не закончил. Так вот: изъян ис-пра-вим! Как только планета будет запущена на орбиту, сработает закон эклиптики, и жизнь на Эпсилоне разделится на два времени года — тёплое, когда планета будет удалена от солнца, и холодное, когда она вплотную приблизится к светилу. И в холодное время года… ты понимаешь меня?.. в холодное время года лёд будет, — Сатанаил понизил голос и таинственно подмигнул своему визави, — будет образовываться са-мо-сто-ятель-но! А на полюсах и на вершинах гор он вообще! никогда! не растает! То есть где мы стоим — вырастут вечные ледники! И ты ещё спрашиваешь, почему я стал любимым сыном Творца!

— Я не спрашиваю.

— Не ври, — Сатанаил отбросил камень и окатил Уриила с головы до ног красноречиво-презрительным взглядом (изумруды, поймавшие прямой солнечный луч, светятся точно так же), — Вы все в глубинах своих ненавидите меня. Кроме Таариэля. Ненавидите за почёт, который я имею в глазах Отца за дерзкий ум свой. Вы способны только исполнять начертанное. Я же, — Сатанаил скорчил издевательски-безумную гримасу, — могу и сам кое-что на-чер-тать.

— Но не всё, как Отец.

Сатанаил погас лицом и резко отшатнулся от Уриила.

— Свободен. Я сказал — свободен!

Толкнул Уриила в грудь сильным костистым кулаком, взмыл в воздух и растворился среди кучевых облаков, орошённых яростной кровью наступающего рассвета.

***

Однако не на пустом месте зародилось присловье: «Позови Сатанаила к ночи — он и явится». Едва смонтирован был последний стык, соединяющий горные гряды Эпсилона в единую сеть, едва спустился с высей сияющий вестник — по ауре сразу видно, что из Начальников — с депешей от Отца, разрешающей отдых по форме семнадцать (то есть где ангелам заблагорассудиться, а не только в Свете Лица Его)… едва угнездились Уриил, Кассиэль и Таариэль на упругой глади океанской, чтобы в закатной тишине вкусить Любви на троих и спокойно помечтать о дне завтрашнем — услышали знакомый свист двенадцати горделивых крыл.

— Не помешает, — вздохнул Уриил, заметив, как напряглось лицо Кассиэля, и как вздрогнул юный Таариэль, сменивший золотистую ауру блаженного покоя на оранжевую с алыми прожилками.

— Ну да, не помешает, — покорно согласился Кассиэль, никогда не питавший к любимцу Отцову особо нежных чувств.

— Конечно, не помешает, — торопливо воскликнул Таариэль, от волнения смешав цвета в ауре над своей головой в невообразимый винегрет.

Сатанаил тяжело рухнул на серебристую поверхность воды, щелчком сложил за спиной крылья и панибратски подмигнул Таариэлю. Странно, отметил про себя Уриил. Ангел ТАКОГО масштаба — а ведь зачастил к простым работягам, вроде как инспектировать, но именно с того дня, когда Воля Отца породила из недр своих Таариэля. С прочими ангелами Сатанаил неизменно груб, высокомерен, придирчив — как, впрочем, Высшему Существу и положено. И лишь Таариэль у него в фаворе. Нет, никакой ревности, просто ОЧЕНЬ странно.

— Вольным каменщикам радоваться, — разрешающим тоном произнёс Сатанаил, — Ну что?

— Что? — уточняющее переспросил Уриил, уже томимый тоскливым предчувствием.

— Да, что? — с нескрываемым вызовом встрял Кассиэль, уже медленно подымаясь на ноги и пробуя на прочность поверхность океана. Сатанаил даже не взглянул в его сторону. Он лишь вопросительно, изогнув левую бровь, стрельнул глазом в сторону съёжившегося Таариэля. Тот застенчиво осклабился.

— План Отца великолепен, — пролепетал он, едва не подавившись словами.

Сатанаил лёгким движением ладони создал вокруг себя из набежавшей волны подобие трона, уселся на него и закинул ногу на ногу.

— Никто не спорит, что план Отца хорош, — небрежно кивнул он, — Для такого утверждения не нужно быть семи пядей во лбу. Но не кажется ли вам, братья, что создать гигантский камень — даже самый прекрасный — в выбоинах которого плещется водичка… это не уровень Демиурга?

Он выждал паузу. Не дождавшись ни возмущённых воплей, ни оваций восторга, резко поскучнел лицом.

— Да, знаю, знаю… вы уже видели в лаборатории колбу с первой живой клеткой, — раздражённо отмахнулся он от Уриила, хотя тот молчал и в монолог вышестоящего по званию никак не вмешивался, — Завтра Отец торжественно выльет физраствор с этой клеткой в глубины морские, и там зачнётся жизнь. Сиречь саморазвивающаяся субстанция, которая может принимать разные формы в зависимости от сложности формулы белковых молекул…

— Дизоксирибонуклеидов, — испуганно протараторил Таариэль, пуще гнева Отцова боявшийся в этот момент запутаться в созвучиях диковинного слова. Сатанаил милостиво раздвинул рот в улыбке.

— Истину юноша глаголет. Сообщаю вам страшную тайну, — Сатанаил игриво блеснул белками глаз, — Уже в течение завтрашнего дня из клеток, как из искр пламени, возникнет пожар бесчисленных новых форм. Их внешний вид даже мне, — он запнулся о местоимение «мне» и некоторое время катал на языке его послевкусие, — неведом. Но эти форму будут долго — по меркам Эпсилона — вести своё плотское существование, научатся давать потомство, а главное — привнесут несомненный и яркий штрих в общую картину красоты Мира.

— За красоту! — пискнул Таариэль и неуверенно поднял на уровень кадыка фиал с Любовью.

Сатанаил наклонился со своего шаткого трона и ласково потрепал ангела по щеке.

— За смысл,— наставительно поправил он, — Ибо красота без смысла мертва.

Сатанаил открытой ладонью зачерпнул воду, плеснул ввысь — и не успели дурманно пахнущие брызги рассыпаться на ветру на мириады частиц, как из них внезапно слепилось в воздухе нечто. Неуловимое, зыбкое, но с явными очертаниями маленького ангела.

— Очередная загадка для работяг-недоумков? — не удержался от сарказма Кассиэль.

— Это ангел… и наш старший брат Сатанаил желает сказать, что без присутствия ангела любая плотская красота бессмысленна, — примиряющее раскинул руки Уриил, беспокоясь лишь об одном: чтобы между взрывным Кассиэлем и надменным Денницей не случилось невзначай драки из-за пустяка.

— Это… это новое помышление Отца, — тихо и трепетно промолвил Таариэль, не сводя с Сатанаила восхищённых золотистых глаз.

Сатанаил торжествующе выдохнул «О!», сгрёб с крыла пролетавшего ветра водяную фигурку и выплеснул её за спину.

— Вот этого мальчугана я беру в свои подмастерья, — заключил он, отряхнув от капель ладони, — Он тонко чувствует, и далеко смотрит. Новое помышление Отца! Добавим к слову — наше с Отцом. Демиург создал идею — я в данный момент занят воплощением. То, что мы творим, придаст новорожденному миру настоящий смысл. Существо из плоти и крови — но с духом и разумом, которые есть проекция духа и разума Вседержителя — и одновременно способны саморазвиваться. Постигать. Выбирать. Творить, Отцу подобно. То, что мы начали здесь, в Эпсилоне, продолжит ОНО — и невозможно предсказать, каким будет продолжение.

— Почему невозможно? — несмотря на острую неприязнь к Сатанаилу, Кассиэль впервые за весь разговор подался вперёд всем телом и даже меч перекинул за спину, — Ну нам, да и тебе, положим, трудно будет предсказать грядущее этого существа. Но Отец-то ведает всё!

Сатанаил слез с водяного трона, подошёл к сидящему на волне Таариэлю и с неподдельной нежностью провёл рукой по его смоляным волосам.

— Ответ готов, малыш, — произнёс он, по-прежнему игнорируя реплики Кассиэля, — Потому что воля этого существа будет сво-бод-на. Ни ты, ни я, ни Отец не сможет отдать ему приказа. И если Отцу захочется, чтобы в этом океане воздвигся огромный остров, а сие существо решит, что остров ему мешает, и снесёт его — Отец не будет препятствовать.

— Ого! — разом воскликнули Уриил и Кассиэль, первый с негодованием, второй с восторгом. Таариэль же, зачарованно глядя в бездонную вселенную сатанаиловых зрачков, перехватил его руку чуть ниже запястья и пылко прижал ее к своей груди.

— Неужели… — глаза юного ангела вспыхнули так, что на миг затмили свет редких звёзд, просыпающихся на дальнем краю небосвода, — неужели я… твой подмастерье… в таком великом деле… в самом лучшем замысле Отца… Сатанаил! Я докажу, что ты не ошибся в выборе.

— Частоты прибери, — раздражённо пробурчал Кассиэль, отстраняясь, — По ушам бьёт.

Сатанаил резко обернулся на реплику Кассиэля, бледное лицо его перекосила моментальная гримаса, определение которой Уриил дать затруднялся: ЭТО было вне понятийных пределов ангела. Однако спустя секунду жуткий огонь в глазах любимца Отцова погас, уступив место привычным несмешливым искоркам.

— А ну не ревнуй. Не ревнуй, кому сказано! — шутливо погрозил он пальцем набыченному Кассиэлю и, не замахиваясь, хлопнул ангела по плечу, — Не отбираю я у вас вашего юнца. Что, уже нельзя сделать перспективного предложения? Ну всё, полетел. Не буду мешать вашему заслуженному отдыху.

Вроде всё было по-прежнему: запах йода, усыпляющий плеск волн, симфония звёзд на нотах небес… Но словно трещина пошла по стенкам новорожденного мира. И в эту трещину с пронзительным свистом рванулся ветер, лопочущий на языке незнаемом и оттого страшном.

— Ну и зачем? — чуть не плача, полушёпотом спросил Таариэль, глядя потухшим взором себе под ноги. Медленно, словно обессилев от внезапной хвори, он осел на океанскую гладь и обхватил себя руками за плечи, словно спасаясь от холода, — Зачем вы опять всё испортили?

— Да ну? — свирепо пропел Кассиэль, — И что это мы испортили, деточка? Не дали этому задаваке распустить хвост?

Таариэль стрельнул в напарника укоризненным взглядом.

— Тебе, может, и нравится бесконечно сваривать швы между горными хребтами, — ответил он, дёрнув уголком рта, — Сегодня, завтра… вовеки. Никакого творчества. Всё точно по чертежу. А там… там… когда ещё представится такой шанс…

— Любой замысел отца уникален, — покачал головой Уриил и лёг спиной на упругую поверхность воды, — Будь то горы, моря, тектонические плиты или монтаж ионосферы. Завтра будет новый день, и новые чудеса, и ты обязательно к ним причастишься.

— Ага.

— Пойми… то, что замыслил Отец, песчинка ли, многоклеточный организм или невиданное существо, Ему подобное в сути своей — всё это нам, ангелам, не дано видоизменять. Творчество возможно лишь в пределах разума Демиурга.

— Но тот, о ком говорил Сатанаил, сможет творить, Отцу подобно!!! Почему нам не дано?

Кассиэль зачерпнул пригоршню воды, резко плеснул её в лицо Таариэлю и тут же заработал от юного коллеги виртуозный и сокрушительный свинг справа.

— Вот это я люблю, — охнул Кассиэль, завалившись на бок и потирая ушибленную скулу, — Вот это по-нашему. Начальникам и Престольникам это тоже не дано — умение решать споры по-простому. Чего рассусоливать, верно? Бац в анфас — и весь разговор. Зато нам, в отличие от офицеров отряда «Престолы», не дано сидеть у Его ног. И никогда не будет дано. Сечёшь? Всё ещё нет? Каждый воин да пребудет на своём посту — вот каков смысл Отцова плана о нас.

— И что… и ты никогда… — Таариэль взмыл в воздух, облетел Кассиэля по дуге и с неподдельным изумлением, граничащим с ужасом, уставился напарнику в лицо, — никогда не… не жалел? Никогда не ЖЕЛАЛ? Ты доволен малым и не жаждешь великих дел, друг? Твой фиал в груди не вздрогнул сладостно, когда Сатанаил поведал нам о существе, Отцу подобном?!

— Я возрадовался тому, что знал и ранее, — пожал плечами Кассиэль, — тому, что любой план Его велик и прекрасен, вне зависимости от формы. А я ли к нему руку приложил или ты, или Сатанаил, или Мики… Нам не стяжать личной славы, малыш. Ты можешь создать мир, и можешь разрушить его — в любом случае то, что ты сделаешь, послужит славе Имени Его.

***

… Вот, собственно, и всё. На следующее утро прилетел совершенно невменяемый вестник с печатью Отчей Воли на челе. Таариэль прыгал по низким грозовым облакам в сполохах молний и орал что есть мочи «Йахху!», отбивая мечом пролетавшие рядом электрические разряды. Кассиэль только развёл руками и молча исчез в дождевой пелене — доклёпывать горное плато на Южном полюсе, «а то заледенеет, и ищи-свищи». Чего искать, куда свистеть — одному ему, ветрогону, и ведомо. Уриил не возрадовался, узрев в очах вестника предписание «командировать рядового Седьмого яруса Таариэля в ведение спецотряда Сатанаила для особых целей»… однако ни тени скорби не выказал. Всё к славе Отцовой, всё к славе.

Таариэль стал, как и было ему обещано, сатанаиловым подмастерьем — а на исходе шестого дня Уриил встретил его на Вратах Ночи… и не узнал. Да и Таариэль не особо приметил бывшего напарника — шествовал себе в новеньком световом мундирчике, задрав носик выше звёзд, под ручку с таким же холёным, холодным и презрительно-вежливым юнцом, и отозвался на приветствие Уриила не сразу. Словно нарочно хотел подчеркнуть дистанцию. Ещё бы: правый помощник Любимца Отцова, старший координатор проекта под кодовым названием «Образ и подобие»!

Но обернулся на оклик: вальяжно и как бы одолжение делая.

— А… рядовой… здоров-здоров, — выдавил он из себя, держа меж тем руки за спиной, и натужно улыбаясь куда-то мимо Уриила, — Прости, но я спешу. Был рад видеть. Кстати, — он, словно забыв о неотложном деле, выпростал из-за спины правую руку и ткнул Уриила в центр груди. Точь-в-точь как это любил делать Сатанаил, когда пытался удержать внимание собеседника, — я был прав. Но ты спроси меня, в чём? Или тебе не интересно?

— Ох… что за церемонии, — нахмурился Уриил, — Я даже не помню, о каком споре идёт речь.

— Ну, как же? — поджал губы Таариэль, откинув назад смоляную прядь, — Мы говорили о творчестве. Ты утверждал…

— Я вообще молчал.

— Неважно. Не ты, Кассиэль — вы совершенно одинаковые. Думаете, что ангелу недоступно структурировать по своему разумению. А вот Сатанаил так не считает! Ты вот что мыслишь насчёт успеха?

Уриил задумался.

— Я не понимаю смысла этого слова.

Таариэль театрально подавился коротким смешком.

— Ну да, ну да. Я забыл. В твою программу ЭТО не вложено. Потому ангелам и не дано побеждать. Сатанаил же… — он приблизил оливковое лицо своё к мраморному лику Уриила, и глаза Таариэля на миг затуманились. Нехорошо затуманились. Грязно. — Сатанаил постоянно находился возле меня. И днём. И ночами. И учил многим премудростям, кои…

— Кои все в Отце, и нигде более им не быть, — сухо заметил Уриил.

— Ты недослушал, — Таариэль сделал спутнику успокаивающий знак рукой, призывая потерпеть самую малость, — Он открыл мне то, что вы с Кассиэлем при всём желании открыть не могли. Потому что не знали. Целых три новых понятия. Успех. Дерзание. Первенство. Они неразрывны. Я вкусил их и стал иным. И ТОТ… он тоже познает их сладость… и станет иным… каким Я пожелаю. И лишь тогда ОН сможет научиться ЖЕЛАТЬ сам.

— Он? О ком ты?

Таариэль отстранился, склонил голову на бок и укоризненно прищурился.

— Я совершил ошибку, начав этот разговор, — сообщил он холодно, — Ты ведь не посвящён. Не твоя вина. Прощай. Привет Кассиэлю.

В день восьмой случился мятеж Сатанаила. Уже-Не-Любимец-Отцов собрал на Юпитере своих немногочисленных приверженцев, среди которых особо рьяными были Самаэль и Левиафан, «министры воздушных путей и водных сообщений» — собрал, прочистил горло, толкнул речугу об опасных тенденциях в реализации концепции по модернизации чего-то там, обвинил Отца в волюнтаризме и попытке ограничить свободу воли только что созданного Человека (вот тебе и проект «Образ и подобие»!). И швырнул в небеса старый, как протоплазма, и такой же примитивный клич: «Кто любит меня, за мной».

Куда «за мной», зачем «за мной» — ныне даже сам Сатанаил не сможет, наверное, прояснить. Любовь в голову ударила. Или её полное отсутствие в фиале — что, впрочем, выглядит примерно одинаково.

Уриил, к сожалению или к счастью, всей этой сцены не наблюдал. Он мог лишь оценить её блеск и нищету, подключившись к внутреннему взору Отца. А Отец… увы, увы. Он не считает нужным вникать в суть заблуждений своих детей и никогда не ходит назад. Его принципы просты, как схема протона: бунт должен быть подавлен, грех — наказан, добродетель — награждена. Любой хаос в системе Порядка, утверждённого Им раз и навсегда, будет смирён и стёрт из памяти мира. Ни йоты не изменится в однажды изречённых Предначертаниях. Посему Сатанаил — виновен и будет уничтожен. Будь в тот момент на месте Отца Сын… Кто знает, кто знает…

Впрочем, имелся у Уриила доступ к внутреннему взору ещё одного персонажа этой печальной истории. Таариэль.

***

… И взошёл тогда Сатанаил на самый высокий вулкан Юпитера. И возжёг из ладоней своих негасимый пламень, и бросил его в низины, где в блаженном молчании ожидали слова его бесчисленные воинства — таких же, как он, благородных «престольников». Посвящённых в тайны творения, но брезговавших касаться плотного мира. Ведающих формулу жизни, но презирающих саму жизнь. Искушённых в хитросплетениях Плана Отцова о Человеке, но в сердцах своих отвергающих этот План.

И был Денница краток.

— Отец создал Человека, — рек Сатанаил, — ибо в наших услугах Он больше не нуждается. Я знаю доподлинно, что близок час нашего небытия. Уста Отца вберут нас обратно, туда, откуда мы были исторгнуты в начале начал. Вот достойная плата за труды!

И возопили Престолы и Господства, и вместе с ними вознёс свой голос из сердцевины пламени, окутавшего ангелов, юный Таариэль. Ибо знал лучше прочих, сколько таланта и дерзаний ума вложил Денница в проект «Образ и Подобие». И вот финал! Образ обрёл плоть, и наполнился всесильным духом Отца, и скоро обретёт мощь ангельскую и знания, но при этом — и право творить, не оглядываясь на Вседержителя. Самый великий и прекрасный из ангелов оказался в этой новой системе лишним. Вместе со всей своей гениальной командой.

И продолжил Сатанаил.

— Что ж! Он сделал свой выбор, а я прошу вас сделать свой. Не требую — прошу. Я был вашим Мастером, пока Отец нуждался в Престольниках. Кто же я теперь, когда мы уготованы к изгнанию? Сирота!

И ангелы, покинув равнину, багровой тучей взмыли к вершине вулкана, и каждый, достигнув стоп сатанаиловых, трижды ударил мечом по левому крылу своему:

— Ты не сирота, пока есть мы! Ты брат наш! Ты Мастер наш вовеки!

Но Сатанаил стоял, потупивши взор, опустив плечи и пряча лицо своё от собратьев. И Таариэль знал, почему. Учитель никогда не показывал подчинённым свою боль. Только ему, Таариэлю… один раз… когда новорожденный Человек, коего Денница с утра до ночи шестого дня собирал по атому, монтировал нервные сплетения, прилаживал крепления мышц и с такой любовью прорисовывал каждую линию на коже ладоней — Человек, очнувшись от небытия и вдохнув Бытие, оттолкнул протянутые к нему руки ангела и улыбнулся Отцу. И Отец улыбнулся своему Образу и Подобию в ответ. Возможно, вообще впервые с момента, когда Свет мановением длани Отчей отделился от Тьмы. Странная у него улыбка. Одним только ртом — глаза при этом остаются такими же бесстрастными и безучастными, устремлёнными в глубины Себя Самого.

Отец. Источник Любви, Знаний и Силы. Изрёк ли Он хоть раз, хоть мимоходом, слова хвалы или утешения… да тому же Уриилу? Помнит ли Он вообще, что есть такой рядовой ангел в Седьмом ярусе, усердный Мастер горных гряд, весельчак и заботливый наставник для новичков? А Сатанаил ни на одну пульсацию солнца не забывал о Таариэле. Самый ответственный участок сборки поручил — мозг, вместилище Света Отцова и зеркало Его Всезнания. Дивился, узрев готовую матрицу: «И тебя с твоей сноровкой и смекалкой держали на подхвате у горняков-монтажников? Воистину, не понимаю Отца!»

Только любовь и ласка. Только почёт и пример остальным подмастерьям. Разве Он, Всевеликий и Всеобъемлющий, не мог хотя бы раз, проходя по лаборатории, бросить Таариэлю пару ничего не значащих слов? Подмигнуть, пошутить? Да поругать, на худой-то конец?

Словно и не существовал для Него ангел Таариэль. Словно и не существовал. Всегда погружён в свои вселенские замыслы. Всегда безмолвен, холоден и отстранён. Раз было: посетил Отец мастерскую, когда Сатанаил отлучился на Главный Стапель. И Таариэль, преодолевая робость, двинулся к Нему сквозь ряды онемевших от ужаса учеников Сатанаила, держа на вытянутой руке поднос с готовым сердцем. Все эти клапаночки, перегородочки, хордочки и тысячи мельчайших сосудов, собранные в один безотказный, слаженный, продуманный до йоты, механизм. Ответственное задание: малейшая промашка, слишком большой или наоборот слишком малый зазор между стенками артерии и краями митрального клапана… и сердце никогда не заработает. А Человек — никогда не откроет глаза.

Отец, привычно-невидящим взором вперившись поверх головы Таариэля, шёл на него по узкому коридору. Ближе. Ближе. Совсем вплотную. Вовремя отскочил Таариэль с пути Господнего! Чуть сердце с подноса не уронил в пролетающее мимо облачко.

— Отец…

Сам не знает, как осмелился уста раскрыть.

И остановился Он. И развернул лицо своё в сторону, откуда исходил дерзкий звук — страшное, бледное, узкое, с высоким покатым лбом. И были прозрачны, как Свет, Его вертикальные кошачьи зрачки. Мгновение постояв на месте и не отыскав источник звуковых волн, Отец отвернулся и продолжил свой путь.

Разве Сатанаил… он никогда бы себе такого пренебрежения не позволил. Добрый учитель. Верный друг. Любящий брат. Да разве слова «учитель», «друг», «брат» могут вместить в себя всю бездну трепетного жара, полыхавшего в груди Таариэля, когда за спиной вдруг раздавался знакомый беспокойный шелест двенадцати крыл? Сатанаил… он больше… он… почему не отсохнет мой язык, когда против воли моей произносит это слово…

— Ты Отец наш.

Голос Таариэля был тих. Но он прозвучал — и смолкли полчища негодующих «престольников».

И поднял голову рыжевласый Сатанаил — и се, не было на лице его скорби, и глаза были сухи, и смеялись эти глаза.

— Отец наш известен, — произнёс он и внезапно разорвал воздух над своей головой всеми шестью парами крыльев. Словно щит над собой воздвиг, — Но угодно Ему пожрать своих детей. Кто готов к Небытию — возвращайтесь в стойло. Кто будет защищаться — тех усыновлю я.

Никто никогда не узнает, простил ли Отец в сердце своём сатанаиловых воинов — даже после того как низверг их в бездны и закрыл на семь замков, и на каждый замок положил нерушимую печать. Возможно, Он полагал это заключение не вечным. Но каждый новый фокус Сатанаила, даже закованного в цепи, отдалял миг искупления отступников: сначала эта дурацкая история с яблоком… затем предательство высших чинов из отряда «Господства», когда они породили от дочерей человеческих бессердечных исполинов… а затем уж и не до ангелов падших стало Отцу. Особенно когда случилась Жертва. Всё внимание Царства было приковано к людям, все возможные авансы насчёт покаяния и спасения были отданы им.

Но никто не сказал, что Отец НИКОГДА не простит. Как НИКОГДА не простит себе Уриил, что позволил в тот день бесшабашному Кассиэлю вырваться на четверть парсека вперёд. Однако Уриил не желал Небытия двум своим противникам, Самаэлю и Левиафану, кои выпали на него откуда-то сверху и четырьмя красивыми ударами выстригли в пространстве вокруг семиярусника зияющий ромб. Не хотел убивать, хотя и предписано было. Пока ломал энергетический контур, пока вышибал мечи из рук опешивших врагов, пока связывал их да сдавал на руки гвардии Михаила… вот и время потеряно. Время? Что это? Глупый вопрос. Время — это то, что не воротишь. Время — то, из-за чего Кассиэль уже никогда не будет прежним.

Вполне возможно, забияка просто хотел взять реванш. Нехорошее желание. Не заразился ли от Сатанаила в момент давешнего спора на волнах? Раскидав хлипкое каре вокруг Мятежника, Кассиэль так сильно ударил мечом по шлему Денницы, что вылетевшие искры на четырнадцать секунд затмили Эпсилону солнечный свет — и этих секунд было достаточно, чтобы навеки закрыть глаза миллионам рептилий, прятавшимся от Великой Битвы в сумраке джунглей. Плевать. Отец новых создаст. Если захочет.

Кассиэль поверг Денницу к ногам своим и уже занёс меч для завершающего удара… да откуда ни возьмись выскочил встопорщенный Таариэль — в эффектном доспехе цвета южной ночи, ну прямо фу ты ну ты крылья гнуты… И ведь не мечом заступил дорогу, не щитом — крылом своим, и так уже израненным да поломанным.

Ну не смог Кассиэль. Да и никто бы из семиярусников не сумел, не моргнув, отрубить крыло брату — пусть даже и бывшему. И посему был разъят Кассиэль мечом сатанаиловым, снизу разъят, хитрым таким зигзагообраным финтом. Напополам разъят. Только пламя белое шарахнулось из разорванной груди Кассиэля, да всё в лицо ученику незадачливому, которого аж до Плутона отбросило волной от взрыва.

А Сатанаил поднялся с колен, оглядел поле битвы — и не увидел стремительного Самаэля, потому что тот висел под куполом Вселенной в энергетической клетке, запертый там яростью Михаила. И воззвал к Левиафану — но тот уже бился в сетях на дне морском, пойманный элитным батальоном Престольников. А Велиал, обезоруженный и дрожащий, отступал к Вратам Ночи под натиском превосходящих сил херувимов.

И бросил Денница меч к ногам своим. Но не узрел Уриил в глазах его скорби, или раскаяния, или страха. Ибо смеялся Сатанаил — задорно и заливисто, как расшалившийся кадет.

— Ведите меня к вашему Повелителю, — приказал он обступившим его ангелам, словно за ним осталась победа, и он смел диктовать условия, — Мечи оказались сильнее правды — что ж, посмотрим, кто выстоит в поединке воль.

***

Так в первый — и последний — раз оказался Уриил у Трона. Ибо война отменяет все иерархии и уравнивает перед ликом своим рядового семиярусника и сиятельного херувима. И ведь не высокие генералы, а простые мастера сумели захватить в плен мятежника!

А цена… Едва ли Отец вспомнит даже, что был в Его воинстве задиристый геодезист Кассиэль. Даже если он — единственная жертва этой битвы. Но Уриил помнил — и ощущал левым крылом тягучий, высасывающий силы холод. Потому что Кассиэль всегда был от Уриила по левую руку, а теперь там нет никого. Пробоина. Свистящая бессмысленная пустота.

И потому не возрадовался Уриил, приблизившись к Трону и ощутив на себе бесстрастный взгляд Отца — в первый и в последний раз за всю Вечность. Отец восседал там, где Ему суждено восседать, и световые ножки Трона величаво попирали алтарный камень, сработанный из ядра потухшего голубого гиганта ещё до Начала Начал, каким-то безвестным ангелом. И Лик Его обращён был на поверженного ниц Сатанаила, а вовсе не на семиярусника, который держал свой дрожащий от усталости меч у горла пленника. Словно и в бесчестии своём Сатанаил был отцу дороже и ближе, чем воины, исполнявшие Отцову волю.

Странное сходство с шахматной доской имела вся эта картина: вот белопольный слон на левом фланге, голосом Михаила отдающий патрульным ангелам торопливые команды; вот несокрушимая ладья по имени Гавриил — она зычно зачитывает длинный свиток с пунктами обвинения; вот уцелевшие пешки проигравшего врага, сбившиеся в нестройное полукаре у ног Победителя… и среди них самый жалкий вид у Таариэля… наверное, самый жалкий… Уриилу не хочется долго смотреть на мокрую от страха, побито-согбенную спину юнца, из-за которого замолк громогласный Кассиэль. И посреди поля — молчаливый, всё уже для себя решивший белый ферзь. Ему осталось лишь правильно рассчитать замах, чтобы с одного удара слетела голова связанного и коленопреклонённого противника. Впрочем, уже НЕ противника.

Но ферзю нельзя стоять в такой опасной близости от другого ферзя.

Кто же тот, брошенный к ногам триумфатора, коли гибель его означает конец игры?

Отставить, рядовой. Это непростительные мысли.

И был голос из вершин — оттуда, где навершие Трона смыкается с незримыми сводами, кои держат купол Небес.

— Заточить в ядро Эпсилона. Навеки. Всех.

И не успел этот жуткий голос — голос чистого белого цвета — отгреметь под сводами тронной залы, как поднял Уриил ослеплённые слезами глаза, и увидел немыслимое. Гипсовый Лик Говорившего дрогнул — и на нём прорезались пронзительные синие глаза. Строгие, немигающие, но и испытывающие одновременно. И раскрылся тонкогубый рот Вседержителя, и излетел из него иной голос — в коем птицей перепуганной трепетало сомнение.

— Но Отец, — произнёс этот голос устами самого Отца, — не будет ли верным позволить мятежнику объясниться?

Рот с грохотом захлопнулся, лазурные глаза вновь подёрнулись тусклой пеленой.

— Пусть говорит. Но воля Моя не изменится, — изрёк Отец, не меняя положения головы и не шевельнув ни единым пальцем, и руки его лежали на подлокотниках Трона, как две горные гряды, меж которых струится пенный поток Отчего хитона.

Михаил подлетел к распростёртому на полу Деннице и, перехвативши меч за лезвие, ткнул мятежнику рукоятью в затылок.

— Изреки, что велено, — приказал он.

Сатанаил поднял голову и подал тело назад, сложившись в фигуру, напоминающую боевую стойку змеи. Уриила поразили его глаза: более не светился в них дерзкий зелёный огонь. Два блестящих чёрных оникса без зрачков, роговицы, радужки и белков.

— Я всего лишь хотел показать, к чему может привести тирания, — ответил он простуженным голосом.

Очи Отца в недосягаемой выси Трона вновь подёрнулись влажной синевой.

— Но ты лгал, что Отец задумал истребить ангелов, — возразил Он прежним тёплым голосом с нотками участливого сомнения, — Если ты прав, зачем начинать дело с обмана соратников?

— Потому что иные способы были исчерпаны, — ответил Денница, приподнявшись на одно колено и плечом оттолкнув в сторону лезвие уриилова меча, — Отец не принимал мою любовь и не давал взамен свою. Он рёк слова любви, но не сотворил мне пьедестала, чтобы моё превосходство было видно всем. Он замыслил Человека. Зачем? Если Он любит меня, зачем Ему нужна ещё одна игрушка? Я исполнил Его волю и дал Человеку плоть. Я думал — а вдруг, возлюбив и возвысив Образ и Подобие, Отец обратит свой взор и на меня, Воплотившего План? Я ошибся.

— Но где здесь тирания? — недоумённо поинтересовался Сидящий.

И не смог ответить Сатанаил, ибо запутался во лжи и задушил свой разум её щупальцами.

— Я не могу тебе помочь, ибо ты нечестен перед своим сердцем, — изрёк Синеглазый после недолгого скорбного молчания. И, обратившись к остальным пленникам, спросил:

— Почему пошли вы за ним?

И поднял лицо насмешник Самаэль, и пронзил подножие Трона дерзким взором.

—Он обманул нас, а мы испугались.

Тугодум Левиафан, набычив разбитую в битве голову, ответил так же. И ослепительный Велиал, схожий с Денницей цветом волос, рёк те же слова.

И лишь Таариэль, поднятый ангелами с колен и загнутый ими в позу натянутого лука, прошептал, вперившись в синеву глаз Судившего, как кролик в зрачки удава:

— Он был добр со мной, и ведал мои помышления.

Судивший же внезапно нахмурился.

— Те трое осудили себя словами своими, — печально подытожил Он, после чего Его синие глаза стали снова угасать, но медленно, словно нехотя, и так же медленно-нехотя Его голос терял теплоту, приобретая прежние неумолимые интонации, — Ибо бояться Отца — то же, что ненавидеть Его. Ты же, юноша, почти оправдался, ибо любовь двигала тобой…

И схлопнулись глаза Вершившего, как замковые ворота перед конницей врага, и Лик Отчий опять превратился в безучастную гипсовую маску.

— Но в слепоте любви ты предал Отца, нарекши Отцом иного, — обрушился с вершины трона холодный глас, в коем не было ни ярости, ни боли, ни сострадания, — и посему прощения не заслужил. В ядро. Всех. Навеки.

И проломился облачный пол под ногами осуждённых, и рухнули они один за другим в бездны бездн, оглушая вселенную воплями ужаса и отчаяния. И последним упал Таариэль. Уриил видел это, потому что бросился к пролому, раскидав патрульных ангелов из подразделения Начала, и припал к его дымящимся краям, и воззвал к Таариэлю. И раскаялся в том, ибо Таариэль в полёте поднял искажённое рыданиями лицо.

И навсегда запечатлел свой образ на роговице глаз Уриила.

Потом вереница отступников навсегда исчезла в черноте небесной шахты, а Уриил всё лежал на краю пролома, не в силах ни пошевелиться, ни оторвать взор от ритмично сменяющих друг друга перистых облаков, проплывавших внизу. Они двигались как бы по кругу — одно было похоже на спящего единорога, другое — на птицу, третье имело сходство с лицом Кассиэля… но проходили мгновения, и эти облака возвращались к пролому в полу Тронной залы и продолжали свой неспешный и бесцельный бег, словно… ну да. Словно стрелки часов по холодному диску циферблата.

Часы. Минуты. Секунды. И снова часы. И дни. И месяцы. Годы. Столько слов, красивых и бессмысленных. Делить Вечность на доли, словно китайское яблоко. Тик-так. Тик-так. Сыплется в бездонную пропасть время, и никогда не возвратится назад. Маховик запущен, обратный отчёт пошёл. Чей? Уж не его ли, Уриила, срок отмеряют эти ужасные куранты?

Бред. Ангелы вечны.

Кроме Кассиэля.

Уриил почувствовал, как неумолимая сила оторвала его от краёв провала и устремила ввысь. Но то была не высь небесного купола Эпсилона, и не пугающая бесконечность космоса, в которой высь в любой момент может стать низью, а потом они замкнутся в кольцо.

Электрический запах Силы. Силы как таковой.

— Ты печален? — спросил Уриила участливый голос Синеглазого, и ангел, осмелившись открыть глаза, обнаружил себя сидящим на холодной, сухой и абсолютно гладкой ладони размером… впрочем, понятие «размер» тут же рассыпалось в голове Уриила на мириады мёртвых осколков, — Ты не рад Моей победе?

— Рад, — Уриил прикрыл глаза крылом, чтобы не столкнуться случайно взглядом с Говорившим, а главное — чтобы не увидеть опять, как лазурь глаз Сына обратиться в мраморную слепоту глаз Отца, — Но не рад, что за один миг потерял двоих, кого любил.

Сын замолк — как помнилось Уриилу, удивлённо и растерянно — а ладонь его вдруг увлажнилась, будто по ней пронёсся короткий и нервный океанский шквал.

— Сущность Кассиэля всегда пребывала во Мне, — сообщил Он после недолгой паузы, и в голосе Сына скользнула тень лёгкого недовольства, — И если Мне будет угодно, Я возвращу твоего друга в Зримое Бытие. Но Я пока не знаю, зачем.

— Потому что он мил мне.

— Разве ты не можешь любить его, отражённого в Моих глазах?

Уриил в смятении обхватил голову руками. Вопрос Сына поставил ангела в тупик. Так поставил, что сознание семиярусника едва не померкло от лобового столкновения с Истиной.

— Прости. Не могу. — выдавил он из себя, сгорая в пламени стыда и раскаяния. И кожей почувствовал, как где-то там, выше уровня его глаз, выше мерцающего пояса созвездий Зодиака, выше Купола Мира синие глаза Сына с грохотом заволакиваются непробиваемой стеной безжалостных Отцовых век.

***

…Какой простой код доступа… Всего семь букв и один смягчающий знак. Завести их в базу данных чёрного локатора — дело сотой доли наносекунды. Или полутора пульсаций солнца. Вот он, семиплановый, четырёхмерный чертёж личности объекта — загудев простуженной мухой, высветился на мониторе.

Но Уриэль уже не может вспомнить, как вставляется «жук». Свет тускнеет в глазах. Мысли похожи на кусочки льда в кипятке — так же аморфны, так же плавятся, не успев отразиться на сетчатке глаза.

Кажется, надо ввести свой личный код. И застолбить его как… как что? Две с половиной пульсации солнца. Две. Одна и семь десятых. Это гибель, это она стучит железным костылём в голову Уриилу. Бум. Бум.

Думай!

Код. Вводится. И сохраняется в памяти локатора как…

Уриил краем глаза отразил, что всё его существо печально и величаво вплывает в какие-то тёмные ворота, а сам он вдруг резко уменьшается до размеров… до размеров… это насекомое есть такое, но он не может вспомнить Имя, данное ему Отцом при рождении…

Не хватает памяти для завершения операции…

Есть! Эврика!

Уриил, которого прожорливые тёмные ворота всосали внутрь себя почти на треть, с радостным изумлением взирал, как ИНОЙ Уриил — тот, что лежал на мониторе локатора, смешно дрыгая ножками в такт жужжанию аппаратуры Коридора, — внезапно оттолкнулся обеими руками, вцепился до синевы в фалангах в края приборной доски и просипел на выдохе:

— Личный код такой и такой. Сохранить как ключ для завершения… операции…

Странно. Этот, ИНОЙ Уриил опять произносит семь букв и один смягчающий знак. И локатор, словно змея перед дудочкой факира, покорно мигает датчиками. Да, экселенц. Так точно, сиятельнейший. Вы назвали пароль, открывающий любые двери в пределах системы этого локатора.

Та-та-та (какая смешная песенка, скажи, Черепаха?)

Ри-рэ-ра (ты львёнок, а львята рычат)

Эль-сель-хмель (а также газель, постель, коростель, карамель… сколько ещё бессмысленных фонем напридумывали смертные за всю историю?)

Та-а-ри-эль. Я угадал? Малыш, я знал, что мы снова встретимся… но поздно, юнкер, поздно. Обойдёмся без поцелуев. Одна пульсация. Ноль целых девять десятых. Ноль целых три десятых.

Всё.

Ноль в чистом виде.

Пора в путь.

… И в этот момент замшелые, в потёках ржавчины, стенки Коридора почему-то начинают стонать на ультранизких частотах. ЧТО-ТО там, извне. ОНО трясёт Чёрный коридор, словно ствол груши. Оно рвёт незримыми когтями его обшивку — в том самом месте, где поперёк приборной доски локатора висит бесчувственная хламида — ещё недавно бывшая ангелом.

Удар. Треск вдавленных внутрь перегородок. Перехватывающий горло морозный ветер, который врывается в клубящееся марево Коридора, как блуждающая пуля в сердечную мышцу.

Погоди, тьма. Не ешь меня. На самом интересном месте. Я хочу посмотреть, как ЭТО, схватив Всё-Что-Осталось-От-Ангела за роскошные вьющиеся волосы цвета метели, потащит его в образовавшийся проём.

***

… Сначала вернулись запахи. Резкие, терпкие, дурманящие и отрезвляющие одновременно. Потом он вспомнил словно «запах». Откуда-то изнутри естества, словно змейка из яйца, вылупилась первая мысль и лениво поползла вдаль, ворча себе под нос: «Запах… реакция души на химический состав пространства… но что душа и что пространство… странные слова… неведомые…»

Вокруг него в океане электрического запаха плавало много иных неведомых слов. Они были похожи на… отставить, Ты-У-Которого-Нет-Имени. Ассоциативные цепочки тоже пока мертвы. Вот, к примеру, что значит «знание проявлялось, как изображение на фотобумаге»? Откуда взялось?

А вот это уже не относится к разряду «запахов». Что-то волновое. Синусоида вспыхивает на спящей глади океана, выгибает изумрудную спинку и со страшной скоростью несётся вдаль. И гаснет. Изумруд? Это что-то плотское. Но говоря «изумрудный», он понимал, что имеет в виду нечто, относящееся к волне. Пятьсот наномикрон. Для того, чтобы это увидеть, нужны глаза… ага. Изумрудное — это не запах, не вкус и не форма. Это цвет. А цвет — это световая волна, отрезанная Отчими ножницами от сих до сих. Но это «изумрудное» явно не для глаз. Иной сегмент души готов его воспринять, иной, а глаза по-прежнему закрыты.

«Уууу… рииии…ииииллл».

Вспомнил. Это, кажется, именуется «звук».

«Уууу… рииии…ииииллл».

Звук проникает в него откуда-то изнутри океанской толщи. Он рвётся вверх, пронзая сущность Лежащего. Волна раздвигает сумрачные шторы, и те странные слова, что порхают перед самым лицом, начинают лопаться и белым ветром втекать в сознание.

Дата добавления: 2015-07-24