Уровень третий

«Посмотрите на лилии полевые: они не ткут, не прядут, а царь Соломон в своей славе не одевался так, как их одевает Отец Небесный… Сколько слышу эти слова, столько не понимаю, что Он разумел. Да, не трудитесь сверх меры, Бог знает ваши нужды и каждому даст сполна. Да, всё верно. Но… к людям этот постулат совершенно не применим».

Уриил двумя пальцами отстранил от лица благоухающий бутон. До начала занятий ещё тридцать семь пульсаций солнца, надо успеть привести себя в порядок. Лилейное поле Школы — самый идеальный успокоитель. Здесь концентрация Любви правильная: не очень много, но очень тепло и радостно. Поневоле ощущаешь себя солнцем, излучающим жизнь из-под ресниц облаков. Между облаками и лилиями поразительное сходство: и те и другие живут не дольше мгновения между двумя порывами ветра, но не умирают никогда — лишь рассеиваются, чтобы собраться в другом месте.

Солнце в лилиях. Сердце в радости. Первый день творенья, откуда же вползла змея тревоги? В какую щель просочилась, и чего хочет от Уриила?

Это лишь у жильцов Седьмого яруса не бывает ни тревоги, ни печали. Как в разрежённых слоях атмосферы Эпсилона не бывает дождевых облаков. Только лёгкие, серебристые, с дымчатыми лилейными лепестками. Некоторые люди класса «младенцы» думаю, что именно в таких облаках вырублены незримые двери в Царство.

В сущности, не так уж далеко от истины.

Это лишь Пришедшие К Отцу никогда не омрачают лицо своё тенью забот. Бытие ангела — сплошная пахота без выходных и отбоев. Вечный подъём и немолкнущая песня трубы на сторожевой башне.

На левое и правое крыло Уриила опустились две лёгких прозрачных руки. Нефрит и диамант. Узор первой такой же дымчатый и тонущий в молочной белизне (капля дождя упала в крынку с парным), а вторая ловит каждым своим изгибом солнечные лучи и творит из них миллиарды крохотных радуг («Я полагаю радугу Мою в облаке, как знамение завета между Мною и вами и между всякою душою живою…»). Что-то раненько они сегодня освободились с дежурства, Рафаил и Исраил, лучшие из группы ангелов-чистильщиков Седьмого яруса.

— Смотри, что нашли.

Нефритовая рука Рафаила стряхнула в эфир невесомый, прозрачный световой куб — Слепок с будхиала одного рафаилова подопечного, номер 77786543, кажется. Трудный типчик. К сожалению, не дурак: души с низким айзенк-коэффициентом обычно держат свой будхиал на замке и посему их вера незыблема, как… как могильная плита. Умники, призывая Господень свет, раскрывают все створки и двери шестого тонкого тела — и в них очень легко всунуть симулякр. Что и требовалось доказать: всунули…

В глубине мерцающего куба, парящего над ладонью Рафаила, внезапно что-то булькнуло, заискрило, а затем по эфиру разлился неуловимый, но совершенно нестерпимый смрад. И явился Он. Или Оно. Теоморфная субстанция, короче. Нечто, задрапированное в ниспадающую до самых ступней хламидо-монаду, восседающее на неудобном троне с высокой узкой спинкой посреди абсолютной, пуленепробиваемой черноты. Симулякр сидел, как мумия: не мигая, не дыша, буравя Вселенную идиотически-надменным взглядом.

— Это кто? — осторожно поинтересовался Уриил. И сам же себе ответил, морщась от очевидной догадки, — Это они так Отца видят?

— Догада, — без улыбки кивнул Рафаил, — Скажи спасибо своему любимцу, приёмышу фараонову. С его слов портрет писан.

Подопечный Рафаила был харизматическим лидером реформатской общины, притулившейся в сто пятидесятом секторе Эпсилона, но происходил из беломорцев и говорил посему туманно и вычурно. С кем поведёшься, от того и наберёшься: Рафаил с недавних пор взял в привычку переставлять местами подлежащие и сказуемые на манер ревнителей древлего благочестия.

— Неназываемый дал людям кривые зеркала и поместил в сетчатку глаза, — насмешливо изрёк Исраил, облокотившись на плечо Уриила, — Он вручил смертным дырявые мембраны и припаял к ушным раковинам…

— Ага, — хмуро поджал губы Уриил, не сводя глаз с витающего в эфире куба, — А затем накидал вирусов в софты и заставил браузер при коннекте всегда загружать эбаут-бланк, а после релодинга — пейдж нот фаунд.

— Чего?

— Ничего. Язык подопечных — весьма заразительная штука. Раф, активизируй зверька.

Рафаил снова дунул на недвижную фигурку в кубе и тоненьким, проникновенным, жалостливым голосочком спросил:

— Господи, за что испытания посылаешь?

Симулякр издал сухой щелчок — и откинул вверх тяжёлые веки. На Рафаила в упор глядели прозрачные, равнодушные, мёртвые глаза. Глаза сфинкса, которому помешали спать.

— Господи…

Нечто в ниспадающем одеянии милостиво разверзло рот — старческий, впавший, беззубый, рот античной трагической маски.

Скрип и скрежет, прозвучавший из глубины призрачного куба, с большой натяжкой можно было назвать голосом.

— Ибо, — изрёк симулякр, с тупой важностью воздевши подбородок, — Такова. Моя. — он внезапно выпучил глаза, отчего обрёл сходство с удивлённым грифом, и возопил дрожащим фальцетом, — Вооооооля!!!

Он замолк, бесстрастно насладился эхом, завихрившимся над его плешивой головой, с прежним сухим щелчком сомкнул синюшные губы и впал в нирвану самолюбования.

Уриила коротко передёрнуло.

— Я его уже ненавижу, — сообщил он, смявши в кулаке подвернувшийся под руку бутон лилии. Рафаил скептически приподнял брови домиком.

— Тебе неведома ненависть, так что не бросайся словами зря. Скажи ещё, что ты его вожделеешь. Или жаждешь съесть.

— Да, но что-то тут… — Уриил судорожно ткнул большим пальцем в середину груди, — Будто сердитый ветер раздувает не до конца погасший уголёк. Больно. И жарко. А он больше ничего не умеет?

Вместо ответа Раф, хитро прищурившись, сложил губы трубочкой и послал дыхание своё прямо в лицо дремлющему симулякру.

— Господи, ответь, — попросил он прежним заискивающим тоном, — Я стражду от хворей, мать моя умирает в нищете, жена ушла к богатею, злые люди обступили меня и жаждут смерти мне, и некуда скоро станет главу преклонить, ибо дом мой разъязвляется. Пошто так? И будет ли просвет в животе моём горемычном?

Симулякр снова вздрогнул, и измождённое его лицо исказилось гримаской брюзгливого недовольства.

— Ибо, — он горделиво вытянул шею и стал медленно приподнимать зад со своего седалища, — угодно это, — призрак расправил плечи, откинул голову с роскошно взмывшими в темноту седыми космами и коротким выпадом от плеча проткнул Вселенную костлявым пальцем, — Мнеееее!!!!

— Что угодно?

— Чтобы, — старец тяжело растворил узкие двери рук, словно собирался задушить в объятиях сто двадцать содомов и гоморр, — ты страдааааал!!!!!

— Зачем?

Симулякр хищно раззявил чёрный рот.

— Аз! Есмь! — взвыл он отчаянно, словно сонмы белокрылых копьями пригвоздили его гнилую плоть к заднику мироздания, — Судия грозный! Кто устоит, когда обнажу Я мышцу свою? Ибо вот наказую тебя. И проклят ты будешь за ропот свой. Ибо слёз твоих хочу. Ибо неугоден ты мне. Жалкий червь.

Рафаил коротким взмахом ладони погасил мерцающий куб. По лилейному полю прокатилась волна свежего ветра — и рассыпалась где-то вдали на миллиарды трезвонистых Колокольцев, навсегда унеся из мира вонь голоса призрачного старца.

— Я-то удивлялся, — повеселел он вдруг, — с чего мой подопечный такие смурные проповеди читать начал. Книгу выпустил тиражом невыразимым. Называется «Страх Божий как единственные врата в рай». Пастве улыбаться запретил…

— Меня сейчас вырвет, — болезненно скуксившись, сообщил Уриил.

— Чем? — искренне изумился Исраил, — Любовью Отцовой? Кстати, братец — не желаешь воспринять? — он распахнул на груди борта светового мундира, достал из самой своей сердцевины алмазный высокий кубок и звонко щёлкнул ногтем по одной из его граней, — Выдержка — ты не поверишь. Урожай Седьмого Дня Творения. А? Разве я не молодец у вас?

— На работе? — озабоченно нахмурился Рафаил и отступил на шаг, — Это нарушение инструкций. Я, конечно, сообщать Михаилу не буду, но…

— Ты пас? — Исраил выгнул бровь и, склонив голову набок, несколько мгновений разглядывал друга в упор, словно выбирая, в какой глаз залепить ему с размаху хорошего леща.

Рафаил поспешно замотал головой.

— Тогда встань на исходную.

***

… — Итак, о происхождении и природе симулякров, — Уриил цепким, уже вполне сфокусированным взглядом окинул притихших студиозусов из группы М-700 (мученики седьмого курса), рассевшихся посреди лилейного луга в ломкой радуге струй, из фонтанов бьющих по всему периметру.

Он сосредоточенно обхватил себя крыльями крест-накрест. Студенты влюблённого пожирали своего преподавателя — пожирали в сто тысяч пар искрящихся глазёнок. Только хруст стоял в астрале. Тонкий, звонкий, прозрачный хруст.

«272564. Что это за кодировка такая? Локаторы сошли с ума? Почему они для входа в систему требуют ввести этот цифровой набор? Начальники, что ли, страхуются от взлома?»

«Начальниками» на Седьмом ярусе именовали ангелов спецподразделения «Начала», и докладывался Уриил обычно им, потому как выходить с рапортом на уровень «Сил», «Господств» и «Престолов» у него, рядового офицера-семиярусника, не было санкции от херувимов.

— Симулякры, студент Лионский, — Уриил слегка возвысил голос, оторвав тощего лопоухого мальчонку в смешной световой косоворотке от блаженного созерцания урииловых крыльев, — делятся на две группы: благоприобретённые и худоприобретённые. Первые суть порождение отражений Слова, и варьируются, в свою очередь, согласно степени деления. Так, симулякр «не прелюбодействуй»…

… студенты скромно потупили взоры.

— Я вижу, что большинство из вас его носило в себе, — рассмеялся Уриил, извлекши из янтарного контейнера давешний куб, — Итак, означенный симулякр является креатурой четвёртой степени деления и практически безвреден. Однако в шестьдесят четвёртой степени он звучит уже более свирепо. Именно на этой стадии женщин закутывают в паранджи и побивают камнями за согрешение. Такое до предела искажённое отражение Слова обычно изгоняется Белым коридором и охотно принимается Чёрным, где демонические силы доводят его до крайней, четыре тысячи девяносто шестой фракции разложения — то есть простой симулякр становится худоприобретённым. Именно с помощью такого симулякра нормальные богобоязненные люди становятся маньяками-убийцами, режущими легкомысленных красоток якобы во имя морали. Я лично не понимаю смысла слова «мораль», но между поклонением «морали» и нарушением шестой заповеди Отцовской — прямая связь.

Студент Лионский воздел к солнцу нетерпеливо дрожащее двуперстие.

— Командир, — спросил он Уриила, — означают ли твои слова, что Господь…

— Отец, — со вздохом поправил ангел.

— Да, Отец, извини… Означает ли сказанное тобой, что Отец не давал Моисею запрета на прелюбодействие?

Уриил недоумённо развёл крыльями в разные стороны.

— Он не мог запретить действие, названное столь бессмысленно, — ответил, обождав, пока уляжется волна возбуждённого шума на галёрке, — Он говорил о том, что любовь между душами, спаивающая их в единую субстанцию, есть лишь концентрированное порождение Любви Как Она Есть. Посему и телесно-эфирный контакт должен быть концентрацией такой любви. Клинок, сужающийся к острию. Ведь не может быть у клинка два, три, четыре острия, так? Вот вам Слово в первой степени, и звучало оно как…

Уриил звонко выдохнул в солнце один-единственный слог. Выстрел. Гром. Клич боевой трубы. Треск клинка, ломаемого одним ударом об острый вражеский наколенник.

— И никакого тут «прелюбодеяния», — заключил он, победно оглядывая ряды побледневших студентов, — Отец не создаёт непроизносимых словесных конструкций. Тем более асемантичных. Так что запрет на пре-лю-бо-де-я-ни-е Отец явно не давал, а вот запрет на… — Уриил повторно выкликнул страшное односложное слово, — безусловно, да. Но разум Моисея был слишком юн, чтобы постигнуть простоту божественной мудрости. Поэтому родился симулякр «не прелюбодействуй» — родился как паразит, питающийся силой Слова, и одновременно как наилучший на тот момент переводчик Слова на язык кочевников Ханаана.

Уриил беглым внутренним взглядом окинул по диагонали конспект своей лекции, мерцающий в хрустальном кубе его сознания.

«А ещё вот почему Отец не любит, когда акт плотской любви разменивают на мелочи, — напомнил он сам себе, — Соитие — одни из немногих сакральных тайн, с коими человек сталкивается в зримом бытии. Вдохновение жизни в биомассу. Что там сплетение зиготы и живчика — так, химическая реакция. Но вот в это сплетение волей Отца влетает душа — и здесь любые мозги закипят, пытаясь постигнуть алгебру процесса. Это фактически явление Отца миру. И использовать это явление как потеху, как инструмент самоутверждения, а наипаче как средство наживы — всё равно что потешаться над Отцом, утверждаться на Отце и торговать Им. Потому и смотреть на Акт — хоть вживую, хоть на картинке — не рекомендуется: если смотришь на любящих, значит, присутствуешь при Явлении Отца, а это в плотном мире чревато сдвигом шифера. Если на праздно блудящих — значит, потворствуешь насмехательству над Отцом, участвуешь в этом, значит, со-виновник греху. Вот в чём суть — а вовсе не в получаемом мимолётном удовольствии, как думают проповедники. По такой логике наиболее угоден Отцу хмурый бесчувственный труп — этот-то точно от всех удовольствий отрёкся раз и навсегда… Но об этом не в сей раз. Ребята ещё не готовы к такому откровению».

Уриил поднёс к губам куб с рафаиловым симулякром и троекратно дунул на верхнюю плоскость.

Давешний блаженный идиот засветился в полный рост над головами студентов и океаном испуганно приникших лилий.

— Кто это? — чуть не поперхнулся студентик в десятом ряду, поспешно придержав падающие с носа очки.

— Вот, студент Освенцимский, вот, — наставительно черкнул Уриил пальцем по воздуху, — Совершенно верный вопрос. И показательно, что возник он у францисканца, в то время как студент Гатчинский, — Уриил с трудом подавил улыбку, — уже готов был пасть на колени и запеть «Аллилуйя».

«Неназываемый дал людям кривые зеркала и поместил в сетчатку глаза, — вспомнились ненароком слова Исраила, — Он вручил смертным дырявые мембраны и припаял к ушным раковинам. А потом мы удивляемся, что в умах наших подопечных понятие «воля Отца» стоит выше, чем сам Отец. Как будто воля — самодостаточная единица, руководящая Отцом, как марионеткой… Бред. Но бред, возведённый на уровень канона».

Уриил ощутил вдруг, что напрочь вышиблен из рабочего состояния простым шестизначным набором цифр. 272564. Два семинара назад он буднично перешагнул порог Белого Коридора своего подшефного, чтобы проверить состояние менталона объекта: что-то с этим менталоном странное творилось, искры какие-то, запашок шёл нехороший… И, едва ввёл код доступа, услышал в своей голове любезный голос: «Пароль неверен».

Что такое? Специфические шуточки Начальников? Они это любят, особенно если объект особой важности, харизмат какой-нибудь там, высший иерарх или писатель, сводящий с ума страны и народы. По десять раз за пульсацию солнца коды меняют, панически боясь взлома со стороны восьмикружников. Но предупреждать же надо, серафическая сила!!! Зачем коллегам на крылья наступать?

***

… Уриил чисто теоретически представлял себе, что значит странный глагол «разозлиться». Семантически означает «поддаться злу один раз». Обычно после случайного одноразового греха эфироны и астралоны подопечных приходилось неделями их земной жизни вычищать от шлака — и то лишь в том случае, если объект осознал грех и раскаялся. Но ангел не раз видел искажённые от ярости демонские хари, когда легионы Восьмого круга прорывали двери души с той стороны и вторгались в Белые коридоры, караулами Света охраняемые. Зачем врывались — Отец их ведает. Верная гибель для демона любого уровня — десять пульсаций солнца провести в разрежённой атмосфере Белого коридора. Не от радиации, так от уриилова пламенного меча. Так вот: в момент лихой сшибки, за мгновение до гибели, физиономии адских десантников складывались в такой невообразимый паззл, что даже у бывалых рубак в грудине холодело. Как потом объяснил Уриилу Сын, этот паззл и был яростью — она же гнев, она же злоба, самая верная дорога в Пятый круг ада, самая прямая угроза для целостности Отцова лика, впечатанного в черты человеческого лица.

А в тот раз Уриилу показалось, что стрела разо-зления высвистела из монитора с равнодушной надписью «Пароль неверен» и, вырвав у него из груди фиал с Любовью, запрыгала по межреберью вверх-вниз в остром синусовом ритме — тряском, тангообразном, с синкопами экстрасистол. Стало жарко ангелу, потом бросило в озноб, сами собой сжались кулаки, словно в предвкушении драки с демонами. Уриил испугался не на шутку. Даже выйти на мысленный сеанс связи с Михаилом, Начальником-куратором Седьмого яруса, с первого раза не смог.

— Мики, — спросил он хмуро, — ты моему объекту коды менял?

— А что, должен был? — недоумённо громыхнул архангел, — И если должен, где твоя заявка по всей форме, а, офицер?

— Да нет, нет, — поспешно возразил Уриил, — Я и не подавал заявки, потому что нет смысла.

— Не твоё дело смысл искать, — привычно нагрубил шеф, но со связи не ушёл, чем несказанно ободрил семиярусника, — Кто код менял, не знаю. Приказа не поступало. Ищи сбой в системе. А что, — голос в голове вдруг потеплел на полградуса, — что стряслось-то?

— Мики, я… я в систему войти не могу, — почти краснея от внезапного стыда, произнёс Уриил, — Она меня к объекту не допускает.

Незримый Михаил расхохотался.

— Ур, ты давно в Седьмом ярусе служишь? — спросил он с заметной ехидцей.

— С Первого дня.

— А в контрразведку тебя когда перевели?

— После Воскресения… а в чём дело?

— Ни в чём, — голос Михаила приобрёл прежние бесцеремонные нотки, — Ты что — никогда самолично в Чёрные коридоры не ходил?

— Разве ж можно? Тяжёлый воздух, верная гибель! Это и инструкцией запрещено…

Михаил на другом конце линии связи презрительно хмыкнул.

— Я знаю, что запрещено…с-с-стабат матер долороза! Я, милосердие отцово, тебя не экзаменую по знанию служебных инструкций! — позабыв субординацию, заорал вдруг архангел, — Если бы мы, свет Фаворский, делали только разрешённое Уставом, мы бы уже давно в… — из уст Михаила вылетело незнакомое Уриилу словцо, от коего семиярусник почему-то покраснел ещё гуще, — сидели. Короче: готовься писать рапорт.

— На предмет?

Михаил засвистел моцартовскую «Лакримозу».

— На предмет, что гости у тебя были, чай пили, посуду перебили, а осколки не убрали, — сообщил он как бы между делом, — И караулу своему впиши с занесением, чтобы впредь не спали на боевом посту.

И отключился Михаил.

В полной прострации сидел старший преподаватель Школы, офицер Седьмого яруса Царствия Небесного ангел Уриил, у монитора связи с объектом. Сидел, крутил вихры, пытаясь связать воедино услышанное и разгадать михаиловы намёки. Чай пили… осколки не убрали… давно ли в Чёрный коридор хаживал… караулу впиши с занесением… Что сей сон значит?

Так и не преуспев в дедуктивных опытах, Уриил освежил в памяти расписание дежурств в Коридоре. Знать бы ещё, когда случился конфуз с переустановкой кода. В Царствии Небесном же, равно как и в Аду, нет понятия времени. Хорошо смертным: они легко оперируют головоломными понятиями «вчера», «сегодня», «завтра» (вот уж поистине смело, называть грядущее по имени и составлять планы на «завтра», не ведая, наступит ли оно вообще!). Живущим же в пространстве «всегда» невозможно понять, как делить Бесконечность на части. На осколки… а осколки не убрали… Да ну его в Лимб, свихнуться можно.

Стоп.

Была лекция по технологии внедрения лжи в церковные догматы. Точнее, по противодействию тем технологиям. После чего Уриил самолично проверил состояние астралона своего подопечного, очень юного и чистого мальчугана, у которого подозрительно быстро продвигалась в Эпсилоне карьера. Очень подозрительно и очень быстро. Конечно, даровит, башковит, смел и прочая… но не достигаются такие высоты в неполных двадцать пять лет без нарушения Заповедей. А он не нарушал — что ещё загадочней. Просто стоял во чистом поле, растопырив руки, а ему из далей неведомых прямо в ладони летело такое… И астралон попахивать стал. И искрит время от времени не по детски… Так вот: проверил он тогда объект чин-чином, и система при том запустила его в себя под СТАРЫМ паролем. А после того… после того… было дежурство двух курсантов, бывших святых, проходящих в данный момент докторантуру на звание ангела-хранителя. В обязанности патруля входит сторожить Двери Души от проникновений извне (хотя не верилось Уриилу, что эти аники-воины сумеют грамотно встать на пути демонов-восьмикружников, случись что) и… ну да. Фиксация ситуационных изменений в жизни объекта. И проверка идей, приходящих в голову смертному. Идей, который исходят опять же извне, то есть не из Седьмого яруса. Вроде абсолютно безобидной «А не испить ли нам кофею?». Или совсем не безобидной «Бей иноверцев!» — эту концепцию уж точно ковали в кузнях Восьмого круга. Сидит себе такой патрульный, принимает сигналы входящие и требует пароль в виде молитвы. И всё. Работка не бей лежачего.

— Привет, курсант, — Уриил мысленно набрал код доступа давешнего патрульного, вышел с ним на связь и попытался придать своему голосу по возможности суровую интонацию, — Скажи: в твоё дежурство были попытки проникновения извне? Ага. И что оно хотело? Хм. Так-таки в Интернет зайти, и всё? А что искало? Базу данных по выжившим после удара молнией, эге. Странное желание. Но вроде бы ничего чёрного в нём нет, я прав? И пароль ввёло? «Слава в вышних Богу», да ты что?! Ну ты, конечно, запустил его. А оно? А оно потребовало твой личный код, вот как. И ты, разумеется, указал ему направление движения? Что?! Ты назвал… свой код?!

Уриил, не разрывая связи, заблокировал свои мысли от собеседника. Ну, собственно, что и требовалось доказать. Сапожник. На практикуме по корректировке каузального плана объектов именно он, наивный и недвусмысленный святой из русского сектора Эпсилона, облажался круче остальных. Уриил тогда дал студентам задание: аккуратно взять каузалон своего подопечного и опять же акккккккуррррратненько подтолкнуть его к принятию верного решения в трудной ситуации. Нет, не грубо и не в лоб — закон о свободе воле даже Отец не в силах отменить. Скажем, по мелочи: убедить объект в минуту душевной смуты не ползти в пивной ларёк, а взять в руки Евангелие.

Святой из русского сектора пошёл самой прямой дорогой к цели: перепрограммировал каузалон подопечного, используя сатурнический метод. Переводя на язык смертных: подвёл парня под монастырь. Паренёк, весь в соплях от дум тяжких, вышел из дома — и только направил стопы своя в сторону святилища Вакха, как вылезли из тёмной подворотни пять неумытых рыл и, огрев малыша бутылкой по голове, с пулемётной скоростью обчистили его карманы. В ноль. На общую сумму пятьсот номиналов Эпсилона.

— Зато не напьётся, — выдал святой, безмерно гордый своей задумкой.

— Санктус Деи санктус фортис!!!— не удержался тогда Уриил и одним взглядом разорвал зачётный лист святого, — Это была его стипендия! Как он до следующей жить будет, ты подумал?

— Зато не согрешит, — гнул своё курсант, ни на йоту не стушевавшись, — Ибо если рука твоя соблазняет тебя, лучше без руки остаться, но…

Уриил безнадёжно махнул крылом.

— Ну ладно, —изо всех сил стараясь не взорваться, произнёс он, — А ежели бы он, скажем, поддался соблазну и пошёл бы в бордель при живой жене — ты бы ему позорную болезнь нахимичил, чтобы не грешил, так?

— Отнюдь, — оживился святой, довольный вниманием со стороны учителя, — Я бы договорился с куратором его жены, тот подал бы запрос на изменение её срока жизни, и она ап! и в гробик. А он бы над её могилой раскаялся.

— Не получишь ты у меня зачёта ни-ко-гда, — сказал, как отрезал, старший преподаватель Седьмого яруса, — Сиди себе вечность у ног Сына и слушай Нагорную проповедь по стотысячному кругу. Отрезвляет, знаешь ли.

Свой «хвост» горе-демиург отрабатывал в патруле Белого Коридора под личным руководством Уриила. И, естественно, снова сел в лужу. Как можно… не понимаю… говорить свой личный код непонятной сущности, лезущей в систему объекта с невыясненной целью! Да хоть она двести молитв прочтёт, что с того? Запустил — и бди.

— А потом? — скорбным голосом возобновил ангел беседу. Голос в голове недоумённо прошептал:

— Командир, но ты же сам всё знаешь! Потом ты вышел на связь и приказал изменить код доступа к нашему малышу. Мол, есть опасность взлома.

Уриил взмыл под самый потолок Коридора и, оттолкнувшись ногами от входной перегородки, с налёту влетел головой в Двери Души объекта.

Хо-ро-шо. Как вставляет-то, дева непорочная.

— Сынок, — он присел на струю бьющего из пола потока света и мысленно отсчитал до ста, — Ты хоть помнишь набор цифр? Учитывая, что я его не ведаю и ведать не могу, ибо ни-ко-гда не просил тебя менять малышу код доступа. Ну?

— А чего там гадать, — вроде даже обиделся святой, — 272564. У меня в Эпсилоне по математике всегда…

— Свободен.

Отлично, подумал Уриил, введя требуемые цифры и с тревогой заметив, как вдруг резко почернел астралон малыша — словно далеко-далеко внизу, в своей однокомнатной квартирке, средь шумного бала объекта вдруг одолела необъяснимая хандра пополам с мигренью. Отлично. Первый раунд мы сыграли вничью. Это ещё не атака со стороны Восьмого круга — это всего лишь привет по почте. Мол, мы здесь, мы следим, мы всегда к вашим услугам. Готовы к мелким пакостям, но жаждем крупных. Так что следите за карманами, парни.

***

… Поистине чудны дела твои, Отче: сидя на корточках в самом чреве солнца, Уриил трясся в ознобе. Пришлось сгруппироваться по максимуму — кокон коконом, а не воин Света, от обычного гелиевого пузырька не отличишь. Однако лихоманка не отпускала: нет, не страх. В Царстве страху нет места. Иное. Словно кто-то невидимый прижался сзади, обвил руками липкими, впился в губы ангелу ненасытным ртом и махом выпил всю его силу.

«Так обычно грешников мотает, когда Господь касается перстом обиталища их совести».

Но у ангела ведь нет совести, ибо нет и свободы воли. С кем советоваться, когда любой шаг, крик, вздох семиярусника — это шаг, крик и вздох Отца?

«Пора. Эка светило-то раскачал. Ещё немного — и заветрит. По всему Эпсилону аппаратура из строя выйдет. Опять самолёты посыплются, опять горы трупов. Опять вопли в церквах: «Господи, за что?» Да так, — невесело усмехнулся своим мыслям Уриил и резко встал, — ни за что. Ангел в солнце залетел».

Пора. В путь. Отправляться. Куда? Как обычно. Зачем? Во славу Отцову. Есть ещё вопросы, офицер?

«А ведь Отца сейчас так же… во мне же Его воля».

И Уриил нахмурился, представив Отца, сжавшегося в кокон от неизъяснимой тревоги… где сжавшегося? Очевидно, везде, где Он есть. То есть опять же — ВЕЗДЕ. С новым коллапсом тебя, мироздание, и мир твоему праху… Отче, всё хорошо будет, не печалься — эвон как вселенную-то накренило от непокоя Твоего.

Уриил дельфином нырнул в клокочущее море огня и понёсся по стремительной спирали, нарезая телом круги в вязкой массе пылающего водорода. Я торпеда, бормотал он чуть слышно, я пущен в битву, дабы поразить воинства нечистые. Поберегись!

«Да, но только торпеды не возвращаются в шахту, они гибнут вместе с вражеским кораблём».

Ангел не может погибнуть? Да как посмотреть… Любая энергия — мысли Отцовой ли, воли Его или родившейся невзначай эмоции — обречена на трансформацию, а что есть ангел? Сгусток энергии, не более того. И лишь промыслом Создателя он, погибнув в бою, может воскреснуть — пусть и не в своём прежнем облике — но с прежним именем и неразрушенной памятью. Кассиэль вон в упор не помнит дней Восстания — хоть ты тряси его, хоть током пытай. А ведь было, было. До сих пор парень изумляется, откуда на его правом крыле сияющая продольная отметина в виде сломанной стрелы. «Сатанаил? Когда? И кто кого? Он меня, гм…Увлекательный сюжет, хи-хи».

О, лёгок на помине. В Эпсилоне даже примета есть: «Долго, мол, жить будет». Этот? Будет… до первой хорошей стычки с восьмикружниками.

Кассиэль настиг Уриила на выходе из солнечной короны: всклокоченный, неулыбчивый, какой-то разобранный на винтики-шпунтики, словно к нему внезапно вернулась память о прежних воплощениях.

— Ты кого сегодня на Врата поставил? — спросил он вместо приветствия, спросил с таким насупленным выражением лица, что Уриил, никогда не любивший случайных потасовок, предпочёл дистанцироваться от греха подальше, — Ты, башня из слоновой кости, кого? На Врата? Э?

Уриил нахмурился: в дежурство он нынче расписал Краковского, святого с очень тяжёлым характером, перед которым даже Пётр смущался и всегда смиренно опускал взор долу. «Правильно, стражник, — покровительственно басил Краковский и хлопал апостола по напряжённому плечу, — Помни субординацию. Я-то от Господа нашего не отрекался, в отличие от некоторых. Ладно, ладно, кто старое помянет… Заходи как-нибудь, побеседуем о благодати, ха-ха». Последняя фраза в ушах Петра обычно звучала как голимое издевательство: Привратник никогда не покидал своего поста, в своё время добровольно выбрав себе такую епитимию, в память о неприятном эпизоде ночи 14 нисана. А уж если Краковского ставили Петру в напарники — сливай хляби небесные, туши светила. Скромный и застенчивый Пётр старался ни в чём не перечить своему юному коллеге, поелику страдал комплексом предателя, а Краковский — нет. А для душ, пересекающих пределы Царства, начиналась увлекательная игра в доброго и злого следователей. Потому что если Пётр на входе интересовался приключениями духа новоприставленного, то Краковский требовал отчёт о телодвижениях.

— Что — опять расшалился? — спросил Уриил, предчувствуя беду. Кассиэль возмущённо развёл крыльями и выпучил и без того огромные глаза:

— Нет, он ещё спрашивает. Расшалился ли Краковский, тт-талифа куми его навзничь! Он мою клиентуру — мою, братец! — на Вратах тормознул! Сказал бы «душу вытряс», да не смешно! Пройти не даёт — говорит, недостоин!

— Всё образуется…

— Да! Образуется! — лик Кассиэля прорезала саркастическая ухмылка, — Но ведь мой клиент и без того натерпелся! Зачем ещё мучить, скажи мне это?

У Врат действительно творилось, как говорил острый на язык Михаил, «шоу с конями». Даже свободные от дежурства ангелы слетелись поглазеть — слетелись шумно и не переставая прикалывать друг друга, потому что отлично знали о непременном хэппи-энде. Впустит Краковский — покуражится и впустит. Работа у него такая. Пётр тем временем сидел на камне у левой створки Врат и стыдливо рисовал своим посохом на плазменной брусчатке контур морского окуня. «Прекрати, брат, — еле слышно шептал он, не к кому конкретно не обращаясь, — ну зачем ты так… ну хватит уже…»

— Столько испытаний, — кипятился Кассиэль, на ходу расталкивая текущие к Вратам души рукоятью своего меча, — В ней.. в нём… там такой паразит сидел, с рождения, да что там — по наследству от предков достался… Как она с ним билась… И завалила! Вдребезги! Навзничь! Столько добра ближним сделала… И этот тут как тут: «пачччему на мессы ходила не исправно?» Да потому! — во весь голос возопил Кассиэль, подлетевши к надменно надувшемуся Краковскому и оторвав от него перепуганную душу своего клиента, — Разве месса не акт любви? Разве на неё ходят по приказу?

Краковский, поправив на голове несуществующую митру, предупредительно поднял палец.

— Твой объект? — деловито спросил он Кассиэля, и Уриил на всякий случай бочком протиснулся между ангелом и святым, дабы не заискрило меж ними.

— Что? — опешил Кассиэль, — Мой. Любимый. Обожаемый. Самый лучший. И он войдёт во Врата, ты меня понял? Так хочет Отец!

Краковский окаменел лицом и со звоном ударил посохом о брусчатку.

— Не достоин сей несчастный объект войти в Святая Святых, — торжественно возгласил он, оттолкнув душу в объятия ангелов, — Ибо плохо блюл святую обязанность католика еженедельно посещать храм, отдавать десятую часть дохода матери святой Церкви, не молился на розарии, не венчался по закону…Три раза мессу пропустил!

— А хоть бы и триста. Клиент войдёт во Врата.

— Семь раз мясное на пятницу вкусиша!!!

— Я тебе сейчас так вкушу, фарисей…

Уриил-таки вклинился между драчунами, свободной рукой успев вытолкнуть ополоумевшую душу кассиэлева клиента в ноги Петру. Публика озадаченно расступилась, впрочем, предвкушая продолжение балета на другой танцплощадке: если старший преподаватель школы брался разрешить спор, значит, представление превратится из балаганного фарса в комедию абсурда. Что тоже весело.

— Студент Краковский, — Уриил распластал оба крыла и принялся на страшной скорости обтанцовывать привратника, убыстряя ритм на каждом новом шаге, — Ты мне по тактике духовной брани зачёт должен, а сроки все вышли. Отчислять не хочу. Как поступим?

Движение бледных, трепетных душ по направлению к Вратам резко затормозилось: ангелы обступили Кассиэля, Уриила и надутого от самодовольства Краковского плотным кольцом, загородив дорогу миллиардами киловатт ослепительного света.

— Принимай здесь, командир, — благодушно разрешил Краковский, отставив в сторонку посох, но продолжая неколебимо стоять у правой створки Врат, всем ветрам открытый, — Но помни, что праведник есть выше ангела, ибо аз есмь подобие Отцово, а ты мне слуга. Как в псалме-то поётся, не забыл? «Даже ангелы страшатся, созерцая лик священный», а нам, угодникам божиим, страшиться нечего более. Задавай свой вопрос — я посрамлю тебя при твоих же собратьях.

«Отче, Отче, а ведь какой овечкой вошёл во Врата… всем кланялся не переставая… забавная метаморфоза!» — изумился Уриил.

— Я не ответчик за то, что вы в псалмах понасочиняли.

— Мы?! Дух святой, воистину, а кто сомневается, тому анафема! — Краковский, кажется, начал слегка заводиться, — И тому есть свидетельство святого Бернарда, изрекшего…

— Не слышал о таком святом.

«Слышал, разумеется. И видел. Но вот тебе и испытание веры, дружок: в душеведении именуется «распредмечиванием». Сбит с толку? Ничего, это лишь первый удар».

Первый удар оказался одновременно и последним. Краковский, потускнев нимбом, грузно осел на тёплую плазму, взгляд его потух, губы задрожали, а пальцы, казалось, пытаются сжать горло невидимого врага — да всё ухватить не могут.

— Меня же не изгонят? — трагическим шёпотом вопросил он и глазами больной собаки уставился на грозного Кассиэля, — Как Бернарда…

Уриил и Кассиэль обменялись многозначительными взглядами, в которых явно читалась идея порвать надоевшего святого на «юнион джек».

— Задаю установку, студент, — рявкнул Уриил, одним щелчком развернув в воздухе световую карту, — Твой объект в Эпсилоне окружён всеми семью грехами. Легион Гордыни готовится к броску с плацдарма социального успеха; группа армий «Алчность» наводит понтонную переправу через реку Потребительства; штурмовая бригада генерала Похоть берёт высоту твоего объекта в клещи с двух диспозиций — сексуальный инстинкт и… не морщиться, студент, кисейные барышни нам тут не нужны!

Краковский судорожно поправил воображаемый белый воротничок на кадыке и кивнул.

— Артиллерия Гнева гвоздит твою линию обороны по квадратам, — вступил в бой неугомонный Кассиэль и сделал шаг в сторону сосредоточенного святого, чем немало того напугал, — Смотри внимательно, студент: вот здесь, — он бесцеремонно ткнул в карту рукоятью меча, — наступает танковый корпус Чревоугодия, отсюда взмывают в небеса тяжёлые бомбардировщики эскадрильи «Зависть», а примерно вот тут — диверсионная база спецподразделения «Лень». Внимание, вопрос: против какой из вражеских частей прежде всего следует начинать боевые действия?

Краковский, пытаясь собрать в кулак остатки прежнего гонора, вскочил по стойке «смирно» и, ловко подхватив посох, направил его в сектор карты, испещрённый игривыми алыми стрелками в виде астрологического знака Венеры.

— Святая церковь учит, — начал он бодро, хотя и не без лёгкой дрожи в голосе, — что первейший из грехов есть по… по… по-моему, это такой нехороший грех, что даже по имени его нарекать негоже. Вот, — он брезгливо обвёл диспозицию бригадного генерала Похоти, — сюда я и повелю своему клиенту уда… — он поймал взглядом резко покислевший лик Уриила, стушевался и закончил голосом человека, которому только что перерезали горло, — рить…

Уриил приподнял бровь.

— Повелевать, — радостно сообщил он, — ты никому ничего не будешь, по трём причинам: ни к одному клиенту тебя никто и близко не подпустит — раз. Даже ангел-хранитель не может повелевать — только советовать. Два. Похоть, конечно, тяжкий порок, но не первейший — так что «неуд» тебе, студент, и не спорь. Это три. Но у меня вопрос: как ты собираешься отдавать приказы, не нарекая грех по имени? Что, вот так вот и будешь мямлить объекту: «сконцентрировать огонь по этому нехорошему греху, о котором и помыслить нельзя»? Как можно победить врага, если ты даже смотреть в его сторону боишься?

Краковский, который за мгновение до этого стоял перед ангелом с низко опущенной головой, вздрогнул, зыркнул негодующим взором по лицу Уриила и, отшатнувшись, выбросил вперёд обе ладони, словно защищаясь от удара:

— Отойди от меня, сатана! — прошипел он, — Ибо слова твои соблазн для души чистой!

Кассиэль наклонился к уху своего боевого товарища и прошептал, чуть не плача:

— И что с ним будешь делать?

— А ничего не буду, — пожал плечами старший преподаватель Школы и, отмахнувшись от застывшего в нелепой позе Краковского, двинулся в сторону давешней новоприставленной души, покорно сидевшей у ног Петра, — На Врата больше не поставлю, а куда его денешь? Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Раз Отец решил — Седьмой ярус, значит, так тому и быть.

Кассиэль осторожно отстранил от себя всхлипывающую душу и сделал руками резкий и широкий жест, словно конфетти на вечеринке разбрасывая. Посреди серебристого купола неба вспыхнул бескрайний трёхмерный экран: унылая болотистая равнина, утыканная чахлыми кустиками стенающих деревьев с человеческими лицами, была до горизонта заполнена океаном копошащихся в грязи неуклюжих ящеров. И на голову каждого ящера была одета скорбная греческая маска с кровоточащими прорезями для глаз.

— Зри! — воскликнул Кассиэль, развернув безропотную душу лицом к экрану, — Вот они, души Ада. Видишь — над головами некоторых грязно-фиолетовое свечение? Это воцерковлённые. Они не пропустили в жизни ни одной воскресной службы, постились по средам и пятницам и никогда не ходили по порносайтам. Навостри слух: они исповедуются демону, принимающему их на адских вратах.

—Я любил Родину нашу православную, государя убиенного и порррррядок, — на передний план экрана вылезла непонятная сущность, схожая с нервным трилобитом, и уставилась в глаза незримому собеседнику тремя парами сетчатых глазёнок, — А ещё — ещё риск. Я и на войну записался, чтобы быть на острие. Но не просто так, ради пальбы и крови — а за веру! Что с того, что не моя война? Сербы, хорваты, боснийцы… А вы видели, как эти чурки сжигали монастыри в Косово? Да, я убивал. Но только албанцев, не сербов. Те ж нехристи, их можно. Да, случалось стрелять по детям — так у них и дети были те ещё суки… чуть отвернёшься, в спину из «Мухи» целят, сливай воду, туши свет. Одного такого я сдуру запустил себе за спину — вот, стою здесь, с тобой лясы точу. А ручки-ножки мои, между прочим, по полю разбросало. Понимаю: без отпевания погребли, в общей могиле, рядом с мечетью какой-то, тьфу. Батюшка нас предупреждал, олухов: кто без отпевания во сыру землю ляжет, тому век рая не видать. Ну ничего… ничего… я здесь всяко-разно временно. Я зачем на войну-то поехал? Я же понимал: ещё год-два, и у нас разгорится. Я на чурбанах поганых тренировался, чтобы рука не дрогнула, когда придёт час. Чтобы в каждую жидовскую харю… без промаха… за веру пречистую и богоматерь-троеручицу… Поррррядок! Единомыслие! И чтоб никаких тебе! Строем в церковь, а кто с ноги собьётся, того в расход! И попробуй возрази, иноверец — одним ударом шею сверну, Отче наш прочесть не успеешь…

— Я никогда не держала душу в праздности, — на голову трилобита вскарабкалась исполинских размеров саранча и, с трудом удерживая равновесии, принялась изгибать многосуставчатое тело в такт своим горестным рыданиям, — Когда не воспитывала ребёнка, тогда молилась. Когда не молилась, воспитывала ребёнка. И всегда всем говорила в лицо правду! Как бы она ни была горька! За то меня и не любили, но что есть любовь грешных людей перед огненной правдой? Я раскрывала им глаза на их же тьму — тьму, которой они сами не могли увидеть! Я даже лучшей подруге… она прелюбодействовала со многими в сердце своём, скрывая сие от супруга. Мне она, впрочем, тоже не исповедалась на этот счёт… но Бог дал мне острое зрение! И супруг узнал о мысленных изменах своей лживой гадины только благодаря мне! И возненавидел — не жену, но меня… и тогда я стала говорить ему о бесах, гнездящихся в его сердце. Да! Я обличала порок — но ради спасения тех, кто поражён пороком! Я! Я! Мне дано свыше умение видеть бесов под личиной ангелов! Я этому дураку день и ночь звонила и говорила о похождениях его ах-такой-невинной-и-обожаемой жёнушки, на деле же блудницы вавилонской! Мне ли не видеть, как загораются её глаза при виде каждого статного красавца? Может быть, она и не спала с ними — но могла вполне… а раз могла, значит, падшая. Он должен был знать! И он узнал — и поверил, аллилуйя! Он выгнал её из дома. И запил, как свинья — о, мужчины так слабы… Он и сдох от водки спустя месяц — но разве я тут виной? Он просто слизняк, изъеденный грехами — именно это я пыталась объяснить моей убитой горем подруге… но она словно оглохла. Она явилась ко мне среди ночи и сходу пригвоздила ржавым шампуром мою бедную плоть к стене. Крови было! Скажите, грешники, почему я здесь? Это ошибка! Моё место среди мучеников!

Поперёк экрана, заслонив на мгновение марсианский пейзаж на заднем плане, выросла квадратная башка плезиозавра в маске, сползшей набок.

— Я спасала души этих девочек — загундосило это существо, роняя на грудь слёзы пополам с гнойной слюной, — Иногда приходилось выкрадывать их прямо с улиц — нет, они не торговали собой… но они так вызывающе выглядели! Так цинично хохотали! Так смело глядели в очи мои богобоязненные! Ненавижу это современное поколение, не-на-ви-жу! Но и ненавидя, пекусь о сохранности их целомудрия. Монастырские служки умыкали их тайно, чаще всего по ночам, на безлюдных проспектах, где они ловили такси после греховных утех… привозили в наш монастырь, где по моему святейшему приказу сих непотребных девок тут же сажали на цепь. Вода, хлеб, молитвы. Иногда — кнут. Некоторые сходили с ума, многие забыли свои имена, трое умерло от голода и побоев, а кое-кто и уверовал — курочка по зёрнышку клюёт, разве не так? Никто из них более не узрел грешного света. Да, родители их искали, но что они могли дать своим дочерям? Сказано: не любите мир, ни того, что в мире. Я помогала им исполнять сказанное… Да, потом был донос, следствие, суд. Мои пташки не посмели свидетельствовать против меня, а возвращаться в семьи отказались. Они выбрали святую неволю, и никто, даже судьи и прокуратора, ничего не сумели здесь поделать! Разве за одно это я не достойна быть в свете лица Его? Я умерла в тюрьме, не получив даже последнего причастия. Но клобуком своим клянусь, посохом клянусь настоятельским и перстнем, и крестом наперстным — правда за мной! Что смотришь на меня столь ехидно, демон? Опусти глаза и посторонись, а то прокляну!

Экран погас — напоследок зашипев, словно раскалённая сковородка под струёй воды.

***

Дата добавления: 2015-07-24