Семейная история Ивана, не помнящего родства

История... Гражданская история науки, история религии, история искусства и

литературы. Известные, заслуженные, вполне узаконенные отрасли знания.

Однако есть еще одна важная область изучения прошлого — история семьи,

каждой семьи, рода, каждого из нас. Долгое время эта тематика не то чтобы была

запретной, но в общем-то нежелательной, таящей неведомые опасности.

Тот, кто читал роман американского писателя Синклера Льюиса "Кингсблад —

королевская кровь", вероятно, помнит, к каким ужасающим результатам привели

генеалогические раскопки, предпринятые одним почтенным отцом семейства. Он,

живя на Юге Соединенных Штатов, решил выяснить происхождение своей

"королевской" фамилии. Вдруг его род имеет корни в царствующих домах Испании

или Франции? Подтвердилось документально — его предки были... негритянскими

царьками в Африке. Расист оказался в положении жертвы расизма.

В годы советской власти не принято было — да и страшновато — изучать

родословную семьи. Вдруг узнаешь, что дед был надворным советником, или отец

— поручиком и служил у Колчака? Как в таком случае ответить на

сакраментальный вопрос: "А кто были Ваши родители? Чем они занимались до

семнадцатого года?". И вообще, "владели ли они недвижимостью до Октябрьской

революции?". Кстати, был такой вопрос в некоторых многолистовых анкетах.

Между тем, заинтересоваться генеалогией стоило. Это я недавно и сделал

применительно к истории моей семьи. Попытаюсь открыть некоторые "семейные

тайны". Мой отец рассказал мне, что у него была то ли тетушка, то ли бабушка,

родная или двоюродная (не помню), по фамилии Бурцева. Я заинтересовался

этим и сказал: "Может получиться, что мы в наших предках имеем такого

замечательного человека, как генерал Иван Григорьевич Бурцов, герой

Отечественной войны, декабрист, друг Пушкина и даже процитировал:

"Бурцев — ера, забияка,

Собутыльник дорогой,

Ради рома и арака.

Посети домишко мой".

Отец остудил мои восторги, сказав: "Пожалуйста, не заносись. К генералу

Бурцеву мы никакого отношения не имеем, потому что он был Бурцов, а тетушка

или бабушка — я повторяю, что не помню точное родство — Бурцева (через "е").

И вообще, лучше не занимайся этими раскопками".

Прошли годы. Этот разговор мною был практически забыт и только где-то в

конце 80-х годов, открыв журнал "Огонек", я увидел портрет человека,

удивительно похожего на моего отца. Подняв глаза вверх по строчкам, я прочитал

заголовок: "Неистовый Бурцев". Это был очерк Юрия Давыдова, посвященный

Владимиру Львовичу Бурцеву — фигуре весьма примечательной. Начинал он как

эсер, участник ряда акций, осуществленных этими неистовыми революционерами.

В дальнейшем он отказался от участия в боевых операциях, а прославился как

"охотник за провокаторами". Ему принадлежит центральная роль в разоблачении

"великого" провокатора Азефа.

Как выяснил Бурцев, Азеф, будучи с 1893 года секретным сотрудником

департамента полиции, выдал царской охранке многих эсеров — участников

боевых дружин. Именно Владимир Львович разоблачил знаменитую фальшивку

"Протоколы сионских мудрецов", которая была сфабрикована в царской охранке.

На протяжении десятков лет, вплоть до последнего времени, она использовалась

фашиствующими элементами (так называемыми национал-патриотами) в целях

антисемитской пропаганды.

Явно не случайно известный черносотенец Пуришкевич считал, что Бурцева

надо повесить. Когда же после 1917 года Владимир Львович эмигрировал за

границу и стал издавать антисоветский журнал "Общее дело", Лев Троцкий

требовал, чтобы его нашли и расстреляли.

Теперь представьте, что было бы с нашей семьей, членам которой

приходилось не один раз отвечать на вопрос анкеты: "Есть ли у вас родственники

за границей?", если бы мы сообщили, что такой "родственничек" есть, и что

фамилия его Бурцев, а зовут его Владимир Львович.

Старшая двоюродная сестра рассказывала, что мой отец предпринимал

розыски, связанные с его родственницей Бурцевой, но потом его что-то напугало,

и он эти изыскания прекратил.

Нет, знаменитый "охотник за провокаторами" Бурцев к числу почетных

родственников в те годы никак не мог быть причисленным, и вспоминать его было

явно небезопасно. Примечательно, что в своих мемуарах, изданных за рубежом,

он полностью обходил какие-либо упоминания о своих родных и близких, и

рассказ о себе начинал непосредственно с включения в революционную борьбу.

Впрочем, должен заметить, что все, сказанное о Бурцеве, не является серьезным

доказательством моих родственных связей с "охотником за провокаторами". Это

всего лишь предположение, нуждающееся в проверке.

Еще один пример и опять-таки из семейной хроники. Моя жена рассказывала

мне, что еще девочкой, играя со своими подругами во дворе харьковского дома,

она увидела, как в их подъезд заходил "поп" в длинной черной рясе. Вернувшись

вечером домой, она за ужином рассказала, как девчонки и мальчишки смеялись

над его одеянием, показывали на него пальцами. За столом долго молчали, потом

мать ей сказала: "Это нехорошо, смеяться над священником не нужно. Это

больной, пациент папы, он к нему приходил уже не в первый раз и папа его

лечит".

Прошли годы. Теперь уже моя дочурка играла около парадного. В это время к

тротуару подъехала длинная черная машина. Из нее вышел священник в

шелковой рясе, с большим золотым крестом на груди и поднялся по лестнице.

Позже, дома моя дочь спросила:

−Кто к нам приходил?

−Это старый друг нашей семьи.

После этого прошел не один год, когда можно было дать все необходимые

пояснения и рассказать, что "поп", вызвавший когда-то насмешки детей и этот

величественный священник в шелковой рясе — один и тот же человек, брат

погибшего на Мировой войне первого мужа моей тещи. Его высокое духовное

звание — Протопресвитер Русской православной церкви. Николай Колчицкий был

главой Белого (немонаршествующего) духовенства. Теперь это уже не было

секретом и чем-то предосудительным, сулящим какие-нибудь серьезные

опасности.

Впрочем, не все в истории семьи моей жены было тайной, которую надо было

тщательно скрывать. Ее дед, Николай Николаевич Синельников, был

выдающимся театральным деятелем, художественным руководителем театра

Корша в Москве, создателем и главным режиссером театра в Харькове, в

Ростове-на-Дону, в Новочеркасске. Он воспитал многих замечательных артистов,

работавших не только у него, но и Малом, Художественном и других театрах

Москвы и Ленинграда. В одно и то же время, в начале 20-х годов, наряду с

Качаловым, Москвиным, Неждановой, Шаляпиным он был удостоен звания

Народного артиста республики. Несколькими изданиями вышли его книги «60 лет

на сцене», были монографии, посвященные его творчеству, одним словом,

скрывать здесь было нечего, всё было общим достоянием. Так что исключение из

правила налицо.

Возникает закономерный вопрос: "Почему автор приводит примеры

исключительно из истории своей семьи?" Это вполне объяснимо. Как это ни

странно, но до сих пор получить такого рода информацию об окружающих далеко

не просто. В одном случае совсем не интересует прошлое своего семейства,

особенно давнее, и о нем ничего не знают. В другом — опасаются об этом

рассказывать из-за не выветрившегося страха, оставшегося после суровых

прежних лет. Со временем этот синдром "Ивана, не помнящего родства", как я бы

его обозначил, исчезнет. Наши современники окончательно перестанут быть

"манкуртами", для которых прошлое их отцов и дедов — пустота, ничем не

заполненная.

Семья без корней вряд ли может рассчитывать на то, что генеалогическое

древо будет плодоносить. Мне посчастливилось написать предисловие к книге

Д.С. Лихачева "Письма о добром". Вновь открываю книгу. Лучше, чем Дмитрий

Сергеевич не скажешь, когда затрагиваешь тему, которая стала содержанием

моего рассказа:

"Совесть — это в основном память, к которой присоединяется моральная

оценка совершенного. Но если совершенное не сохраняется в памяти, то не

может быть и оценки. Без памяти нет совести.

Вот почему так важно воспитываться в моральном климате памяти: памяти

семейной, памяти народной, памяти культурной. Семейные фотографии — это

одно из важнейших "наглядных пособий" морального воспитания детей, да и

взрослых. Уважение к труду наших предков, к их трудовым традициям, к их

орудиям труда, к их обычаям, к их песням и развлечениям. Все это дорого нам. Да

и просто уважение к могилам предков. Вспомните у Пушкина:

Два чувства дивно близки нам —

В них обретает сердце пищу —

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!

Земля была б без них мертва.

Поэзия Пушкина мудра. Каждое слово в его стихах требует раздумий. Наше

сознание не сразу может свыкнуться с мыслью о том, что земля была б мертва

без любви к родному пепелищу. Два символа смерти и вдруг — "животворящая

святыня"!"

Окончу эти заметки мудрой восточной притчей: "Сидит около своего дома

старый-старый человек. Проходит мимо путник и спрашивает:

−Старик, сколько тебе лет? Тот отвечает:

−92.

И сколько ты еще намерен жить? — насмешливо вопрошает путник.

−Я буду жить ровно столько, сколько проживут мои внуки и

правнуки, — ответил старец.

−Какой же ты жестокий человек, — сказал явно не отмеченный

печатью мудрости прохожий. — Ты хочешь, чтобы из жизни так скоро

ушли твои внуки и правнуки?

−Ты ничего не понял, — последовал ответ. — Я буду очень долго

жить в них!"

Здесь мне надо найти в себе силы, чтобы удержаться и не обратиться к

разрабатывавшейся мною много лет совместно с Вадимом Петровским теории

персонализации. Суть ее в том, что после смерти индивида его личность не

умирает, не исчезает, а продолжается в других людях, ставшими ее носителями.

"Вклады", которые индивид в них совершил, образуют идеальную

представленность его в них и, следовательно, свидетельствуют о

принципиальной возможности бессмертия личности. Но это уже предмет для

рассмотрения не в этой, а в другой книге36.

Бойтесь детей, вопросы задающих

Мальчик лет десяти спрашивает маму, которая уже на восьмом месяце

беременности: −Мамочка, у тебя в животике маленький ребеночек?

36 В.А. Петровский. Личность в психологии: парадигма субъектности. 1996.

−Да.

−А ты его любишь?

−Люблю.

−Очень-очень?

−Да, очень-очень.

−Но если ты его очень-очень любишь, зачем же ты его съела?

Анекдот? Возможно, и нет. Дети воспринимают мир совсем не так, как мы,

взрослые. Психология это уже давно изучает.

Детская логика! С ней нельзя не считаться, — столь непостижимой она

оказывается.

Это так важно — дать возможность ребенку задать вопросы, осмысливать мир,

понимать связь вещей и событий. К сожалению, взрослых нередко утомляют эти

поиски "истины" и они готовы отмахнуться от не в меру любознательного

собеседника. К чему это может привести?

О результате пишет Самуил Маршак:

Он лез ко всем с вопросом "Почему?".

Его прозвали "маленький философ",

Но только вырос — начали ему

Преподносить ответы без вопросов.

И с той поры он больше ни к кому

Не подходил с вопросом: "Почему?"

Есть два сорта учителей: одни побуждают детей задавать вопросы и видят в

этом проявление самостоятельности мысли; другие боятся вопрошающих детей и

готовы их резко оборвать — это, мол, к теме урока не относится.

Уважаю и ценю первых и в то же время понимаю вторых. Впрочем, вопрос,

адресованный педагогу, иногда настолько ставит его в тупик, что лишь наитие

может вывести его из затруднительного положения.

Вспоминаю такой драматический эпизод на уроке:

−Наталья Николаевна! — Над партой поднялся Кузовлев. Вот уже

три недели, которыми исчислялся пока педагогический стаж Наташи,

этот верзила постоянно испытывал на ней свое тусклое остроумие.

Учительница насторожилась.

−Наталья Николаевна! А ребята мне записку прислали. Я вам

прочту.

И предупреждая ее протестующий жест, он торжественно произнес:

−"Паша Кузовлев.."

Оказывается, в записке минимальным количеством букв определялось то, что

представляет собой Пашка Кузовлев с точки зрения ее авторов.

−Наталья Николаевна! А чего они обзываются! — Приняв смех

ребят и негодующие восклицания девочек едва ли не за

аплодисменты, Кузовлев уселся, ожидая дальнейшего развития

событий.

Помедлив, — что только не пронеслось в голове Наташи, в какие только

педагогические пропасти ее сердце не проваливалось, какие только моральные и

психологические барьеры она в этот момент не преодолевала, — молодая

учительница спокойно спросила:

— Кузовлев, ты сколько лет с этими ребятами учишься?

— Ну, восьмой год. А что?

— Вот видишь, Кузовлев, ребята знают тебя почти восемь лет, а я — только три

недели. Им виднее... Так на чем мы остановились на прошлом уроке?

Уважительная тишина, установившаяся в классе после шквала хохота,

пронесшегося над красным как рак Кузовлевым, свидетельствовала о том, что она

вышла из положения, с точки зрения учеников, наилучшим образом. С точки

зрения учеников…

Проплакав следующий час в пустой учительской, моя знакомая мучительно

пыталась оценить то, что она сделала, понять, имела ли она право поступить так,

как она поступила, соответствует ли ее решение педагогическим принципам или

грубо им противоречит, но ничего, кроме отрывочных фраз из учебника

педагогики, прочитанного перед госэкзаменом, на ум ей не приходило. Так ничего

и не решив для себя, она пошла на урок...

Воистину — стоит бояться детей, вопросы задающих. Но уж если вопрос задан,

отвечать надо, каковы бы ни были последующие издержки.

Около могилы Неизвестного солдата стоит мальчик с папой.

В торжественном печальном молчании вдруг слышу мальчишеский голос:

−Папа, в могиле неизвестно какой солдат лежит? И фамилию никто

не знает?

−Да, только говори тише, пожалуйста.

−Папа! А вдруг там какой-нибудь предатель похоронен?

Папа дергает малыша за руку, вытаскивает его из толпы.

Продолжу рассказом об открытии, сделанном моей трехлетней внучкой

Настенькой (около 25 лет назад).

Она в сотый раз, наверное, выслушала сказку о курочке-рябе. снесшей яичко не

простое, а золотое, которое ни дед, ни баба не могли разбить, а мышка, махнув

хвостиком, это "колумбово яйцо", разбила. "А почему дед и баба плачут? Почему

курочка их утешает? Они же хотели разбить это яйцо? Вот теперь они все

золотые кусочки подберут".

Резонно? Непосредственность детского восприятия — это ценность, к

сожалению, с годами исчезающая. Нередко ребенок ли, подросток ли за нее

расплачивается.

И все-таки не затуманенный стереотипами и не запуганный запретами

маленький "философ" может своими вопросами заставить взрослого человека

попасть впросак. Причем в ситуациях не столь очевидных, как это. Произошло у

Вечного огня.

Здесь у автора возникла трудность деликатного свойства. Только что он

упомянул внучку с ее интерпретацией истории владельцев курочки-рябы, а теперь

речь пойдет о дедушке, поставленном в тупик вопросом внука. Уточняю: дед —

автор этой книжки.

Я бы с удовольствием обошел упоминание о родственных отношениях, но

некогда в одном журнале уже описывал то, о чем дальше пойдет речь. Там я

напрямую признал, что в затруднительное положение меня поставил именно

собственный внук. Не называть же его просто знакомым мальчиком!

Воспроизведу разговор с 17-летним внуком. Было это 16 лет назад.

"Дед, — спросил он, — а что такое рабочий? Как это можно определить по-

научному?". Умудренный почти тридцатилетним опытом написания статей для

самых разных энциклопедий и словарей, я без каких-либо опасений приступил к

составлению дефиниции: "Рабочий — это участник процесса разделения труда,

который...". Дальше у меня дело не пошло, и я, к удивлению моего собеседника,

начал что-то мямлить и, в конце концов, капитулировал, сказав, что еще подумаю.

Прежде всего, я обратился к справочным изданиям. Поскольку не

спрашивалось о рабочих, живущих при капитализме и "вынужденных продавать

свою рабочую силу частным собственникам" (об этом внук уже читал в учебниках

и цитировал довольно точно), то меня интересовало общее определение понятия

"рабочий" или "рабочие". И я обнаружил, что такого термина нет ни в одном из

доступных мне словарей и энциклопедий. Всюду есть статьи "Рабочий класс", но

понять из них, кто конкретно может быть в наших условиях отнесен к

представителям этого класса, оказалось невозможно. Из статей можно было

только извлечь, что это "класс тружеников общенародных предприятий,

владеющий средствами производства, самая передовая и организованная сила

общества".

Напоминаю, вся эта компрометирующая меня история развертывалась в

советские времена.

Сосредоточившись на осмыслении понятия "труженики общенародных

предприятий", представим на минуту большое книгоиздательство. Вряд ли кто

возьмется отрицать, что в нем работают труженики (заведомые бездельники не в

счет). Начнем с готовой продукции. Шофер на грузовике развозит ее по книжным

базам. Упаковщик подготавливает пачки книг для отправки. Печатают,

брошюруют, переплетают другие труженики. Все они рабочие? Конечно. А до

этого с утра до вечера набирают текст операторы, скрупулезно вычитывают текст

корректоры, не разгибая спины трудятся литературные и технические редакторы,

художники-оформители... Да и автор не стоит в стороне от создания конкретного

потребительского продукта — книги, предмета духовной и материальной

культуры, стоимость которой представлена в денежном выражении. Они все

рабочие? Нет? А почему? Где тот критерий, по которому можно провести границу

между наборщиком-линотипистом и машинисткой, оператором компьютера и

корректором, и т.д.?

Понимал, что подобная постановка вопроса выглядит несколько странно. В

самом деле, ясно кто такой рабочий?

Это и мне, как и всем, известно: шахтер в забое, сталевар мартеновской печи,

ткачихи... Но только все это воспринимается на уровне "первой сигнальной

системы", т.е. при оперировании эмоционально окрашенными образами. Однако

если требуется научное определение, то яркими образами и расхожими

представлениями не обойтись — необходимы точные критерии, которые могли бы

одних тружеников предприятий отделить от других.

Как же быть? По-видимому, было целесообразно самим поискать какие-то

основания для выделения рабочих среди других тружеников, коли авторитетные

энциклопедические издания их не содержат. Попробовал выдвигать гипотезы,

которые помогли бы найти необходимые критерии, и попытался их подтвердить

или опровергнуть.

Первая. По-видимому, нельзя принять приведенный выше тезис о владении

средствами производства в качестве критерия. В большей ли степени

фрезеровщик тогда владел средствами производства, чем директор завода либо

начальник цеха, которые рабочими не считаются?

Вторая. Самая простая: рабочие — те, кто производит конечный продукт труда.

Именно они, к примеру, завинчивают последние гайки на движущемся по

конвейеру автомобиле. Не пройдет гипотеза. Чтобы ее подтвердить, необходимо

игнорировать весь длинный производственный процесс создания автомобиля, в

котором участвуют штамповщики, слесари, инженеры, сотрудники отдела

технического контроля, конструкторы, дизайнеры и многие другие труженики. Что

конкретно производит шофер, садящийся за руль машины, сошедшей с

конвейера?

Третья. Рабочий человек трудится физически или сочетает физический труд с

умственным.

Опять нас постигнет неудача. Уж куда как физически трудится скульптор,

высекая из куска мрамора статую, т.е. производя конечный материальный

продукт, имеющий культурную ценность. Более ли физический труд у машиниста

электровоза (рабочий!), чем у командира-инструктора воздушного судна (не

рабочий!)? А работа врачей? Например, микрохирургия глаза в клинике С.

Федорова — сложный конвейерообразный процесс, в результате которого

пациенту имплантируется искусственный хрусталик. Огромное физическое

напряжение, микронная точность движений, умнейшие руки хирургов,

использование разнообразных инструментов, филигранное мастерство. В чем

принципиальные отличия этого хирурга от сборщика и наладчика сложнейших

узлов приборов и деталей? Врач, делающий пластическую операцию на лице,

создает красоту. Парикмахер занят тем же, колдуя над прической клиента. В

плане профессионально-производственном разницы я не видел, а в социальном

положении? Одни — рабочие, другие — нет. Почему? Можно множить эти

примеры. Кассир багажный и кассир билетный, кто из них рабочий, а кто

служащий? Вероятно, вы скажете: "Не знаю, по-видимому, багажный кассир —

рабочий" — и ошибетесь: он служащий, а его коллега — рабочий!

Привел еще одно предположение (четвертую гипотезу); рабочие не чураются

"грязной" работы. Между прочим, именно это вызвало вопрос, который поставил

меня в тупик. Оказывается, внук, который учился в это время в медучилище,

поспорил с кем-то, утверждающим, что рабочий не боится трудом запачкать руки

в отличие от интеллигентов, в том числе и врачей. Юный медик заступился за

людей своей профессии, сказав, что лаборант в больнице, целый день

проводящий за анализом мочи, кала и мокроты, занят не менее "грязной" работой, чем слесарь, прочищающий унитазы. При "этом он еще вспомнил врачей

урологов, патологоанатомов, проктологов. Не знаю, как другим, а мне эти доводы

показались убедительными. Опасался, что пятая гипотеза могла выглядеть даже

оскорбительной для рабочего человека. Я привел ее только для того, чтобы

отбросить буквально с "порога". Рабочий — труженик, у которого якобы

отсутствует творческий подход к делу. Он простой исполнитель заданного,

выполняет то, что приказывают вышестоящие, дают чертеж — он ему следует. Но

тогда чем он отличается от учителя, который тоже выполняет задачи по обучению

в соответствии с учебными программами, инструкциями и методичками? Есть

учителя-новаторы? Но не меньше рабочих — изобретателей и рационализаторов.

Творческого начала рабочему не занимать — лишь бы ему не мешали. Столь же

нелепо предположение, что рабочий по своей квалификации ниже тех, кто

находится выше его на иерархической лестнице родного предприятия. Сравним

токаря 6-го разряда и бухгалтера-заводоуправления: у кого из них выше

квалификация? Кстати, можно ли сравнивать этого же токаря с подсобным

рабочим или продавщицей из овощного магазина? Этих тружеников объединяет

только графа в листке по учету кадров.

Еще одна гипотеза. Рабочий — человек, недостаточно образованный. Однако я

знал немало рабочих, окончивших вузы. Не введем же мы в искомую дефиницию

формулировку "отсутствие высшего образования? Все-таки живем в век НТР,

компьютеризации, когда действительно стирается граница между трудом

физическим и умственным. Да и в дипломе ли дело!

Нет, я думаю, никто не посмеет установить образовательный или какой-либо

иной "общекультурный" ценз для присвоения звания "рабочий".

Сделал попытку построить седьмую, собственно психологическую гипотезу.

Быть может, демаркационная линия между рабочими и нерабочими проходит в

сфере сознания людей? Упоминается же нередко классовое самосознание

рабочего человека. Что на это можно было сказать? Может быть, так оно и есть,

но если речь идет об обществе, в котором мы живем, то мне, психологу,

неизвестны какие-либо исследования, дающие основания говорить о таких

различиях (например, между работницей отдела технического контроля

консервной фабрики, выбраковывающей перемещающиеся перед ней на

конвейере банки с яблочным джемом, и корректором типографии, отыскивающим

опечатки в тексте).

Здесь было выдвинуто семь гипотез, предлагающих возможные критерии, но ни

одна не подтвердилась. Подобный способ анализа — один из вариантов метода

"проб и ошибок". Можно было предложить другие гипотезы, которые бы внесли

ясность в эту научную проблему. А она весьма значима, принимая во внимание,

что при решении многих политических, юридических, социальных,

психологических и экономических задач мы оперировали, казалось бы, само

собой разумеющимся понятием "рабочий".

В одном я совершенно убежден — это не досужие рассуждения. Я с

величайшим уважением отношусь к рабочему человеку, ко всем трудящимся и,

как все, презираю тунеядцев и захребетников. Чем тяжелее труд человека, чем он

больше приносит пользы обществу, тем большего уважения он заслуживает.

Однако, когда никем, в сущности, не определенное понятие использовалось в

целях социальной стратификации и решения вопроса о власти, то здесь

приходилось серьезно задуматься.

Вспомнил, как на одном из партийных съездов прозвучало: "Я представляю

здесь его величество рабочий класс". С этим заявлением я бы не стал спорить, но

возникает вопрос о подданных его величества в составе делегатского корпуса.

Кто они были — инженеры, юристы, профессора, офицеры? Еще одно

воспоминание. На другом съезде депутат от профсоюза выразил озабоченность,

что в состав народных депутатов избрано в 2,5 раза меньше рабочих и

колхозников, чем их было в предыдущем составе Верховного Совета. Он говорил

о чьем-то стремлении "убрать рабочих и крестьян с политической арены". На

протяжении всего выступления доказывал, что надо "отдать приоритет защите

интересов человека труда", что "нужен механизм, который бы защищал, в первую

очередь, большинство простых людей, людей труда", "простых тружеников",

"трудовое большинство" и т.д. Подобные высказывания и сейчас не такая уж

редкость. Кстати, слова: "простой человек", "простые люди", как я предполагаю, являются стыдливым коммунистическим эвфемизмом, маскирующим

презрительное определение "простолюдины", "простонародье".

Повторяю, я вообще не понимал и не понимаю, при чем здесь "простота"?

Более ли люди труда "просты", чем, к примеру, тот же профсоюзный деятель?

Очень интересно, считал ли он сам себя "человеком труда"? Неужели нет? Но

тогда чем он занимался?

Мне всегда казалось, что к категории "человек труда" относятся решительно

все добросовестные и эффективно работающие, приносящие пользу обществу,

те, кто трудятся по своим способностям, правда, не всегда получая по труду. И я

не видел в этом смысле разницы между доцентом и стрелочником, актером и

милиционером, кузнецом и дипломатом. Все они трудятся — кто это станет

отрицать? Я тоже отдаю все приоритеты защите интересов людей труда. Но

хорошо было бы знать, кто в это "трудовое большинство" не входит, кто остается

в меньшинстве? Неужто речь идет о бомжах и уголовниках? Стоит ли из-за этого

копья ломать? Бюрократы? Но нелепо изображать весь управленческий аппарат

как армию бюрократов.

В этих рассуждениях я не претендовал на авторитетные заключения, так как не

считал себя специалистом в данной области. Предполагал, что серьезное

обсуждение этого вопроса входит в компетенцию не только психологов но и

обществоведов — социологов, историков, юристов, экономистов. Им разбираться,

какими научными критериями некогда руководствовались Госкомтруд,

Госстандарт СССР и др., составляя "Общесоюзный классификатор профессий

рабочих, должностей служащих и тарифных разрядов" и разнося по двум его

частям ("рабочие" и "служащие") тысячи профессий и должностей — от министра

до водолаза. Не будем забывать, что от принадлежности к той или иной части

классификатора всегда зависело очень многое и в материальном и в правовом

положении трудящегося.

Этими соображениями я поделился со знакомым, по социальному

происхождению "из рабочих", инженером по образованию, доктором наук, который

в своей лаборатории разработал несколько интересных технических

приспособлений и участвовал в их внедрении на производстве. Он меня

внимательно выслушал и сказал: "Вот что! До тех пор, пока Ваши коллеги-

обществоведы не договорятся обо всех этих критериях и дефинициях, извольте

считать меня рабочим!".

Никто не станет отрицать — с расхожими стереотипами нелегко расставаться;

они были очень удобны. Это своего рода набор универсальных отмычек,

которыми мы долгое время пользовались, чтобы открывать двери в закрома

идеологической мудрости. Ныне выяснилось, что мудрость и истина хранятся за

другими дверями и отмычки к ним не подходят — для каждой надо изготовить

особый ключ. Хочешь не хочешь, отмычки на ключи приходится менять всем — и

изготовителям и пользователям. Это категорическое требование относится ко

всем общественным наукам и в том числе к психологии.

Хочу еще раз повторить: вопросы, которые ставят в тупик взрослых,

свидетельствуют не только о любознательности младшего поколения, но и очень

часто о нерешенности многих проблем старшими.

Уж таковы особенности нашего менталитета.

Дата добавления: 2015-07-20