Докладная записка 10 страница

В то время как он далеко не просто процесс жизни, а процесс жизни творческой.

Тут обязательно:

1. Жизнь на публике, для публики и вместе с публикой.

2. Особый вид удвоения сознания (актер может отдаваться сильным эмоциям, может искренно плакать и в то же время наблюдать за этим процессом и управлять им).

3. Обязательно художественное перевоплощение (актер остается сам собой, но делается совсем другим — с другим прошлым, другими физическими и психическими качествами), и без этого перевоплощения процесса творческого художественного переживания быть не может.

4.Авторы этих лекций часто приводили в пример, как в репетициях от повторных совпадений действий или движений с тем или другим самочувствием актера образуется условный рефлекс; и достаточно, дескать, актеру проделать установленное действие или движение — непременно появится и нужное психическое самочувствие, в этом они видят доказательство того, как необходимо создание таких условных рефлексов на сцене.

На самом же деле такая связь есть то, с чем больше всего боролся Станиславский в течение всей своей жизни и называл это механизацией и штампом.

Я перечисляю только некоторые ошибки этих лекторов и, вероятно, не самые тяжкие.

Слушатели же (состоящие большею частою из актеров и режиссеров), не замечают ошибочности лекторских утверждений. По крайней мере, на моих глазах не было случая, чтобы присутствующие делали поправки и дополнения и возражения по существу.

<На этом рукопись обрывается. — Ред>

Н. В. Демидов к Л. Н. Федорову в Москву

14.05.1952. Москва

Глубокоуважаемый Лев Николаевич!

Сейчас в план работ Научного Совета Академии включен <анализ> творчества актера в связи с учением И. П. Павлова.

Это начинание отвечает насущным нуждам театра и может явиться стимулом его роста и подлинного расцвета.

Театр наш за последние 50-60 лет пошел вперед. Но в каком отношении? Главным образом, в отношении постановки спектакля, его организации.

Раньше в театре, при полной его постановочной беспомощности, были крупные ведущие актеры — без них театр не мог обходиться, на них он и строился.

Исторический ход развития театра привел постепенно к тому, что на первое место выдвинулась постановка спектакля — спектакль в целом, — а не творческая сила актера. Такие актеры отмирают, театр обходится без них. И если дело пойдет так и дальше — недалеко то время, когда Мочаловы и Ермоловы превратятся в легенду.

Главная же сила в театре — конечно, актер. Чтобы поднять театр, надо поднять искусство актера.

Надо сознаться, что до сих пор в поисках законов актерского творчества было очень много Кустарничества и фантазии.

Практики по мере сил немало собрали приемов в искусстве актера и режиссера, подсказанных жизнью и опытом. Но, когда они пытались дать чему-либо научное объяснение — почти всё было неудачно.

Теоретики, совсем чуждые практике, обходились в своих рассуждениях или без всяких конкретных доказательств, или приводили «факты» из опыта таких актеров, которые далеки от подлинного творческого процесса или сами не умеют разобраться в себе. Немало и таких случаев, когда факты, рассказанные о себе актерами, достойными полного доверия, теоретик, далекий от сути творческого процесса актера, толковал на свой лад так, что извращал этим все дело.

Ко всему этому и науки-то о высшей нервной деятельности человека до Павлова еще не было. А то, что было, не разъясняло, а только искривляло ход исследовательской мысли.

Подлинно научное исследование, вооруженное всеми знаниями современной науки, поставит дело актера на путь более верный, прямой и скорый. Да и для науки знакомство с этими неисследованными доселе процессами художественного перевоплощения — может дать много нового и существенного.

Короче говоря, без помощи науки рост актера, предоставленного самому себе, будет чрезвычайно медленным, и мы долго еще принуждены будем довольствоваться случайными проявлениями гениев, как Мочалов, Ермолова, Стрепетова. Они же проносятся над миром искусства, как сверкающая комета, и оставляют после себя только воспоминание о громадном, потрясающем впечатлении, да недоумение: как это они делали?

Как Вы увидите из некоторых отзывов обо мне К. С. Станиславского, я около 30-ти лет проработал с ним в качестве ближайшего помощника в его исследовательской и преподавательской деятельности. 40 лет жизни я отдал театру, как режиссер и педа-

гог. Я работал, главным образом, над изучением и преподаванием процесса творческого переживания на практике и в теории. По образованию я врач. После окончания Московского Университета в течение 5-ти лет работал в медицине.

За последние годы мне доводилось неоднократно бывать на лекциях, в которых делались попытки объяснить творчество актера в свете учения Павлова. К сожалению, почти всё это было построено или на неверно понятых фактах или же на неверном представлении о творческом состоянии актера.

Не найдете ли возможным, Лев Николаевич, назначить мне время для встречи с Вами, чтобы переговорить по одному из основных принципиальных вопросов творчества.

Если в чем-либо я могу быть Вам полезным — сделаю это с полной готовностью.

Адрес: Москва, ул. Немировича-Данченко, д. 5/7, кв. 53.

Тел. Б-9-73-79.

Н. В. Демидов к Н. Н. Беспалову в Москву

25.10.1952. Москва

Глубокоуважаемый Николай Николаевич!

Обращаюсь к Вам письменно потому, что сам лежу больной. Главное, что хотелось бы узнать, ознакомились ли Вы, хоть отчасти, с моей книгой и каково Ваше мнение?

Если до сих пор у Вас не было возможности приняться за нее — особенно ввиду громоздкости книги — то, может быть, Вы прочли бы начало, т. е. «Предварительные замечания» (стр. 6-15), а затем первые две главы первой части (стр. 16-36).

Кроме того, настоятельная просьба: нельзя ли вернуть мне экземпляр, взятый Вами для одного из Ваших помощников. У меня на руках ничего не осталось, а он мне необходим для работы.

Я просил Вас (перед XIX съездом) помочь мне связаться с физиологами Павловской школы для выверки этой книги с точки зрения последних научных данных о высшей нервной деятельности. Вы одобрили это. Разрешите по выздоровлению вновь обратиться к Вам по этому поводу.

Для скорости и удобства посылаю мое письмо через т. Соколова Ф. А. Ему прошу передать 2-й экземпляр книги, а также и то, что, может быть, имеете сказать мне.

Глубокоуважающий Вас — (Н. Демидов)

тел. Б-9-73-79

Н. В. Демидов к Г. М. Савельеву в г. Иваново

28.10.1952. Москва

Многоуважаемый Герман Михайлович![†††††††††]

Некоторые пьесы отца, о которых мы говорили, я разыскал.

Просмотрел их и, к стыду моему, должен сознаться, что никогда толком их не знал, а потому и недооценивал. Теперь жевижу, что для того времени и тех задач, какие он ставил перед собой — писать для народного театра — все они были на достаточной высоте.

Все пьесы, как Вы убедитесь сами, прочитав их, могут быть названы не только грамотными в драматургическом отношении, но и художественными. В каждой из них есть серьезная идея. Нигде нет дешевки или безвкусицы. Каждый из персонажей типичный и живой, не выдуманный человек. Есть персонажи совершенно новые, неожиданные по своим душевным качествам и глубине, по своему моральному облику. Как, например, «Калина» в драме «Месть». Таких живых и таких богатых по своему душевному складу и в то же время таких близких и понятных всякому русскому человеку (хоть теперь и несовременных), — я, пожалуй, не встречал в нашей драматургии. Разве Аким из «Власти тьмы», но тот совсем в другом роде.

Причем, как сейчас припоминаю, это не придуманный образ, а взят с крестьянина, который привозил нам из деревни для постройки мох (мне было тогда лет 7-8).

Этот же Калина Божевольный вошел в трагическую поэму «Илья Муромец», которая хоть и переделывалась несколько раз — все-таки не была пропущена царской цензурой и категорически запрещена для сцены и для печати. Она была сожжена в 1941 г. после смерти моего брата Конст<антина> Вас<ильевича> вместе со всеми другими бумагами, из которых Вы могли бы много узнать как о жизни и творчестве отца, так и о всех делах нашего театра. Там же сгорели письма Островского к моему отцу. Сожжено по распоряжению невежественного директора «Дома ветеранов сцены» в Москве, где жил перед смертью мой брат, К. В.Демидов.

Кроме Калины, и другие действующие лица, тоже живые люди и взяты из жизни. Это можно сказать про комедию «Коммерсант Помазалов» и про всех ее персонажей. Помазалов — это Масленников, имевший тогда в Иконникове торговую контору. Участвующий в комедии «куафер» — это известный в те времена в Иванове театральный парикмахер Грачев («батюшка»). Он написан

чрезвычайно живо, со всеми его вывертами и манерами «под заграницу».

Пока я нашел у себя, кроме этих двух пьес, еще сборник водевилей и одноактную пьесу (цензурованный экземпляр) «Униженный и оскорбленный». Не могу пока найти напечатанную пьесу «Люди сердечные и люди бессердечные» и сказку-феерию «Иван-дурак», которая шла в нашем театре (Ивана-дурака играл Громов). Все эти пьесы на днях Вам вышлю.

Надеюсь, что как их, так и документы (брата Конст<антина> Васильевича и лично мои) и фотографии, по миновании в них надобности, Вы передадите в музей — ведь лично Вам они ни на что не нужны. Большой же снимок отца, как мы договорились, Вы при случае переправите обратно мне.

Буду искать дальше пьесу «Люди сердечные и люди бессердечные». Насколько помню, эта вещь тоже заслуживает внимания. Между прочим, не сохранилось ли чего в типографии Соколовых, где издавались пьесы в 1907 г.?

Забыл Вам сказать, что отец очень много читал. У нас были все классики, по крайней мере, русские, и еще он всегда выписывал, кроме распространенных тогда — «Нивы» и «Живописного обозрения» — толстые журналы, как «Мысль», «Исторический вестник» и «Вестник иностранной литературы».

Помнится, у Вас написано, что он, по-видимому, был человеком образованным. Так оно и было на самом деле. Следует только иметь в виду, что своими знаниями и своим развитием он обязан всецело самому себе — своему чтению, наблюдательности, занятию искусством, а также и общению с людьми, стоящими выше культурного развития окружающих его. Никаких учебных заведений, кроме самого низшего, он не кончал. Вообще, как я Вам уже говорил, он был самородок, до которого всем нам — его сыновьям — не только далеко, а просто — недостижимо.

Если Вы удивитесь и спросите: как же случилось, что он не достиг достойной его известности? почему он остался в тени и не выдвинулся?

Как случаются такие вещи — очень хорошо объяснил Лев Толстой. Говоря о своем брате, он сказал приблизительно так: «Николенька, конечно, талантливее и умнее меня. У него есть все, чтобы быть великим писателем земли русской, но у него нет для этого некоторых необходимых недостатков и отрицательных качеств».

Что это за отрицательные свойства и качества? Может быть, честолюбие, которым в изобилии обладали многие из прославленных художников? Или еще более мелкое и ничтожное — тще-

славие — особенно распространенное у актеров? Говоря об отце, я не могу сказать, что он не был честолюбив, но тщеславия у него я никогда не замечал.

По-видимому, больше всего — по крайней мере, в театре — ему мешала его принципиальность. Он был требователен и прям, куда больше, чем это там принято, и, что касается искусства, не стеснялся выражать свое порицание, если что ему не правилось. В искусстве он никогда не был двуличным или приспособленцем, лишь бы ладить со всеми. Да впрочем, и в жизни он никогда не был фальшивым. Не умел быть таким.

Это письмо написано недели три назад, но я заболел и довольно серьезно. Теперь поправляюсь и спешу отправить его.

С искренним уважением к Вам,

Н. Демидов.

Н. В. Демидов к ученикам

Я уже не молодой человек. Главная часть моей жизни прошла, и новое я только наблюдаю. Любуюсь молодым, восхищаюсь сильным. И благословляю все прекрасное, что брезжит на востоке.

И хочется мне вложить свое, хоть немного. Ведь прожита большая, сложная жизнь, есть опыт; зачем же ему пропадать, теряться, по крайней мере, зачем теряться самому лучшему.

Нельзя себе представить, чтобы, увлекаясь чем-нибудь, человек не забыл другого, может быть, столь же важного. Вытеснилось оно — таков уж закон — всего сразу не упомнишь и не обоймешь. Особенно мы — русские: одним увлекся — другое из головы вон.

Так вот и теперь гляжу я... Горды вы все, самонадеянны, думаете всё сами выдумать. И теряете от этого без конца. Ломитесь в открытую дверь, выдумываете вещи, которые давно выдуманы. Америку открываете, а она не только открыта, а и Европу нашу давно перещеголяла.

Вот смотрю и больно мне и жалко мне вас, и хочется по-родному, по-кровному помочь вам.

Конечно: молодость! Она и должна быть такой: самонадеянной, неприступной, обидчивой — это ей хорошо, это к ней идет — ей легче такой-то.

А вот, все-таки, послушайте-ка меня, старика.

Все крайности, говорят, условны, относительны и ничего нет ни абсолютного, ни вечного. Оно, может, конечно, и так, в конце-

то концов — вот Эйнштейн так даже доказывает, будто и мир имеет свои границы, и времени придет конец. Возможно; только как-то уж очень это непривычно и по-библейски.

Но всё это исчисляется не только тысячами, а даже не миллионами и не миллиардами, а кто там знает, какими цифрами лет и верст. Так, с точки зрения нашего-то векового счисления, это вернее будет считать вечностью.

Вот я и хочу сказать о нашем вечном; о том, что останется — хочешь не хочешь, а оно останется. Николай Васильевич Гоголь не зря сказал: Всё рушится, всё сметется. Останутся вечно ненарушимые, неизменные истины.

Бывают минуты... их, может быть, очень не много приходится на одного-то человека, а может, больше-то и не надо: кто знает? — бывают минуты, удостаиваешься видеть эти истины. Сталкиваешься с ними, извините, нос к носу. И уже потом, хоть и идет жизнь положенным путем, хоть и живешь и глупишь, будто с тобой ничегошеньки и не случалось, а все-таки при случае так тебя и обожжет это воспоминание.

Вот, хоть теперь бы — эта ваша мысль о свободе человечества. Когда ее до конца-то додумаешь, да представишь себе всё человечество свободным, независимым, позабывшем о том, что такое война, насилие, голод, болезни — так всё, всё готов вам простить, и заносчивость, и дерзость (ах, юность, как она все-таки заносчива и преступно несправедлива!). И готов всё делать и для вас и с вами (да ведь и делаю, чего уж там еще — пусть-ка другие столько...).

А если да настанут черные дни — вытравится всякая мысль об освобождении человечества — страшно и подумать, сколько еще веков быть человеку в рабстве. Но свобода — это одна из вечно недвижных истин — всё пройдет, всё рушится, а она останется незыблемо, только временно заслоненная безвременьем. И вновь появится, и засверкает, и осветит путь человеку.

А за этой свободой появится и другая.

Сейчас человек раб другого человека, злого человека; не будет этого рабства — останется другое: рабство у законов природы, у смерти. Допустим, победит человек смерть, болезнь — останутся страсти, ненасытное желание. Уничтожение желания, перевод его на физиологию — это другое рабство: рабство — немощности. Уничтожение индивидуальности — непосильная цена за физическую свободу — и новая вечная недвижная истина заговорит в человеке: абсолютная, безграничная свобода вне времени, пространства, земных физических законов. Свобода быть, чем хочу, изменяться, во что хочу, знать что хочу. Свобода всё хотеть, всё сметь и всё мочь.

Свобода от себя, наконец. От сил своих, ведь и тут будут свои строгие законы, и от них будет зависим бедный человек. Так предстоит ему мечтать и грезить о свободе и без конца сражаться за нее и с людьми, и с природой, и с собой, и Бог его знает еще с кем.

И какими пустяками покажутся ему издали свои бывшие сражения с людьми!

Теперь мы собираемся перелетать на соседние планеты — рядом с этим какими пустяками кажутся нам наши аэропланные перелеты через океан!

Не датировано. По содержанию можно отнести к последним годам жизни Н. В. Демидова.

Н. В. Демидов к ученикам

Когда я больше не буду вам нужен, когда вы сможете обходиться без меня, когда у вас будет даже несколько пренебрежительное отношение ко мне: «на что, мол, он мне нужен, я и так все великолепно знаю без него и умею без него», — мне будет немного больно и горько, но зато я тогда с чистой совестью могу сказать: должно быть, я работал не плохо.

Неплохо потому, что знания и уменье вошли в вашу плоть и кровь настолько, что вам кажется, будто вы с ними так и родились... Только тогда они и знания, только тогда — оно и умение.

А больно и горько мне станет по двум причинам: одна — я слишком много вложил в вас души и, казалось бы, заслужил более теплого чувства, чем пренебрежение... а другая: горько и больно за вас: неужели вы думаете, что то, что вы взяли у меня, это и всё, что есть во мне? Горько и больно, что вы просмотрели, должно быть, самое главное. Что вы менее чутки, менее умны, чем казались мне.

Но, по правде сказать, так я чувствовал вначале, когда-то давно...

Это пренебрежение стало обычной платой за мою работу. Бывает, что ученик уже и не узнает меня... Бывает, что он отворачивается при встрече, не желая кланяться и встречаться... Чаще всего это бывает тогда, когда за это время правдами и неправдами он сумел вкарабкаться уже на вершину «лестницы славы», и ему все там внизу кажутся маленькими козявками, а тем более его старый учитель. Разве приятно вспоминать, что я, великий человек, был когда-то слепым беспомощным котенком... щенком.

Раньше меня это ранило, обижало... А теперь — как будто именно так и надо...

Все они отлетают, как отжившие осенние листья...

А другие, те, что никак не хотят оторваться, те, что вросли в меня, и я врос в них, — их так мало... Это мои милые, родные души... И ради их не хочется умирать... Хочется насладиться их счастьем, их победами и дать им весь остаток своей любви и всё, всё, что собрано по дороге, по длинной, извилистой, трудной дороге... Чтобы не пришлось им копаться в канавах, блуждать по бесплодным полям и обманываться ложными болотными огоньками...

В сокращенном виде опубликовано: ПКНО, 2002. М., 2003. С. 239-240. Можно отнести к последним годам жизни Н. В. Демидова (нач. 1950-х гг.).

Телеграмма Ф. А. Соколова из Москвы в Петрозаводск
О. Г. Окулевичу от 9 сент. 1953 г.

Петрозаводск. Театр Русской драмы. Окулевичу Олегу Георгиевичу. = Николай Васильевич скончался восьмого = Федор <Рукой Окулевича адрес больницы> Б. Серпуховская, д. 27

Некролог Н. В. Демидов

08.09.1953. Москва

8 сентября с. г., после тяжелой и продолжительной болезни, на 69-м году жизни скончался один из старейших деятелей советского театра, ближайший помощник К. С. Станиславского, режиссер-педагог и исследователь сценического искусства Николай Васильевич Демидов.

В лице Н. В. Демидова советское театральное искусство потеряло одного из глубоких знатоков «системы» К. С. Станиславского, с которым он проработал в тесном творческом содружестве более 30 лет.

«...Большую помощь оказал мне при проведении в жизнь "системы" и при создании этой книги режиссер и преподаватель Оперного театра моего имени Н. В. Демидов», — писал в предисловии к своей книге «Работа актера над собой» К. С. Станиславский.

Николай Васильевич — человек подлинной любви к искусству, истинный новатор и неутомимый исследователь сложнейших процессов творчества актера, никогда не успокаивался на

достигнутом. Большой педагогический театральный опыт и живая творческая мысль ученого позволяли Николаю Васильевичу обогащать науку об актерском творчестве новыми ценными открытиями.

«...Всё, что найдено у нас в театре, — писал о Н. В. Демидове Вл. И. Немирович-Данченко, — получило у него широкое развитие. Кроме того, взяв за основу наши наблюдения, открытия, он не ограничился только разработкой и усовершенствованием по-лученного, но и сам беспрерывно шел и идет вперед, находя много своего нового, что обогатит и будущие школы театрального искусства и самую науку о теории и психологии творчества».

Строгий и взыскательный к своим научным обобщениям, Николай Васильевич строит их не умозрительно, а на основе своего большого опыта режиссера и педагога, сложившегося за многие годы работы в Художественном театре, в Четвертой студии МХАТ, в Оперном театре им. Станиславского и Немировича-Данченко, в старейшем театральном училище им. Щепкина при Малом театре. Многие годы Н. В. Демидов отдаст работе в периферийных театрах — Карело-Финской ССР, Бурят-Монгольской АССР и на Сахалине, где тщательно, шаг за шагом проверяет свои теоретические выводы.

Последние годы Н. В. Демидов целиком отдался научно-исследовательской работе. Законченный им в рукописи большой труд «Творческий процесс на сцене» является итогом всей его большой жизни. Николая Васильевича всегда глубоко волновали судьбы советского театра. Непримиримый противник фальши и ремесленничества на театре, он неустанно боролся за его высокую идейность, за подлинную правду чувств на сцене.

Светлая память о Николае Васильевиче Демидове, чутком и сердечном товарище, человеке необычайной скромности, отдавшем всю свою жизнь бескорыстному служению искусству нашей Родины, навсегда останется в нашей памяти.

Черновик с правкой редактора газеты «Советское искусство».

---

Дата добавления: 2015-07-26