Докладная записка 2 страница

Берегите себя. Все надежды наши в вас.

Олег

Датируется по штемпелю почты.

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову в Шуерецкое [†††††††††††††††††††††]

21.01.1944 г. Москва

Дорогой Николай Васильевич!

Я уже не раз писал Вам такие письма, каким, предчувствую, выйдет и это, и в конце концов не отсылал. Не знаю почему. Я не хотел бы жаловаться, а они, эти письма, могут быть приняты за

таковые. Но я хочу, хочу сказать Вам, что во мне. Я иногда вдруг ясно подумаю, почему я не с Вами, почему не вместе, когда хочу этого очень? Вы для меня не только учитель, а большее, много большее. Почему же я сижу тут, сам презирая себя? Вы сказали, что я дилетант. Это не в бровь, а в глаз. Но... я не оправдываюсь, а злюсь, но какой-то дурацкий дилетант. Вот Володя пишет мне о любви пессимиста к пессимизму и т. д. Знаю, все это, к сожалению, давно я понял. К сожалению, ибо тот юношеский пессимизм, который был, был от мечты и мечты действенной, творческой. От веры. Теперь я запутался в совершенно невообразимое. Может быть, это и болезненное. Будучи дилетантом, я неискоренимо хочу совершенства, причем такого совершенства, которого может быть, и невозможно достичь. Например, я хочу, если я играю на сцене, чтоб это было так, что ни один зритель, буквально ни один, не остался не только холодным, но и не потрясенным до глубины глубин, чтоб это впечатление затем преследовало его и повлияло на всю жизнь. То же и в литературе. Не ради успеха или чего-нибудь еще. А потому, что только тогда, для меня, имеет смысл театр и т. д. И отсюда дилетантство. Ибо этого, самого драгоценного свойства, добиваться, будучи уверенным, что не добьешься, у меня нет. Кроме разных других объективных причин. И это, пожалуй, никому не нужно, кроме меня самого. В силу всяких обстоятельств ремеслом и только ремеслом я ничего сделать не могу. Если я пишу, то пишу не я, а мной что-то пишет и т. д. И самое худшее, что ремесла-то я сознательно чуждаюсь и не признаю, тем самым, делаясь при принудительной работе, например, служба в театре, ремесленником самого худшего пошиба. Все это я сознаю. Но и знаю, что мне придется поступиться самой большой мечтой, если допустить к себе ремесло. Это явный компромисс для меня, ибо тогда я теряю из вида те пограничные столбы, за которые стремлюсь. Я говорю о ремесле, как об искусстве подделываться под искусство. И даже такие абсурдные вещи: не хочу заниматься техникой речи, ибо считаю, что четкая или какая там еще нужна речь, должна сама появиться при полном перевоплощении, так же как у Певцова не было заикания на сцене. И т. д. И потому я разорвался. Да еще прибавьте сюда какое-то дьявольское мировоззрение, в которое я перескочил от пессимизма, где Христос и Будда уживаются с самым презрительным отношением к своей жизни.

Николай Васильевич, я знаю, что как пессимизм, так и прочие измы не поняты мной до конца, не исчерпаны так, как их исчерпал бы мыслитель, но ведь этого не нужно, я ведь говорю не о том, что называл пессимизмом Шопенгауэр или еще кто-либо, а о сво-

ем и о своем страстном. Как видите, я все сознаю и ненавижу в себе это, и бессилен. Я ни за что не хочу сдаваться, но в силу всей этой чепухи, о которой я вам рассказал, я стал необыкновенно нуден и не пригоден ни к какому делу. Тем более к делу повседневному, мерному и спокойному. Я скачу, как блоха, и уже некуда скакать, а ноги дергаются. Я б Вам только мешал. Ведь Вы и Володя характера прямо противоположного этой пляске нервов. Видите, я все сознаю. Если я выдержу в этом болоте, если смогу найти, а найти нужно, ибо иначе и жить нельзя... Впрочем, сие гаданье и чертовщина. Дорогой Николай Васидьевич, простите за эту исповедь, Вам она вовсе не нужна, но так и считайте, что сорвалось. Ведь Вы уже единственная надежда для меня. Простите.

Олег

НЕ ТО!

Датируется в соответствии с ответным письмом Демидова.

Н. В. Демидов к О. Г. Окулевичу в Москву

26.03.1944. Беломорск

Милый и дорогой мой Олег!

Вы не приписывайте моему молчанию какого-нибудь особенного значения. Никогда. Понимаете: никогда не приписывайте. Наши отношения я считаю вполне сложившимися, определившимися и — точка.

Видел по вашему письму, что вам нудно, трудно и скучно. Как-нибудь крепитесь...

Мне, скажу вам по секрету, тоже очень и очень и трудно, и беспокойно, и как-то даже жутко... Многое радует, и всё может привести к блестящему результату: может быть создан театр, о котором только можно мечтать — и финский, и русский, и собственная театральная школа... А может всё полететь к чертям, а мне — складывать чемоданы и направляться в суровую (для меня) Москву. Почему? очень просто: всё зависит от того, каковы после войны будут границы Карело-Финской республики. Победа наша несомненна, но ведь мы, может быть, и не захотим брать их к себе — пускай восстанавливают себя сами? Тогда финских зрителей у нашего театра не будет, и, значит, и театр не нужен. Вот вам и завершение всей огромной работы. Вспомните, кстати, что мне 60 лет.

Начинать все где-нибудь снова и можно, и нужно, и буду. Только это уже что-то вроде Агасфера. У него-то хоть вечность впереди, а у меня считанные дни.

Так ли, этак ли, стараюсь об этом не думать, а не теряя ни одного часа делать то, что считаю себя обязанным делать. Это самое и вам советую. Есть идеал, есть долг — вот это в первую очередь. А уж что из моих дел выйдет? Чего заслуживаю, то и выйдет. А мерехлюндия... ее можно и отложить. Пожалеть себя и попенять на других, и на окружающее, и даже на самого себя, — можно, и приятно. Но... это как-нибудь потом... Сейчас некогда... Это во вторую, а то и в третью очередь.

Вы говорите — это от характера. Нет. Это, вопреки какого бы то ни было характера. Это результат житейской бухгалтерии. И никакой высшей математики — простая арифметика, для детей младшего возраста.

Вот вы пишете, что в вас удивительным образом уживаются и Христос, и Будда, и презрительное отношение к жизни — эко событие! А в ком же иначе? Это во всех, кто более или менее мыслит и чувствует! Решительно ничего тут особенного нет. Самое повседневное сплетение.

О «ремесле». Не хочется вам заниматься техникой речи — «Певцов, когда играл, так не заикался». Заиканье Певцова это — тормоз. На сцене тормоз снимался, и звучала его обычная речь, только без тормозов. А вот, если нет какого-то качества — напр., силы или гибкости или ловкости (в руках ли, ногах ли, языке ли или в чем другом), так их надо предварительно приобрести, а на сцене, при верном самочувствии, они удесятерятся. Поэтому не утешайте себя Певцовым — Певцов подведет вас.

Не советую вам предпринимать никаких «важных решений». А советую самую простую прозаическую вещь — режим. Введите в обиход обязательных 10 минут занятий речью; ежедневно в определенное время, не считаясь ни с каким настроением, и посмотрите, что из этого будет через месяц. Кроме речи, может быть, облюбуйте что-нибудь еще. Эти простые приемы дадут куда больше всяких героических решений и усилий.

Сейчас прочитал еще раз ваше письмо и вижу, что главный ваш враг — безделье. Делать вам нечего. Вы и не делаете ничего. Жернова вертятся, а зерен нет — вот они сами себя и перемалывают, только искры сыплются! А вы подбросьте им что-нибудь, хоть более или менее подходящее — один уже вид сделанного дела (смолотой муки) успокоит вас и толкнет на новое дело и на продолжение этого.

Что больны вы, это конечно. Так, тем более. Лучшего лечения, как дело и как режим, в вашем положении не придумаешь.

Выписывать вас сюда, принимая во внимание те соображения, что были в начале письма, не решаюсь. Да и делать сейчас буквально вам нечего. Вот, если бы вы были хорошим администратором и жучком, — я бы перетащил вас немедленно на должность замдиректора (совнаркомовский паек, хорошая столовая и проч. блага) — только ведь вы и не годитесь, и не захотите, и соскучитесь. Кстати, нет ли у вас такого? — Сейчас же возьмем. У нас такая дрянь, хуже чего и быть не может. Что еще сказать? Книгу пишу. Все переделываю. Потому что тоже всё по-дилетантски, с кондачка, с верхоглядством. Грустно, но, увы, это так. И вот, переделываю, черкаю, вырезаю... Меняю самые основные мысли, которые раньше казались незыблемыми, а оказались недодумками. Так-то!

Я в мае, вероятно... приеду в Москву — увидимся.

Володя работает очень хорошо. Только уж очень увлекается своим языкознанием. Не финским, а так вообще: читает целые дни какие-то словари... А делу театра оставляет «свободное, лишнее время». Не очень это для меня приятно, но... при его крутом характере разговаривать с ним об этом без конца мне надоело. А живем мы, представьте себе, в одной комнате. Но, надо отдать должное, это «свободное и лишнее время» он пользует для театра с честью. Хорошенького понемножку.

Целую Вас, ваш Н. В.

Привет Любе.

Н. В. Демидов к О. Г. Окулевичу в Москву

14.09.1944. Олонец

Милый Олег!

Прежде всего, сообщаю, что на днях выезжает в Одессу Володя и проездом будет 2-3 дня в Москве. Поймайте его. Мож. б., он обгонит это письмо. С ним вместе в Москву приедет и зам. нашего директора (которого еще и нет) Киуру. Остановится на моей квартире.

Второе. Знаете, какую нам надо пьесу? Джордано Бруно! Я видел ее в Планетарии; прекрасная пьеса. А если ее доделать, да кое-что переписать, может получиться Шекспир, да еще и лучше. Идея лучше и глубже: человек борется не за любовь (как Отелло или Ромео), не за власть (как Макбет или Ричард), а за истину, за свободу мысли всего человечества. Вообще считаю, что это НАША

пьеса. А Бруно надо будет играть вам. Вы пойдите в мою библиотеку и там на нижней полке, направо сложены маленькие книжки, там есть и биография Джордано Бруно. Возьмите, прочтите. Найдите и пьесу, что шла в Планетарии. Есть, оказывается, роман, где главное лицо Дж. Бр. — очень хороший, верный исторический роман. Отнеситесь к этому серьезно. Стоит.

А пьесы на современные темы вам, по-видимому, не по плечу; вы не Чехов и не Островский. Вы, может быть, кто вас там знает — Шиллер, Шекспир, Кернер, Кальдерон?.. Компания не плохая... <...>

Как дела с пропиской мамы? думаю, что это невероятно трудное дело. Пишите и не кисните. Галина пишет, что вы захандрили. Вот уж не стоит-то!

Целую Вас. Привет Любочке и маме.

P. S. Из окон своего номера вижу луга и километрах в 3-х лес. Говорят, много грибов и ягод. Брусники. Жаль некогда. А под окном протекает река Олонка, полная бревен — сплав.

Обратн, адр. К. Ф. ССР, г. Олонец. Городская гостиница - Н. В. Демидов.

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову в Олонец

10.10.1944. Москва

Добрый вечер, дорогой Николай Васильевич! Лежу в своем «шкафу»[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], куда я снова перебрался, и завидую Вашему виду на лес, на реку. Хорошо! Насколько я понимаю, теперь у Вас с жилищными условиями лучше. Дай Бог, чтоб я не ошибся. Что касается моих дел, то все по-прежнему. До Александрова я никак не мог дозвониться. То болен, то нет его, то, видно, просто не подходит. Так и бросил пока. Кстати и канитель, которую они учинили с Галиной Ильииишной, подвигнула на это решение, да плюс кое-какие сведения, которые я собрал об этом театре. Как я понимаю, все это весьма капитально, солидно, с претензиями и для «близких родственников». Скучаю идти в дело, с самого рождения своего стремящееся по старому, накатанному пути. Намеревался поехать в Таганрог с выпускниками ГИТИСа, да посмотрел у них два спектакля: «Три сестры» и «Странный джентльмен» по Диккенсу и охладел. Очень плохо, но главное, что они-то сами страшно довольны. Уж лучше самая разкрепкая провинция, чем эта серость, доходящая до пошлости. Так что в результате я продолжаю сидение у рек санитарного Вавилона.[§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§] Выпустили мы новый спектакль, где и «Лошадиная фамилия», о которой я Вам рассказывал. Смотрел Завадский, всех ругал,

одного, вдруг, меня удостоил высочайшей похвалы, даже «спасибо» сказал. Вот так штука! Был я немножко доволен, роль-то для меня трудная (старик, смешной), но теперь снова тыркаюсь. Ну, дирекция зауважала меня немножко, дали неплохую роль в новой пьесе, я и застрял пока. Судьба что ли? Одним словом, двигаюсь по воле волн.

Очень схватываюсь за «Джордано Бруно». Он меня и раньше привлекал, удивительный человек! — а теперь так примусь за дело. Буду работать. Возможности, дух захватывающие, вот суметь бы только.

Дела с моей матерью все в том же состоянии, что и при Вас, с той только разницей, что я теперь не бегаю, высунув язык по учреждениям — хоть это! — а сижу и жду, что ответят на поданное заявление. Да! Дело трудное. Однако, все надеюсь.[**********************] Немного странно, но по другому поводу. Ведь я теперь становлюсь «главой» большой семьи, отсюда тысячи всяких новых и, главное, хозяйственных обязанностей, а я и так к ним привержен, как черт к ладану. Не хандрить стараюсь изо всех сил, но иногда странное охватывает. Вот, помню, еще в училище был большой «пессимист», но все это как-то с бурей, с жаром, с протестом. Что-то бурлило. Ну писал там страшные стишки и пр. Сейчас новое. В прошлом году написал всего одно стихотворение, а в этом ни одного. Боюсь, очень боюсь этого, сложить оружие, а если и не сложить, то замкнуться в высокомерной усталости. Однако, все это вижу, понимаю и не хочу, и знаю, что помочь себе должен только сам я. Хоть это хорошо. Вот и все мои новости. Очень запали Ваши слова, что надо работать, найти дело. Постараюсь. Предчувствую, что в этом возможность и более уверенного самочувствия и даже отдыха.

До свидания, Николай Васильевич! Желаю Вам хороню работать над книгой. Всегда помню о ней и о том, как Вы работаете. Будьте здоровы и бодры. Самые лучшие пожелания Вам от всех моих.

Ваш Олег.

Датируется по содержанию.

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову в Олонец

05.02.1945. Москва

Дорогой Николай Васильевич!

Получил ваше письмо и погрузился в дьявольский сумбур. Написал Вам тут же письмо, которое до сих пор не решился отправить. Сумасшедшее письмо. Вот теперь извлекаю его обратно и пишу новое. Дело в том, что если я и смогу к Вам приехать, то произойти это может очень нескоро. Причины: 1) Дела мои с матерью все в том же положении, что и в начале, без просвета, так что двинуться она никуда не может, оставить ее не могу. 2) Все мое семейство живет сейчас только на мои карточки, так что покинь я их, у них ничего не останется. Существуем на мои деньги, вернее на мою инициативу, ибо зарплаты, конечно, далеко не хватает (около 500 чистыми в месяц). 3) Сейчас я очень крепко связан с местом моей нынешней работы (все тот же театр). Признаюсь, я несколько поддался (я Вам рассказывал раньше, что стараюсь быть не очень нужным в театре) и теперь веду довольно ответственную часть репертуара. Мнение обо мне у руководства как о хорошем работнике и нужном (сужу об этом по мелочам: всячески стараются привязать покрепче к театру). Наконец, совсем мелочи, но далеко нелегко устранимые. Например, сейчас я хожу с головы до ног во всем казенном, выданном мне, как оборванцу, во временное пользование[††††††††††††††††††††††]. Без сего остаюсь буквально в трусах. 4) По тому, что происходило на моих глазах, считаю, что для того, чтоб освободиться с работы, нужно в среднем 4-5 месяцев. (Уходил мой товарищ, пианист, я говорил Вам о нем), одна актриса, одна певица. Причем актриса имела обширные знакомства в Комитете, а певица маялась, имея на руках направление в театр Станиславского, ходатайства театра, училища, которое она недавно окончила, и, наконец, за нее хлопотал по доброте сам наш худ. рук. Словом, дело не обходилось без скандалов, слез и даже истерик[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡].

Есть еще одна причина, для меня главная, которой я и посвятил первое письмо, но пока о ней я лучше не буду говорить, ибо это сугубо субъективное. Вот как все обстоит. Что я думаю? Надо мне ждать: Думаю, что наш худ. руководитель, если я с ним объ-

яснюсь откровенно, не станет очень вставлять палки в колеса, но в том-то и штука, что у нас в театре (театре подведомственном) первая дудка — это директор[§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§], а она (Она!) трудный человек и, насколько я понимаю, делает себе карьеру на театре. Трудно и долго. Кроме того, все другие причины, которые я Вам описал, протяженно действующие, так что и сказать что-либо определенное невозможно. Николай Васильевич, не буду говорить Вам, чего все это стоит, если Вы мне верите, Вы и так это понимаете. Пока никаких вызовов высылать не надо. Если что, то я сам напишу или даже, думаю, сумею обойтись и так.

Раз есть время, советую Вам еще раз продумать вопрос о пригодности моей на педагогическую работу. Вспомните тут все. И мою натуру, характер, физику, психику. Вот и все.

Олег.

P. S. Слова Куусинена: «опоздаете», кажется, нужно отнести в том смысле, что возможны большие сдвиги в театре и резкие повороты. В этом смысле весьма значительно выступление Эренбурга в т-ре «Моссовета». Закрытое. А он никогда не говорит впустую или ни с того, ни с сего. Не очень отклоняйтесь от Москвы. Может быть, тут успеете в два дня то, что там годами.

Ваш Олег.

Год устанавливается по содержанию.

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову в Олонец

19.02.1945. Москва

Дорогой Николай Васильевич!

Получил Ваше письмо и сейчас же отвечаю. Вы не можете представить, как хорошо, что Вы так думаете и какую, поистине, муку Вы снимаете этим с моей души.

Почему я не написал Вам о собрании в Т-ре «Моссовета»? Да просто от этих переживаний ум за разум зашел. Да к тому же все, что там было, мне рассказывал человек, тоже сам там не бывший, но в многозначительных намеках, не договаривая. Что уловил

я, основное: Эренбург очень зло говорил о современном театре, как о театре безликом и нивелированном. Говорил о том, что без формы (я думаю, в широком смысле) нет художественного произведения, нет искусства, говорил об отсутствии исканий нового. Причем все это очень зло, едко, как бы обвиняя. Затем о том, что скоро настанет время, когда весь мир будет смотреть нас, и мы весь мир и отсюда опять обрушивался на узко национальное, а не общечеловеческое. Говорят, не называя имени, обрушился на Герасимова (художника) как только национального. Все жалобы Герасимова и группы иже с ним в самые высокие инстанции не привели ни к чему. Засим, Вы, наверное, уже знаете всю историю с Судаковым?[***********************] Теперь он в клубе завода им. Сталина руководит самодеятельностью. Добавлю ко всему, что сейчас, как мне рассказывали, в Комитете все время идут заседания по вопросу об изменении политики по отношению к литературе и театрам. Что касается моих личных впечатлений, скажу то же самое: дует новым. Например, мы недавно выпустили новую пьесу, и репертком был в претензии, что в одной сцене (прощание супругов перед его отбытием на фронт) были убраны некоторые нежные слова, чем слишком осуровели. Это мелочь, но если вспомнить, что говорили о подобном же год назад, на моих глазах, то и не мелочь. Словом, поговорим, как приедете. Я Вам говорил, что в театр поступила Морозова. Она талантливая. Помнит о Вас, как о самом большом. Ее фраза: «если хоть что-нибудь я могу, как актриса, так это только благодаря Николай Васильевичу». Просила передать Вам самый горячий привет. Пока кончаю. Напишу еще. Привет всем.

Ваш Олег.

Год устанавливается по содержанию.

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову в Олонец

25.02.1945. Москва

Дорогой Николай Васильевич!

Может быть, то, о чем я собираюсь писать, не столь важно, но я, подумав, решил, что нужно все-таки довести до вашего сведения и эту возможность. Во всяком случае не лишнее.

Дело в том, что после одной репетиции с нашим худ. руководителем Ю. Ю. Коршуном я, немного взволнованный его замечаниями, очень совпадающими с моими мыслями, заговорил с ним

о вас. Он сразу сказал, что много слышал о Вас и очень хорошее и вдруг спросил: «А нельзя ли его к нам?» Я объяснил, что вы далеко от Москвы и вообще вряд ли согласитесь. Он попросил меня все-таки написать Вам, даже сам захотел написать. Теперь я должен рассказать Вам все подробнее.

Во-первых, что это за театр? В силу направления, которое дает ему его нынешнее руководство, он превращается в самый обычный театр безо всякой специфики. Так у нас идут: «Мнимый больной» Мольера, «Они жили в Ленинграде» О. Берггольц, серьезная драматическая хроника, репетируются «Привидения» Ибсена и т. п. Каковы перспективы театра? Одна перспектива — это стать просто ведомственным театром, ну таким, например, как «Театр Транспорта», каким был бы театр Воздушного флота. Другая перспектива — это быть закрытым и разогнанным, как не несущим никаких санитарно-просветительных функций. Причем сейчас обе эти возможности имеют одинаковое число очков, ибо наш «докторский» методический совет недоволен и ворчит, а с другой стороны, театральная общественность заинтересовалась им, был показ в ВТО и прошел он удачно. Каков мой взгляд? Мне думается, что этот театр на фоне нынешних театров, подчеркиваю — на фоне — интересен. Молодой и, главное, пробующий и дерзающий. Так например, у нас идут сцены из пьес Маяковского, поставленные в резко гротесковой форме, а «Они жили в Ленинграде» — в, если так можно выразиться, надбытовом реализме. Словом, есть какое-то трепыханье.

Теперь самое главное, что представляет из себя Коршун? Должен сказать, что сразу, как он пришел, я принял его в штыки и только постепенно стал видеть его настоящее лицо. Мне кажется, это человек многое понявший, но еще больше предчувствующий (он и актер). Несомненно, абсолютно честный и в театре, и очень принципиальный. Как актер он больше имитатор, но как режиссер, в какой-то степени и, конечно, своеобразно, даже нашего толка. Что совершенно несомненно — это человек очень остро и ярко чувствующий форму, очень, но не признающий ее в отрыве от внутреннего. Он настаивает на ней, только если актер ничего не может сделать, а иногда отказывается от интересных вещей, если актер не понимает, как говорят, «не берет». И конечно, это острое чувствование формы мешает ему иногда как педагогу. Словом, несомненно талантливый человек. И умный. И топкий, и глубокий. Бескорыстный. Не карьерист. Вы поверите всем этим качествам, если добавлю, что пьяница. Да, пьет. Правда, пока не запойно, не горькую, но пристрастие питает. Очень прост. Как

равный с равными. В труппе о нем такое мнение: «Чудный дядька, но как худ. руководитель недотягивает». Недотягивает — значит, не хватает начальственности, маститости. Правда, порой совсем как шелопай. Но тем не менее, при всем этом, когда есть от чего, трепещут его и, в общем, уважают. Обладает легкомыслием. Например, может опоздать на репетицию из-за того, что проспал или кутил. Равнодушен к административно-хозяйственной стороне дела и абсолютно не приспособлен к жизни. До сих пор не умеет разобраться, скажем, в карточках. Вот, кажется, все, что я о нем думаю. Да еще. Смел. В театре смел.

Если Вы спросите, как мне кажется нужно делать, отвечу — не знаю. Одно только кажется мне. Не мешало бы Вам лично узнать его, ведь если я прав, может быть ценным человеком. А учиться и отказываться от того, в чем он был неправ, если ему докажут, это тоже его черта.

Ваш Олег.

Только что произошел очень характерный разговор с Коршуном. Не могу не привести его Вам. Я сказал ему, что уже написал Вам. Он сразу оживился. Я сказал, что Вы вряд ли согласитесь, ибо как человек, увидевший более широкие возможности, категоричны. На это он мне ответил буквально следующее: — «Всю жизнь ищу и рад учиться. Вы же знаете, если меня убедят, я соглашаюсь. (Это правда.) А почему Демидов не согласится, если ему тут дадут все?» Я вкратце объяснил ему некоторые причины. Он понял, я видел это. Потом он сказал: — «Если говорить откровенно, то меня порой тяготит мысль, вправе ли я быть художественным руководителем? Напишите Демидову, что я даже могу пойти на то, чтоб быть главным режиссером, если ему нужно быть руководителем».

Словом, Вам предлагается полная свобода и в смысле постановок и в смысле занятий с труппой и т. д. Он сказал, что когда Вы мне ответите, он может Вам написать сам, чтоб все эти обещания были, так сказать, официальны. И еще, как выяснилось в этом разговоре, добиваются стационара, стало быть о закрытии театра вопроса не возникает. Кажется, стоит подумать. Жду Вашего скорого ответа. Это серьезное дело.[†††††††††††††††††††††††]

Олег.

Автограф. Год устанавливается по содержанию. Публикуется впервые.

Н. В. Демидов к О. Г. Окулевичу

08.01.1947. Владивосток

Милый и дорогой мой Олег, до сих пор сидим мы во Владивостоке и ждем парохода. Обещают вывезти нас отсюда числа 12-го. А сидим мы с 31-го. Условия жизни неважные, но допустимые. У меня лично — приемлемые.

Отправил тебе отсюда несколько дней назад открытку (не заказным).

Нет ли чего нового насчет актеров? Окончательных заказов я тебе не делаю еще — хочу сначала убедиться в том, что на Сахалине можно и жить и творить — тогда со спокойной совестью и буду звать сюда людей. Пока, кстати сказать, чувствую себя гораздо лучше, чем в Москве. Хожу по здешним горам (весь город сплошь — горы), холод и туман, солнце и пронзительный ветер, скачки для нас совсем непривычные, а я, пока что, крепну и здоровею.

Во всяком случае, убедившись в возможности жить и работать, отправлю тебе телеграмму с приглашением актеров.

Очень жалею, что упустил Кузьмина Олимпия Михайловича. Он хотел к нам в наш «гастрольный», но я не знал тогда, просуществуем ли мы, и не хотел вовлекать его в тяжелое положение. Ему лет 50 с лишком. Он мой ученик (вместе с Минаевым) и был бы мне здесь очень нужен. Я попрошу тебя зайти к нему и узнать как его дела. <...>

Можешь рассказать ему все или дать прочитать, что считаешь нужным из этого письма. Пусть он ответит мне телеграфом (Южно-Сахалинск, Театр ДВВО, Демидову), устраивает его это предложение или нет. Тогда я пошлю вызов. Вероятно, придется для оформления вызова, для брони на квартиру и проч. обратиться в ПУР к Василию Ивановичу Пахомову (тел. К-4-89-27). Он же отправит и те новые пьесы, какие у него для нас имеются. Ты ему можешь позвонить, напомнить, что он тебя видел в Петре[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], и рассказать про Кузьмина (но не раньше, как получишь от меня телеграмму и, конечно, — от Кузьмина согласие). Да! — хорошо, если бы Кузьмин захватил с собой Островского «Светит, да не греет» и «Позднюю любовь». Особенно — первую — ее нигде нет. А у меня кто-то стащил.

Повторяю на всякий случай служебный телефон Федора Васильевича Евсеева: К-4-82-47.

Позвони также Татьяне Дм. Звягинцевой от моего имени (К-0-89-81) Это жена художника; спроси, когда ее муж собирается сюда выехать или уже выехал? Боюсь, не раздумал бы, не надул бы меня. Останемся без художника.

О Пахомове. Пожалуй, все-таки, позвони ему от моего имени сейчас. Расскажи, что мы застряли на 2 недели во Владивостоке, и что я прошу его по возможности безотлагательно прислать нам новую редакцию пьесы Лавренева «За тех, кто в море». Можешь сказать предположительно и о возможности вызова Кузьмина.

Пока все. Прости, что затрудняю.

Как твои пьесы?

Богачевы обзавелись собакой «Тайфун», вся она помещается пока на двух ладонях.

Целую тебя, твой Н. В.

P. S. Будешь писать — попробуй воздушной почтой. Отсюда не принимают. Может быть, из Южно-Сахалинска примут.

Н. В. Демидов к О. Г. Окулевичу в Москву (открытка)

17.01.1947. Владивосток

Милый Олег!

Наконец-то сегодня погрузимся на пароход. Сильно ли нас потреплет — неизвестно. Время штормовое. Холод и ветер. Солнце апрельское, но ни капли не помогает.

Получил ли мое заказное письмо? Месяц прошел, а для искусства ничего не сделано — одна житейская трепка и проволочка. Как твоя драматургия?

Пока все. Целую тебя. Привет Любе.

Н. В.

Если не найдешь Кузьмина — справься о его адресе в справочном.

Владивосток. <Обр. адрес>

Н. В. Демидов к О. Г. Окулевичу в Москву

14.05.1948. Улан-Удэ

Милый Олег!

Что Вы мне ничего не пишете? Адрес могли бы узнать у Федора Васильевича.

Возможно, что в конце мая окажусь ненадолго в Москве, а потом опять сюда. Из Сахалина врачебные комиссии меня выперли. Здоровье порасшаталось. Сердце, аорта, повышенное кровяное

давление... слабость, одышка, боли за грудиной и вообще все радости прекрасного моего возраста.

Кроме Сахалина, раскачали меня, конечно, и дела всякие... семейные, театральные, почтенный Герман, хам, грубиян и невежда да... кое-кто gод стать ему из актеров. Ну, ладно. Все это позади.

Вы знаете, вероятно, что с Галиной мы тихо-мирно разошлись. Остались друзьями, но никакой семейной связи между нами нет. Так что я молодой — холостяк — прошу любить и жаловать!

Здесь в Улан-Удэ я главный режиссер Бурят-Монгольского Муз.-драм. театра. Идут оперы, оперетты, балет и драматические спектакли. Оперы и оперетты на русском языке, а драма пока на бурятском, но понемногу переходит на русский яз. — бурятского-то зрителя здесь почти нет, и на этих спектаклях театр пустует — волей-неволей перейдешь на русск. яз.

Возглавляет театр Нар. арт. СССР Цыдынжапов. Член Верховн. сов. РСФСР. В некоторой степени (слава Богу — не полностью) воспитанник МХАТ'а, ему 42 года. Энергичен, кипуч, дипломат и очень-очень близок к пониманию того в театре, о чем хлопочем и мы. Режиссер получше Судакова или Горчакова, — с умом, вкусом, фантазией, но, конечно, еще без тех рафинированностей и глубин, которые у нас.

Дата добавления: 2015-07-26