Проблема всеобщности спасения.

Вопрос о всеобщности или невсеобщности спасения волновал Достоевского на протяжении всего его творчества. Заявленная в «Записках из мертвого дома» тема «преступления и наказания» в одноименном романе выходит в эсхатологический план, соотносясь с темой последнего Божьего прощения и последнего Божьего наказания. Роман о разбойнике, прошедшем через падение, упорство во зле и покаяние и ставшем наконец «разбойником благоразумным», художественно утверждает евангельскую мысль, что нет большей радости в Царствии Божием, чем о едином грешнике кающемся и что двери спасения отверсты всем — нужно только захотеть в них войти. Именно в этом романе впервые звучит у Достоевского тема апокатастасиса. Звучит из уст пропащего и грешного пьяницы Мармеладова, исповедующегося в трактире Раскольникову. Из самой глубины своего падения, плача о своем недостоинстве как мытарь знаменитой евангельской притчи, герой произносит сбивчивый, захлебывающийся монолог о безграничном милосердии Божием и о прощении всех: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: "Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!" И прострет к нам руце свои, и мы припадем... и заплачем... и всё поймем!» (6; 20).

Достоевский здесь доверил герою собственное чаяние полноты спасения. Ведь двумя годами ранее в записи у гроба первой жены он рисовал именно эту абсолютную полноту Царствия Божия, где все будут «лица, не переставая сливаться со всем, не посягая и не женясь и в различных разрядах» (20; 174-175), и в этой картине райски-любовного, соборного бытия не было и намека на утверждаемое катехизической буквой повоскресное разделение человечества на спасенных и грешников.

Идея страшного суда вступала в противоречие и с образом Христа, выше, прекраснее и совершеннее Которого писатель, по его собственному признанию, не знал ничего, и с концепцией истории как «работы спасения», и с идеей миллениума, где, по мысли Достоевского, уже полагается начало преображению мира и человека, что делает и суд, и разделение contradictioinadjecto.

В своем чаянии всеобщего спасения Достоевский в русской мысли был не одинок. Параллельно это же чаяние высказывал Федоров, убежденный в том, что страшный суд будет наказанием всему человечеству: грешники будут наказаны вечными муками, а праведники — «созерцанием этих мук» (I, 402). Опираясь на христианское Писание (пророчество Ионы о гибели града Ниневии, отмененное Господом после покаяния его жителей) и Предание (Иоанн Златоуст), он выдвинул идею условности апокалиптических пророчеств. Будет ли исход истории катастрофическим, судным, ведущим к разделению человечества на горстку спасенных и тьму вечно проклятых, или же светлым, благим, всеспасающим, зависит от самого человечества — от того, придет ли оно «в разум истины», став соработником Творца в деле спасения мира, или же станет упорствовать на ложном пути.

В статье «Чем должна быть народная школа?», представляя идею общества по типу Троицы, Петерсон проводил прямую связь между достижением человеческим родом этого благого единства и спасением всех. А в письме от 29 марта 1878 г. прямо изложил концепцию условности апокалиптических пророчеств. Это письмо Достоевский должен был получить 31 марта — 1 апреля 1878 г. А 2 апреля В. С. Соловьев, с которым 24 марта писатель обсуждал идеи Федорова, читал свою последнюю, двенадцатую лекцию по философии религии, посвященную эсхатологической теме. В этой лекции молодой философ, прямо перекликаясь с Федоровым, решительно восстал против «гнусного догмата» о вечных муках, подчеркнув, что «осуждение на вечные мучения хотя бы одного существа равносильно осуждению всех, так как, в силу солидарности всех человеческих существ, страдание одних делается невозможностью блаженства для других»[11]. Достоевский присутствовал на лекции Соловьева. И, разумеется, должен был соотносить услышанное там и прочитанное незадолго до этого в рукописи и письме Петерсона. Вполне вероятно, что и саму лекцию, и это письмо он мог обсуждать с Соловьевым и лично - философ тогда не раз объяснялся с лицами из своего окружения по поводу резкости своих нападок на «гнусный догмат»[12]. Более того, летом 1878 г. во время поездки Соловьева и Достоевского в Оптину пустынь они встречались со старцем Амвросием и центральным вопросом, по одним источникам - беседы, а по другим - спора, состоявшегося в келье старца, был как раз вопрос о вечных мучениях.

Такова предыстория эсхатологической темы в последнем романе «великого пятикнижия». Тема эта здесь столь же центральна, как и темы церкви и воскресения. Более того, все три темы у Достоевского тесно сплетаются, образуя единый богословский узел романа.

В подготовительных материалах к «Братьям Карамазовым» в набросках поучений Зосимы возникает образ всеобщего спасения, которое становится реальностью при условии обращения рода людского на Божьи пути: «Но если все всё простили (за себя), неужто не сильны они все простить всё и за чужих? Каждый за всех и вся виноват, каждый потому за всех вся и силен простить, и станут тогда все христовым делом, и явится Сам среди их, и узрят его и сольются с ним, простит и первосвященнику Каиафу, ибо народ свой любил, по-своему, да любил, простит и Пилата высокоумного, об истине думавшего, ибо не ведал, что творил» (15; 249). Всеобщее покаяние, всепрощение и соединение в общем деле меняют содержание второго пришествия — здесь уже не суд, а прощение и слияние друг с другом и со Христом. Та же мысль реализуется и в окончательном тексте романа — в проповедях старца Зосимы, в его провидении «будущего уже великолепного единения людей, когда не слуг будет искать себе человек и не в слуг пожелает обращать себе подобных людей, как ныне, а, напротив, изо всех сил пожелает стать всем слугой по Евангелию» (14; 288), в его словах о том, что «всякий пред всеми за всех виноват» и нельзя человеку «ничьим судьею быти» (14; 291), в заповеди о любви к Божьему миру, в его молитве о самоубийцах, уповающей на прощение и сих несчастных. Шанс на спасение дан всем, даже самым заблудшим - вот что демонстрирует введенная в роман притче о луковке, многоголосно отзывающаяся в судьбах героев (Алеши, Грушеньки, Дмитрия, Ивана). «И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке» (14; 327) - говорит Зосима в Алешином видении Каны Галилейской, утверждая надежду на то, что спасены будут все, ведь любой, даже самый великий грешник хоть когда-нибудь в жизни такую луковку подал.

Федоров, убежденный сторонник апокатастасиса, прощения всех, вплоть до Каина и Иуды, подчеркивал: настаивая на необходимости страшного суда, мы, еще очень плохие, недостойные христиане, несовершенные духовно, не умеющие прощать и любить, фактически приписываем наши недостатки Творцу, ограничивая Его благость, любовь, милосердие, наделяя Его нашим коротким, злопамятным, ненавидящим сердцем. Именно такой низменный, немилосердный настрой, недостойный истинно христианской души, обнаруживает в «Братьях Карамазовых» монастырская братия, злорадно обсуждающая «позор» старца Зосимы, который своим скорым тлением «естество предупредил».

То, чем оборачивается человеческий, слишком человеческий суд, демонстрирует нам весь роман, где все беспрерывно друг друга судят и приговаривают, все друг к другу в бесконечной претензии: Митя - к отцу, отец - к Мите, Иван - и к Дмитрию, и к отцу, и к мирозданию, и к Творцу, Катерина Ивановна - к Мите и Ивану и так далее до бесконечности. Вершина же этой цепной судящей реакции - суд над Митей и выносимый ему приговор - жесткий, обвиняющий по всем пунктам, не оставляющий надежды ни на какое смягчение. Вот так вершит свой суд человечество, проклиная навечно, припечатывая «грешника» к позорному столбу, отвергая Божию заповедь о милосердии: «И потом по всем пунктам пошло все то же: виновен да виновен, и это без малейшего снисхождения!» (15; 178). Митя же в своем последнем «раздирающем вопле» - «Клянусь Богом и Страшным судом Его, в крови отца моего не виновен! Катя, прощаю тебе! Братья, други, пощадите другую!» (15; 179) - противопоставляет последний Божий суд, который, чает он, будет милостив и любовен, и этот земной суд, лишь по внешности правый, творимый столь же несовершенными человеками, из которых каждый, как кричит Иван - в одержании? нет, в прозрении! - желает смерти отца и давит своего ближнего.

Тема всеобщности спасения полногласно звучит в кульминационных главах романа - «Кана Галилейская», где разворачивается видение Царствия Божия, радостного соборного ликования, часть в котором имеют все (все призваны на пир в Кане Галилейской пить «вино радости новой великой» - 14; 327), и «Похороны Илюшечки. Речь у камня», где утверждается надежда на полноту будущей встречи и светлого, радостного пребывания друг с другом и со Христом: «все встанем из мертвых и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку» (15; 197). В двух этих главах безраздельно царит та Пасхальная радость, которая звучит в Пасхальном каноне с его призывом ко всеобщему единению: «Воскресения день и просветимся торжеством, и друг друга обымем, рцем: "братие" и ненавидящих нас простим вся воскресением» и достигает своего апогея в читаемом в конце Пасхальной заутрени Слове свт. Иоанна Златоуста. В этом Слове призываются все - пришедшие в одиннадцатый час и работавшие от первого часа - вкусить «радость Господа Своего», в нем дается обетование спасения всем вне зависимости от суммы заслуг - и недаром Федоров называл «проповедь Златоуста» «наилучшим выражением праздника Пасхи» (I, 191).

Впрочем, проповедуя братски-любовное соединение людей, приводящее к благому, не судному финалу истории, к всепрощению и всеспасению, Достоевский, знаток природы человека («Записки из подполья), делает уступку человеческой свободе, признавая, что в перспективе всеобщего единения, которое может быть лишь добровольным актом («благое избрание»), для некоторых душевно исковерканных, укорененных в зле и самости натур не исключен крайний вариант гордынного своеволия: в набросках к роману вслед за процитированными выше строками о соединении со Христом, прощении Каиафы и Пилата (т. е. мучителей и предателей, видевших истину и отвергших ее), читаем: «Будут и гордые, о, будут, те с сатаной, не захотят войти, хотя всем можно будет, и сатана восходил, но не захотят сами» (15; 250). В окончательном тексте романа эти строки развернуты в финале поучений Зосимы, в конце главки «Об аде и адском огне, рассуждение мистическое» (14; 293).

Но делая такую уступку, Достоевский в то же самое время надеется на обращение и этих гордых: если заглянуть в их несмиренное сердце, то и в нем можно под коростой самости и гордыни обнаружить тоску по Богу и бессмертию, жажду любви и единения. В «Братьях Карамазовых» именно Иван, несмотря на все свое отчаянное бунтарство, выражает чаяние всеобщности спасения, видя в нем необходимое нравственное условие благобытия: «И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтоб страдали больше» (14; 223). Именно Иван в начале своей поэмы пересказывает греческий апокриф «Хождение Богородицы по мукам», в котором звучит все та же упорная, неиссякаемая надежда на разрушение ада.

Иван протестует против гармонии, будучи убежден: судьбы мира совершенно не зависят от человека, финальная гармония предопределена и запланирована. И он, лишенный, как ему кажется, свободы благого избрания (должен воскреснуть и непременно воспеть осанну), спешит оградить свою отрицательную, злую свободу. Но в том-то и дело, что для Достоевского, перекликающегося здесь с мыслью Федорова, никакая гармония не запланирована, и то, состоится ли Царствие Божие, в котором мать обнимется с мучителями ее восьмилетнего сына, или же будет ад для мучителей, а значит не будет гармонии, всецело зависит от каждого человека (а значит и от Ивана в самой непосредственной степени).

Достоевский тонко показывает в романе, насколько представление человека о Боге и Царствии Божием, о смерти и воскресении, о рае и аде зависит от высоты его религиозного сознания. Так, Федор Павлович представляет ад вполне материально - со всей атрибутикой дьявольской кухни: крючья, щипцы, сковородки. А Старец Зосима, учащий о любви ко всему созданию Божию, говорит не о физических, материальных мучениях, а о мучениях нравственных, о страданиях за грех, совершенный в земной жизни. И такая трактовка ада прямо связывает Достоевского с великими отцами каппадокийцами, к мысли коих был близок и Федоров, прежде всего со свт. Григорием Нисским, понимавшим адские мучения как процесс «врачевания от скверны греха», который в той или иной степени надлежит пройти каждому.

В Санкт-Петербурге в Русском музее в одном из залов висит икона Страшного суда. Но там в пламени ада горят не люди, а их грехи: гнев, гордыня, злоба, ненависть к ближнему, зависть, жестокосердие... А люди, очищенные и омытые Христовой любовью, восходят в радость Небесного Иерусалима. Лучшей иллюстрации к пониманию Достоевским идеи спасения, к его чаянию апокатастасиса, пожалуй, и не найти.

Дата добавления: 2015-07-26