Общество - церковь, мир - семья.

«Перемещение любви. Не забыл и тех. Вера, что оживим и найдем друг друга все в общей гармонии.

Революция, кроме конца любви, ни к чему не приводила (права лучше).

Воскресение предков зависит от нас.

О родственных обязанностях. Старец говорит, что Бог дал родных, чтоб учиться на них любви. Общечеловеки ненавидят лиц в частности» (15; 204-205).

Так в подготовительных материалах к «Братьям Карамазовым» буквально в нескольких емких фразах обозначены главные темы беседы в келье старца Зосимы - обозначены с прямой отсылкой к идеям Федорова. В окончательном тексте романа в центре беседы оказывается вопрос о церкви и церковном суде. Звучит тема совершенного, соборного единства людей, заменяющего несовершенные, относительные формы единства, развивается мысль о преображении государства, общества из «союза почти еще языческого во единую вселенскую и владычествующую церковь» (14; 61). Но это не значит, что Достоевский сознательно заглушает федоровский мотив в разветвленном романном многоголосии. Ибо центром рукописи Петерсона как раз и была тема истинного, благого единства человечества, устрояющего свою жизнь по образу и подобию Троицы, единства, члены которого связаны духом веры и любви, которое охватывает собой всех, направляет все силы и способности человека ко вселенскому делу. Это соборное многоединство, Церковь Христова, в перспективе истории должно расшириться, подчеркивал Петерсон, на всех людей и на всю землю, воссоединяя в себе всех, не только живущих, но и умерших.

Оба, и Достоевский, и Федоров, выдвигали идеал всецелого оцерковления жизни, выступая за преодоление того разрыва между духовным и светским, храмовым и внехрамовым, которым запечатлела себя секулярная цивилизация Нового времени. Формула «Кесарево - кесарю, Божие - Богу» для них невозможна. Христианство должно распахнуться на мир, изливая в него потоки благодати, охватить собой все планы бытия, все стороны человеческой жизни - науку, культуру, общественное служение, политику и государственное устройство, внести в них абсолютные, божеские ориентиры. Позднее в «Вопросе о братстве, или родстве...», создававшемся как ответ Достоевскому, Федоров напишет: «Литургия есть единое, всеобщее, еще не оконченное дело, дело всеобщего воскрешения, и в таком смысле литургия должна обнять всю жизнь, не духовную только, или внутреннюю, но и внешнюю, мирскую, светскую, превращая ее в дело воскрешения» (I, 171).

При таком понимании христианства церковь, как средоточие веры, надежды, любви, благодатной связи человечества с Богом, никак не может занимать в людском сообществе какое-то, пусть даже самое достойное и почетное место. Она должна вместить в себя все, совпасть со всем человеческим родом, перерождая его «в духе и истине» и устремляя к Царствию Божию. Именно такой истинный образ церкви Христовой утверждался в статье Петерсона, перелагавшей воззрения Федорова, он же выдвигался и в споре в келье старца Зосимы.

В братски-любовном соборном единстве, поставленном Спасителем человечеству как залог вступления в Царствие Божие, единстве, составляющем самую сущность Церкви, выражает себя Божественный, сверхприродный закон, идущий, подчеркивал Петерсон, вразрез с тем, что мы наблюдаем в природе, где царит борьба за существование, торжествует принцип всеобщего пожирания, где всякое последующее вытесняет предыдущее. Христос приходит установить иной, совершенный порядок творения: на место смерти ставит бессмертие и жизнь бесконечную, на место пожирания и борьбы - соборное бытие твари, питаемое духом любви. Утверждение в бытии этого Божеского закона и есть дело церкви: через «соединение всех» в духе любви она открывает путь к «победе над миром, который все разделяет», «который не знает другого соединения, кроме насильственного поглощения другого, слабого сильнейшим» (IV, 509).

«Есть ли такой закон природы, чтобы любить человечество? Это закон Божий. Закона природы такого нет, правда ли?» (15; 207). Этим вопросом в подготовительных материалах к роману намечается Достоевским одна из линий спора в келье старца Зосимы. Намечается в прямой перекличке с формулировками Петерсона, которые оказались ему чрезвычайно близки. Ведь сам он не раз устами своих героев рисовал действие в бытии слепого закона природы, закона «беспрерывного поядения друг друга» (8; 344), «взаимного стеснения и вытеснения» (II, 46), если воспользоваться выражением Федорова, когда «ежедневно надобится в жертву жизнь множества существ, без смерти которых остальной мир не может стоять» (8; 344). И слишком хорошо понимал, что в мире, подверженном такому закону, нет места любви, что любовь - это божественный принцип, знак причастности человека не только низшему, эмпирическому бытию, но и бытию совершенному и вечному. В окончательном тексте романа вокруг двух этих тем - есть ли такой закон природы, чтобы любить человечество, и темы церкви как орудия восстановления в мире Божественного закона, преображения бытия в благобытие, и будет строиться разговор в келье у старца.

В своей статье Петерсон ставил вопрос о межчеловеческой розни, указывая, вслед за своим учителем, что существующее небратство людей причинно обусловлено самим падшим природным порядком вещей, что корень эгоизма — в несовершенном и смертном естестве человека и без преображения этого естества никакое братство, никакая социальная гармония невозможны. То же понимание глубочайшего разрыва между требованиями христианской нравственности и «переходной», двойственной натурой людей было свойственно и Достоевскому. В черновых набросках поучений старца Зосимы неоднократно возникает его излюбленная формула: «Были бы братья, будет и братство» (15; 243). А в окончательном тексте романа, невольно аукаясь с Федоровым, работающим в это время над исследованием «причин небратского, неродственного, т. е. немирного состояния мира», писатель рисует картину розни, захватывающую человеческое существование на всех его уровнях. Рознь господствует в людских отношениях (Катерина Ивановна - Дмитрий - Иван), проникает в святая святых человека - в семейство (Федор Павлович Карамазов - Дмитрий - Иван - Смердяков), поднимает голову даже в монастыре (Ферапонт и «злобные монахи», злорадствующие по поводу «провонявшего» старца Зосимы), определяет отношения господ и слуг (Зосима - денщик), пышным цветом цветет на юридической ниве (допрос и суд над Митей)... Говорящим контрастом разворачивается эта картина к тому идеалу церковного всемирного братства, который утверждается в речах Зосимы и старца Паисия. «Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!» (14; 129) - в такую разящую формулу отливается понимание: небратское состояние мира - калька того природного порядка существования, который воцарился в бытии с грехопадением человека. И революция, которая, как отмечает Достоевский в набросках разговора в монастыре, «кроме конца любви, ни к чему не приводила», есть крайнее торжество небратства, ведущее в своем последнем пределе ко всеобщей розни, взаимоистреблению и антропофагии.

В набросках, цитировавшихся в начале параграфе, Достоевский противопоставляет апостасийному пути революции, на котором человеческий род избирает для себя в качестве руководства к действию падший закон вытеснения и борьбы, утопически уповая достичь с его помощью братства, другой, единственно возможный путь к «общей гармонии» - через рост вселенской любви, через воскрешение, которое, в мысли Федорова, предстает как торжество закона бессмертной неветшающей жизни над законом смерти и вытеснения, рождающим нестроения в душах людей, не пускающим к полноте братской любви.

В рукописи статьи «Чем должна быть народная школа?» Петерсон проводил прямую связь между небратством и распадом отношений родства, утратой той органической связи детей и отцов, по которым только мы братья. А эта связь именно и есть связь любви. Без ее восстановления нельзя и мечтать о единстве. Если людям заповедано «быть совершенными, как Отец Наш Небесный совершен, быть всем едино, как Он, Отец наш, в Сыне, и Сын в Нем» (IV, 510), то как могут они уподобиться Триединому Богу, Который есть не просто любовь, но любовь родственная, сыновне-отеческая, если в них самих утрачены связи родства, иссякла любовь между детьми и отцами? «Первым шагом к воссозданию нашего единства, нашего действительного братства будет, - подчеркивал публицист, - возвращение наше, - нас, блудных детей, - в домы отцов наших, освежение в нашей памяти, в нашем сердце всех родственных связей наших» (IV, 508).

Это рассуждение Петерсона нашло горячий отклик у Достоевского. Вопрос о разрыве поколений волновал писателя на протяжении всего последнего десятилетия. Еще в начале 1870-х годов он задумывает роман об отцах и детях, замысел которого частично воплотился в «Подростке». Одной из центральных тем «Дневника писателя» стала тема «случай-ного семейства». При этом главную вину за блуждания и шатания молодого поколения, за утрату смысла жизни, за растущие безверие и нигилизм детей писатель возлагал на отцов — «людей сороковых годов»: это они утратили «всякую общую идею в отношении к своим семействам, общую для всех отцов, связующую их между собою, в которую бы они сами верили и научили бы так верить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь» (25; 178). Статья Петерсона также поднимала вопрос о разрыве «отцов и детей», об ослаблении «родственных связей» (IV, 508), но уже с другой точки зрения. Публицист стремился показать вину «сынов», говорил об их ответственности перед родителями, о долге сыновней любви, которая не должна смиряться со смертью. И в романе «Братья Карамазовы», не без влияния петерсоновской рукописи, проблема «отцов и детей» рассматривается Достоевским уже с двух сторон. В «случайности» семейства Карамазовых виновны и отец, и дети (первый пренебрегает родительскими обязанностями, последние — сыновними). Это семейство - воплощенная притча о неродственности и небратстве, о разрыве детей и отцов, об утрате живого единства между братьями, об отсутствии между ними любви.

В подготовительных материалах к «Братьям Карамазовым» появляется формула: «Семейство как практическое начало любви» (15; 249). По мысли писателя, опыт деятельной любви, коим стяжается Царствие Божие, должен начи-наться не с дальних, не с отвлеченного «человечества», а с ближних, особенно с самых ближних, родных по крови, которых зачастую, по их грехам и немощам, возлюбить труднее всего: «О родственных обязанностях. Старец говорит, что Бог дал родных, чтобы учиться на них любви. Общечеловеки ненавидят лиц в частности» (15; 205); «Учитесь любить. — С родственников» (15; 207); «...на родственниках учиться любви» (15; 208). В окончательном тексте романа спасительность родственной, семейной любви нехитрыми, неучеными словами утверждает капитан Снегирев: «...моя семья, мои две дочери и мой сын - мой помет-с. Умру я, кто-то их возлюбит-с? А пока живу я, кто-то меня, скверненького, кроме них, возлюбит? Великое это дело устроил Господь для каждого человека в моем роде-с. Ибо надобно, чтоб и человека в моем роде мог хоть кто-нибудь возлюбить-с» (15; 183). Утверждает ее и Алексей Карамазов своим искренним и сердечным поведением с братьями и отцом - недаром его терпеливая и кроткая любовь будит в братьях самые лучшие чувства и даже в «злом шуте» Федоре Павловиче порой вызывает добрые, душевные порывы.

Но родственная любовь не должна ограничиться только семейством, по формуле «Мой дом - моя крепость», превращающей семью в начало обособления от других («мало остается для всех» (20; 173) - отмечает Достоевский в записи у гроба первой жены). Федоров, призывая к установлению между людьми «родственных отношений как самых высших, чистейших» (I, 98), говорит о необходимости расширения родственной любви за пределы семьи, на других, ибо и с этими другими мы - тоже братья, только «забывшие о своем родстве», о своем происхождении от одного праотца. Петерсон в статье «Чем должна быть народная школа?» подчеркивает эту мысль своего учителя. И вот уже в черновиках к «Братьям Карамазовым» развивается мысль о семействе как ячейке соборности, той живоносной, спасительной клеточке, из которой разрастается организм всеобщего единения и братства. «Семейство расширяется: вступают и неродные, заткалось начало нового организма» (15; 249). Если когда-то писатель призывал своих родных - сестру Веру, племянницу Соню - «любить друг друга», «не расходиться», составить «общую семью» (28(II); 256, 294), то теперь он говорит о расширении общей семьи и на тех, кто по крови своей стоит за пределами рода. «Новый организм», возникающий в результате расширения семейства, и есть то соборное многоединство, в котором любовь становится единственной основой связи людей. Это высшая религиозная форма общественности, какую только может помыслить себе человек.

Юноша Маркел из рассказа старца Зосимы демонстрирует этот образ расширяющейся любви, что изливается уже не только на родных, мать и брата, но и на друзей и знакомых, на слуг, на приезжего доктора. Зосима в своих поучениях вопрошает: «Почему не быть слуге моему как бы мне родным, так что приму его наконец в семью свою и возрадуюсь сему?» (14; 136). Тот же образ природнения чужих появляется в главе «Луковка», где Алеша, пошедший к Грушеньке, чтобы «злую душу найти», обретает «сестру искреннюю», «сокровище - душу любящую» (14; 318). И наконец образ родственности как горнила всемирной любви является в сердечном слове Алеши двенадцати мальчикам: «Все вы, господа, милы мне отныне, всех вас заключу в мое сердце, а вас прошу заключить и меня в ваше сердце» (15; 196).

Дата добавления: 2015-07-26