Непременно восстанем.» (Воскресительная тема в романе).

В рукописи статьи «Чем должна быть народная школа?» главной целью того братски-любовного многоединства, которое заповедовал Христос роду людскому, Им основанной Церкви, Петерсон ставил возвращение жизни умершим. Мало того, вслед за своим учителем именно во всеобщем воскрешении полагал необходимое условие осуществления вселенского братства, условие его действительной вселенскости и полноты.

Откликаясь на эту главную идею рукописи Петерсона, Достоевский пишет своему корреспонденту: «В изложении идей мыслителя самое существенное, без сомнения, есть - долг воскресенья преждеживших предков, долг, который, если б был восполнен, то остановил бы деторождение и наступило бы то, что обозначено в Евангелии и в Апокалипсисе воскресеньем первым» (30(I); 14). Писатель прямо соотносит встреченную им у Петерсона мысль о деятельном участии живущих в воскрешении умерших с идеей миллениума, рассматривает ее в свете собственной концепции истории как пути к «тысячелетнему царству», где человек переродится физически, где будут все «как Христы» (11; 193). И если ранее говоря о миллениуме, он заострял внимание прежде всего на духовно-физической метаморфозе живущих («Millenium, не будет жен и мужей» - 11; 182), то после знакомства с рукописью Петерсона указывает на вторую, важнейшую составляющую «тысячелетнего царства Христова», обозначенную в 20 главе «Откровения»: восстание умерших (судя по контексту письма - всех, а не только праведников, как указано в новозаветном пророчестве). И как Петерсон видит в воскрешении залог всецелого воцарения в мире Божественного закона, так и у Достоевского оно знаменует новое - обоженное, обновленное состояние земли и человека: пришедшее «в разум истины» человечество свободно и сознательно творит волю Отца, подготовляя условия уже всецелого, вселенского обновления, что наступит в Иерусалиме Небесном, где воистину, по слову ап. Павла, Бог станет «все во всем» (1 Кор. 15:28).

В подготовительных материалах к «Братьям Карамазовым» писатель также соединяет тему «воскресения предков» с темой миллениума: «Вера, что оживим и найдем друг друга все в общей гармонии» (15; 204). «Общая гармония», в коей обретают свою часть не только живущие, но и умершие, и есть та чаемая полнота «церкви как общества Христова на земле» (15; 209), о которой в одном из набросков спора в монастыре его участники вопрошают старца Зосиму. А в окончательном тексте романа эта полнота Церкви, зримый образ многоединства, Царствия Божия, где попрана смерть, воочию является в Алешином видении Каны Галилейской: здесь течет «вино радости новой великой» и Христос «новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков» (14; 327).

Достоевский и до духовной встречи с учением всеобщего дела не единожды проводил мысль о том, что никакая гармония и никакое братство невозможны в мире, пока в нем существует смерть, а значит и неиссякающий исток дисгармонии (достаточно вспомнить роман «Идиот»). Но, пожалуй, главный аргумент писателя за воскресение - аргумент нравственный. Тот аргумент, который был главным и в учении всеобщего дела. Для Федорова воскрешение умерших - неотменимый нравственный долг живущих. Петерсон, перелагая его мысль, пишет о позоре «переживать близких нам», который может быть снят лишь воскрешением (IV, 509). Человеческий род един, умершие из него не изъяты, и пока пребывают они «во тьме и сени смертной», для живущих не может быть ни счастья, ни рая.

«Не хочу хорошего мальчика! Не хочу другого мальчика!» (14; 507) - в исступлении кричит штабс-капитан Снегирев, узнав о том, что уже ничто не спасет его дорогого Илюшу. Он настаивает на незаменимости умершего, как в свое время на том же настаивал сам Достоевский после смерти дочери Сони: «И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?» (28(II); 297).

В романе «Подросток» терпит крах попытка купца искупить грех перед семилетним мальчиком, которого он довел до самоубийства, самой честной, самой праведной, самой смиренной жизнью. Терпит крах и безумная его надежда, что если мать погибшего мальчика станет его женой и родит ему «еще мальчика», то наконец простит его отрок, - терпит крах та природная логика, согласно которой смерть одного существа может быть компенсирована рожденьем другого. Остается лишь путь слезного, смиренного покаяния, на который и вступает купец, уходящий в вечное странствие «грех замолить». До «Братьев Карамазовых» Достоевский не видел иного пути. Со знакомством с идеями Федорова ему открывается другой - созидательный, действительно искупляющий - путь: путь возвращения жизни тем, кого мы вольно или невольно лишили ее. Философ всеобщего дела говорил о подлинном, активно-христианском покаянии — покаянии не только всею мыслию и душею, но и делом, творчеством, покаянии, суть которого — не только в сердечном сокрушении, в оплакивании совершенного зла, но прежде всего в его исправлении, в восстановлении погибшего по нашей слепоте, розни, бездействию. Именно такое побуждение - вернуть умершего к жизни и тем искупить свою вину перед ним - выражает, да, по-детски, да, евангельски наивно и просто, у Илюшина камушка Коля Красоткин: «мне очень грустно, и если б только можно было его воскресить, то я бы отдал все на свете!» (15; 194). Коля знает, что говорит: ведь была в смерти Илюшечки и его ощутимая лепта. Немало он, гордый подросток, мучил крепко привязавшегося к нему бедного мальчика: и показным хладнокровием, и нарочитым презрением, а потом, когда тот заболел, медлил идти к нему помириться. Да и все эти милые мальчики, которые теперь собрались возле Илюшина камушка, тоже когда-то били Илюшу и дразнили «мочалкой»: в конце концов брошенный ими камень, попавший в грудь ребенка, и стал той последней каплей, которая спровоцировала быстрое развитие болезни и страшный смертельный исход.

Но помимо нравственного аргумента за деятельное участие человека в воскресительном деле Федоров выдвигал и два других аргумента - онтологический и антропологический. Созданный «по образу и подобию Божию» человек, получивший от своего Творца заповедь об обладании землей, призван стать Его соработником в деле преображения послегрехопадного, смертного, страдающего бытия в Царствие Божие. Регуляция природы, разумно-творческое управление ею, воскрешение умерших как венец природно-космической регуляции - все это вытекает из главного положения религиозной антропологии Федорова: Бог действует в мире через человека. В статье «Чем должна быть народная школа?», перелагая идеи мыслителя, Петерсон утверждал, что человеческий род, соединяясь в совершенное многоединство, должен включить в это многоединство и всю природу, преодолевая не только небратство между людьми, но и рознь элементов, небратство вещества. Мысль эта не могла не вызвать отклика у Достоевского, который в своем понимании темы «человек и природа» во многом был близок Федорову. В центре проповеди старца Зосимы - тема вселенской ответственности рода людского за бытие и сознательной, просветленной любви к Божьему творению. А в финале главы «Кана Галилейская» возникает образ человека как связи миров, зиждительного центра творения: Алеша, вышедший из кельи старца под купол звездного неба, повергается в слезном рыданье на землю, целует ее, клянется любить во веки веков и чувствует, как «нити ото всех бесчисленных миров Божиих» сходятся «разом в душе его» (14; 328).

Своим безверным героям, готовым вслед за проклятием миропорядку произнести проклятие и человеку, бессильной, дрожащей твари, Достоевский фактически отвечал Павловым «Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе» (Флп. 4:13). Алеша встает с залитой его слезами земли «твердым на всю жизнь бойцом» с какой-то всеобъемлющей, новой идеей, воцарившейся «в уме его - и уже на всю жизнь и на веки веков» (14; 328). У Достоевского эта новая идея прозвучала еще в подготовительных материалах к роману «Бесы»: «Каяться, себя созидать, Царство Христово созидать» (11; 177), где была поставлена проблема не только принятия, но и исполнения благой вести Спасителя. В «Братьях Карамазовых» он придает новой идее Алеши воскресительный смысл - глава «Кана Галилейская» в романном универсуме прямо соотносится с завершительной сценой у камня, где звучит Алешино «Непременно восстанем...» (15; 197). Соотносится она и с уже не раз цитировавшейся фразой из подготовительных материалов к роману: «Вера, что оживим и найдем друг друга все в общей гармонии» (15; 204).

Соучастие человеческого рода в воскресительном деле Федоров обосновывал центральным догматом христианской веры - догматом о Боговоплощении. Соединение во Христе Божественной и человеческой природ, действовавших совместно во всех Его делах на земле, и в творимых Им чудесах, и в крестной смерти, и в спасительном воскресении, есть указание на то, что и онтологические обетования христианства должны быть осуществлены соединенным действием Божества и человечества. И Петерсон в статье «Чем должна быть народная школа?» обосновывал необходимость человеческого участия в воскрешении именно воскресением Иисуса Христа, перелагая излюбленную мысль Федорова о том, что уподобляться Христу следует не только в Его кенозисе, в кротком перенесении обид и страданий, но и в Его делах: регуляции стихий, исцеления, воскрешения.

Примечательно, что в поэме Ивана Карамазова сходящий к людям Христос является перед ними не проповедником нравственности, согласно ренановской оскопленной трактовке, а именно Спасителем и Воскресителем. «Солнце любви горит в Его сердце. Лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей Его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к Нему, даже лишь к одеждам Его, исходит целящая сила» (14; 227). Христос не говорит - он лишь делает - исцеляет слепого, воскрешает умершую девочку, как бы напоминая тем, кто простирает теперь к нему руки с надеждой и верой, сказанное когда-то апостолам: «Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит и больше сих сотворит» (Ин. 14:12). И именно эпизод с воскрешением становится кульминацией всей сцены Его явления миру. А потом в видении Алеши является воскресший Христос - первенец из умерших; рядом же со Христом - воскресший Зосима, как бы подтверждая непреложность главного христианского чаяния «воскресения мертвых и жизни будущего века». «-Начинай, милый, начинай, кроткий, дело свое!..» (14; 327) - говорит Алеше его возлюбленный старец, как бы вновь напоминая ему то, о чем говорил еще на земле: «Работай, неустанно работай», «А дела много будет» (14; 72, 71). Напутствуемый этими словами, раздавшимися из вечности, Алеша и выходит из кельи, чтобы уже через несколько минут обрести главную идею свою, которую и будет нести теперь в мир.

В романе «Братья Карамазовы» Достоевский прямо нигде не говорит о воскресительном долге, пожалуй, кроме фразы Коли Красоткина: «и если б только можно было его воскресить, то я бы отдал все на свете» и подтверждающей реплики Алеши: «Ах, и я тоже» (15; 194), - но он строит свой роман так, чтобы навести на эту идею читателя, учит его, как сказал бы Федоров, гевристически: человек, имеющий сердце, разум и волю, должен сам додуматься до того, что «воскресение предков зависит от нас».

Однако важно понять, как именно видел Достоевский соучастие людей в воскресительном деле, какие пути соработничества Бога и человека в истории намечал. У Федорова это соработничество мыслилось поистине запредельно и дерзновенно. Регуляция стихийно протекающих в природе процессов, психофизиологическая регуляция человеческого организма, выход в космос для распространения преображающей регуляции на все миры безграничной Вселенной. Центральное место в воскресительном проекте занимала наука - но не нынешняя безверная наука, служанка торгово-промышленной цивилизации, а наука, вдохновляемая христианским идеалом «восстановления мира в то благолепие нетления, каким он был до падения» (I, 401). Однако эта сторона воскресительного проекта в изложении Петерсона была представлена очень бегло и скупо. Он обозначал лишь саму идею регуляции: «Закон Божий - это идеал, проект, цель того состояния, того порядка, который должен быть установлен в природе в будущем и установлен чрез человека; человек должен овладеть силами природы и дать им разумное, целесообразное направление» (IV, 511), конкретных же ее путей не раскрывал.

Мысль Достоевского в научно-практическую сторону проекта, соответственно, тоже движется минимально. «ТОГДА НЕ ПОБОИМСЯ И НАУКИ. ПУТИ ДАЖЕ НОВЫЕ В НЕЙ УКАЖЕМ» (15; 250) - большими буквами обозначается идея обновленной, христианской науки в подготовительных материалах к роману. Возникает она в набросках поучений Зосимы, перекликаясь с другими высказываниями, намечающими тему преображения: «Изменится плоть ваша. (Свет фаворский). Жизнь есть рай, ключи у нас» (15; 245); «Свет фаворский: Откажется человек от питания, от крови - злаки» (15; 246). Однако в окончательном тексте романа присутствует только образ позитивистски ориентированной науки, не заботящейся ни о каких высших причинах и соответственно уводящей мир от Христа (монолог Мити Карамазова о «хвостиках» - нервных окончаниях: только благодаря им человек и созерцает, и мыслит, а не потому, что он «там какой-то образ и подобие» - 15; 28).

На передний же план романа Достоевский выдвигает другие аспекты воскресительной темы, те, с которыми сам Федоров связывал, если так можно выразиться, предварительную, приуготовительную стадию своего проекта - стадию огласительную, религиозно-воспитательную и, по его убеждению, абсолютно необходимую, ибо без умопременения, без нравственного опамятования человечество не продвинется на воскресительном пути ни на йоту. Он говорит о первом, но абсолютно необходимом шаге - о восстановлении родства, о преодолении разрыва между детьми и отцами, являя читателю в линиях «Алеша - Федор Павлович» и «Илюша - капитан Снегирев» образ священной отечески-сыновней любви.

Говоря о реализации у Достоевского воскресительных идей Федорова, исследователи всегда вспоминают финал «Братьев Карамазовых», разговор Алеши с мальчиками у Илюшина камня. Сам писатель прямо признавался, что в «надгробной речи Алексея Карамазова мальчикам» отразился «смысл всего романа» (30(I); 151). В слове Алеши возникает тема памяти как основы истинной, нелицемерной любви. Петерсон, следуя Федорову, указывал, что работа памяти - первый шаг на воскресительном пути. С этого шага и начинает Алеша, призывая мальчиков вечно помнить Илюшечку. Причем помнить умилительно, любовно, сохраняя в сердечной памяти мельчайшие подробности индивидуального облика ушедшего, чтобы он как бы воскресал перед ними: «Будем помнить и лицо его, и платье его, и бедненькие сапожки его, и гробик его, и несчастного грешного отца его, и о том, как он смело один восстал на весь класс за него!» (15; 196).

В свое время Макар Иванович из «Подростка» говорил о слабости и тщете человеческой памяти, предел которой положен «лишь во сто лет», а потом люди забудут умершего, «забудут потом самое имя его» (13; 290). Но память, к которой зовет Алеша мальчиков, не замыкается только землей и только людьми, она обращена к вечности, к той вечной памяти Божией, в которой пребывают умершие до светлого дня воскресения. Воскресительная память не страдательна, не пассивна, она требует соборного усилия, в полном смысле слова подвига деятельной любви. И не случайно «на камени веры» и любви к умершему Илюшечке основывается как бы малая церковь, начало новой богочеловеческой общности, горчичное зерно Царствия Божия, в котором «последний враг истребится - смерть» (1 Кор. 15:26). Мальчики и Алеша соединяются в памяти об Илюше, в любви к нему и уходят от Илюшина камушка с верой в то, что «все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку», радостно держась за руки и восклицая: «И вечно так, всю жизнь рука в руку!» (15; 197).

Дата добавления: 2015-07-26