Тестирование П.И. Чайковского 1 страница

ПРИЛОЖЕНИЕ 6

(по психологической методике Г. Айзенка)

Вопрос 1. Часто ли Вы испытываете тягу к новым впечатлениям, чтобы отвлечься, испытать сильные ощущения?

Размышления. Новые впечатления подразумевают, прежде всего, некий выход за пределы обыденного: сильные эмоции, обусловленные ситуативным общением, путешествия, знакомства, стрессовые ситуации (как со знаком минус, так и со знаком плюс) и т. п. Все это было в жизни Петра Ильича. Однако тягу к подобному он вряд ли испытывал. «Утешение, спокойствие, ощущение счастья я черпаю только в себе самом», – писал Чайковский Надежде Филаретовне фон Мекк [ЧМ, I, № 68, с. 130]. Внутренняя творческая самодостаточность, интенсивность творческого процесса, с одной стороны, способность думать об окружающих лучше, чем они есть на самом деле, а потому частые разочарования в людях, с другой, заставляли композитора избегать общества, чему имеются многочисленные подтверждения. Вот некоторые из них: «Ни разу в жизни я не сделал ни единого шага, чтобы сделать знакомство с тою или другою интересною личностью, – читаем в письме Петра Ильича к Н.Ф. фон Мекк от 19 февраля 1879 г., – а если это случалось само собою, по необходимости, то я всегда выносил только разочарование, тоску и утомление. <…> Что касается собственно знакомства со знаменитыми людьми, – то я еще прибавлю, что по опыту додумался до следующей истины: их книги, их ноты – гораздо интереснее их самих» [ЧМ, II, № 34, с. 62–64]. А вот еще одно столь же характерное высказывание, теперь уже в письме к Сергею Ивановичу Танееву: «Если бы я любил обращать внимание публики и общества на себя, на свой индивидуум, то мне бы ничего не стоило проводить всю мою жизнь во всякого рода обществах. Но ведь Вы, кажется, знаете, что я к этому никогда не стремился и, наоборот, вечно хлопочу об том, как бы куда-нибудь зарыться и быть вне общества» [305, с. 57]. Следующие признания Чайковского своему младшему брату Анатолию и сестре Александре еще более категоричны: «Вообще я ненавижу род людской и с удовольствием удалился бы в пустыню с самой незначительной свитой» [ЖЧ, I, с. 241]; «На меня находят здесь страшные припадки ненависти к людям» [ЧПСС, VII, № 100, с. 120].

По всем показателям, Чайковский представлял один из высокореактивных типов темперамента, предпочитающих «ситуации и способы поведения, в которых преобладает спокойная размеренная обстановка с элементами монотонии. В этих условиях они (высокореактивные типы. – Е.П.) показывают наибольшую продуктивность деятельности» [203, с. 232–233].

Что же касается указанных Айзенком причин для тяги к новым впечатлениям, а именно: чтобы отвлечься или испытать сильные ощущения, то отвлечение Чайковского от главного дела его жизни – сочинения музыки – представлялось ему едва ли не всегда досадной помехой, безусловным негативным фактором. Сильных же ощущений Петру Ильичу было достаточно как в процессе сочинения музыки, так и в общении с узким кругом друзей и родных.

Ответ. Нет.

*

Вопрос 2. Часто ли Вы чувствуете, что нуждаетесь в друзьях, которые могут Вас понять, ободрить, выразить сочувствие?

Размышления. Прежде всего, определим, кто из более или менее постоянного окружения Чайковского входил в число его друзей. Если круг знакомств Петра Ильича был чрезвычайно широк[3] и все более расширялся с ростом популярности композитора, то друзей, наоборот, можно было пересчитать по пальцам. Причем, этот, совсем узкий, круг, сложившийся к концу 70-х годов, в отличие от приятельского, с годами практически не увеличивался. Разве что в 80-х г.х появилась среди друзей Чайковского еще одна сильнейшая привязанность Петра Ильича – его племянник Володя Давыдов. «Несмотря на разницу лет, он не уставал в обществе своего любимца, с тоской переносил разлуку с ним, поверял ему задушевнейшие помыслы и, в конце концов, сделал его своим главным наследником, поручая ему заботу о всех, судьба которых после его смерти его беспокоила» [ЖЧ, III, с. 16].

Начиная с 1870-х и далее на протяжении жизни, среди самых близких ему людей Чайковский называет троих. Это «лучший друг мой, мое Провидение и утешение» [ЖЧ, II, № 400, с. 62] Надежда Филаретовна фон Мекк[4], а также Модест Ильич и Анатолий Ильич Чайковские – младшие братья-близнецы композитора. Обо всех троих не раз упоминается Петром Ильичом как о поддержке и опоре в самые трудные моменты жизни: «Вы, вместе с братьями, воскресили меня» [ЧМ, I, № 82, с. 163], – пишет он Надежде Филаретовне 14/26 января 1878 г., пережив трагедию своей женитьбы. «Вам и двум милым братьям моим, именно вам трем, обязан я тем, что я не только жив, но здоров физически и морально» [ЧМ, I, № 89, с. 184], – читаем в другом письме к фон Мекк. И это не единственные признания.

В ближайшее окружение Петра Ильича входили также Александра Ильинична Давыдова – сестра Чайковского и Сергей Иванович Танеев – ученик композитора, его последователь и сам замечательный композитор (См. об этом: II. 3. 1). Что же касается отношений Петра Ильича с сестрой, то они укладываются в материнско-сестринские со стороны Александры Ильиничны и братско-сыновние со стороны Петра Ильича. Заметим, что Петр Ильич был на два года старше сестры, но относился к ней, явно ощущая себя младшим. Вероятно, доброта, любовь и участие ее в жизни любимого брата заполнили ту нишу, что образовалась в его душе после смерти матери в 1854 году. Замечательно нежные, печальные и полные любви слова изливаются из сердца Александры: «Зачем, Петруша, письмо твое так грустно? – Тревожится она за душевное состояние брата в письме от 29 января 1866 г.. – Тебе ли страдать, ты олицетворение нежности и доброты. Петруша, скажи мне, ради Христа, что тяготит тебя? Я безгранично люблю тебя и всякая твоя забота – моя. <…> Зачем тебе грустить, любимец всех, кто тебя знает…» (Цит. по: [125, с. 106]). Отношение Петра Ильича к сестре пронизано такой же любовью – она сквозит буквально в каждом письме, в одной или нескольких строчках, а то и полностью составляет его содержание[5]. Вот типичное послание: «<…> я уже писал тебе однажды подробно, что хотя мы с тобой живем и врозь, но ты играешь в моей жизни значительную роль, – пишет Чайковский А. И. Давыдовой 20 декабря 1870 г.. – В трудных минутах всегда инстинктивно вращается к тебе; думаешь себе: “уж если очень плохо придется, пойду к ней”; или: “сделаю так, Саша бы непременно так посоветовала”; или “не написать ли ей? что она скажет”. Но за всем тем жизнь продолжает развертывать свой свиток и увлекает в свою пучину, не давая времени остановиться, укрепиться, одуматься. <…> Зато с каким восторгом мечтаешь о том, как бы на время отделаться от этой среды, подышать другим воздухом и погреться около любвеобильного твоего сердца!» [ЧПСС, V, № 219, с. 244]. Или еще: «И разве можно тебя не любить? – восклицает Чайковский, успокаивая сестру в минуты ее душевных тревог. – Нет, наверно, не существует человека в мире, которого бы любили больше тебя! Да и есть за что!.. Что касается меня, то, конечно, было бы смешно уверять тебя, что я тебя люблю. Если я кого люблю, то, конечно, тебя, твое семейство, братьев и нашего старичка [отца Илью Петровича Чайковского]. И люблю я вас всех не за то, что вы мне самые близкие люди по крови, а за то, что вы самые лучшие люди на свете» [ЖЧ, I, № 278, с. 506].

Многие знакомые Петра Ильича находились с ним в дружески-приятельских отношениях. Н.Г. Рубинштейн, К.К. Альбрехт, Г.А. Ларош, Н.Д. Кашкин, П.И. Юргенсон, И.И. Котек, Н.Д. Кондратьев почитали себя друзьями композитора. И небезосновательно. Дело в том, что Петр Ильич обладал удивительным свойством отзывчивости и, общаясь с приятелем, был откровенно доброжелателен и душевно открыт, о чем можно судить опять-таки по переписке Чайковского с тем или иным корреспондентом. Искренность его распространялась практически на все затрагиваемые темы, будь то повседневные заботы, здоровье, профессиональная деятельность, оценки (в том числе и нелицеприятные) тех или иных фигур[6].

И, тем не менее, приятели Петра Ильича оставались приятелями, а ближайшие друзья – ближайшими друзьями. Уровень отношений Чайковского с друзьями был на порядок выше, нежели общение с остальным окружением. Именно с ними, близкими ему душевно и родственно, он не боялся быть самим собой: «Обществом человека можно наслаждаться, по-моему, только тогда, когда вследствие долголетнего общения и взаимности интересов (особенно семейных) можно быть при нем самим собой», – писал он Н.Ф. фон Мекк [ЧМ, II, № 34, с. 63]. Разумеется, с каждым из своих друзей Петр Ильич предстает в разных ипостасях: исповедником с Надеждой Филаретовной, по-своему равным с Модестом и с Танеевым, наставником с Анатолием, младшим братом с Александрой, гувернером, учителем и другом с Бобом (Володей Давыдовым). Но все эти разнообразные отношения пронизывали исключительные взаимные доверие и любовь, все эти люди были для Петра Ильича своего рода alter ego. О приятелях так уже не скажешь.

Теперь попытаемся ответить собственно на вопрос Айзенка: «Часто ли Вы чувствуете, что нуждаетесь в друзьях?» Надо заметить, что всепоглощающая потребность в друзьях как подпоре, утешении и источнике счастья была свойственна уже Чайковскому-ребенку. Читаем письмо одиннадцатилетнего Пети родителям, написанное им из Училища правоведения 28 марта 1852 г.: «Но вот скоро, скоро я не буду писать вам письмы, а буду говорить с моими Ангелами лично. Ах как приятно, будет первый раз в жизни приехать домой из Училища посмотреть на вас, расцеловать вас; мне кажется, что это будет самое большое из счастий, которые со мной случались! Вы, Зина, Саша, Поля, Толя, Модя, Лида, Настасья Васильевна, моя добрая и чудесная сестрица, Тетя Настя, все эти новые лица, перемены будут мне казаться сном, я не буду верить самому себе»[7] [ЧПСС, V, № 50, с. 52].

Видим едва ли не мучительную потребность в близости дорогого Чайковскому человека и далее: «Милый Модя, – пишет Петр Ильич брату 11 января 1876 г. из Берлина, – если бы ты знал, до чего я по тебе тоскую. Вчера я весь день проплакал, и сегодня при мысли о тебе у меня болит сердце и навертываются слезы» [ЖЧ, I, № 239, с. 479–480].

Особенно остро, как уже упоминалось, ощущал Чайковский потребность в друзьях в тяжелые периоды своей жизни. Нет надобности останавливаться на уже упомянутом здесь известном факте неудачной женитьбы Чайковского, обратим внимание лишь на сильнейшее желание Петра Ильича в период бегства за границу видеть подле себя тех, кто понял бы и поддержал его: «Как теперь я воспрянул бы духом, если бы были письма от Вас, от братьев и других друзей», – пишет он Надежде Филаретовне 20 декабря 1877 г./1 января 1878 г. из Сан-Ремо [ЧМ, I, № 68, с. 131].

Именно в это время Н.Г. Рубинштейн назначает Чайковского делегатом «по музыкальной части» на Парижскую выставку. В композиторе борются чувство долга: «<…> если я могу содействовать распространению славы русской музыки, не прямой ли долг мой бросить все, забыть собственные делишки, собственные неприятности и спешить туда, где я могу быть полезен для своего искусства и своей страны?» [Там же, № 69, с. 132] и желание уединиться после перенесенного душевного потрясения: «Болен я от одной мысли, что в такое время, как теперь, когда я одержим болезненною мизантропией, мне нужно ехать в так называемый Вавилон, являться к начальнику, знакомиться со всеми музыкантами, переписываться и толковать с экспонентами, таскаться по обедам и музыкальным вечерам, не иметь времени писать (единственное средство против моей болезни), – все это свыше сил моих!» [Там же, № 70, с. 133]. Принимая решение все-таки не ехать в Париж, Петр Ильич опять рассчитывает на понимание и сочувствие близких: «Теперь, пока я не получу от Вас, от брата, от сестры одобрения за это решение, я буду мучиться, – я это знаю» [Там же, с. 134].

Тоскливая нота одиночества – не желанного, как это часто бывало у Петра Ильича, а вынужденного – звучит в письме из Базеля от 28 ноября/16 декабря 1892 г. к любимому Бобу: «Ты спросишь, для чего я тебе все это пишу? Просто непреодолимое влечение побеседовать с тобой. Как жаль, что я не догадался просить тебя и вообще всех написать мне сюда, – я бы мог сегодня иметь интересные письма и знать все, что вы все делаете» [ЧПСС, XVI-б, № 4829, с. 208].

Стало быть, Петр Ильич испытывал не просто потребность в друзьях – они были для него необходимостью.

Ответ. Да.

*

Вопрос 3. Считаете ли Вы себя беззаботным человеком?

Размышления. В письмах Чайковского имеется прямой ответ на этот вопрос, – композитор неоднократно декларировал свое неумение отдаваться беспечному времяпрепровождению: «Что за проклятый нрав – не умею жить праздно!» [315, с. 299]. А вот оценка праздной жизни из письма С.И. Танееву: «Когда живешь той бессмысленно-суетливой, но вместе с тем и до гадости праздной (курсив мой. – Е.П.) жизнью, какую я принужден здесь вести, то возможно ли написать письмо, способное доставить удовольствие?» [305, с. 101]. Лишь в одном случае Петр Ильич соглашался на состояние беззаботности: «Праздность, когда она оправдывается необходимостью отдыха, когда она заслуженная награда за прилежную работу, – очень приятная вещь, а особенно когда к этому присоединяется полная свобода относительно распределения времени», – читаем в письме к Н.Ф. фон Мекк [ЧМ, I, № 181, с. 409].

Осознавая свою миссию в искусстве и скорбя о быстротечности жизни, Чайковский с годами все более скупо расходовал свое время на занятия, прямо не связанные с творчеством. Оттого такой строгий распорядок дня был установлен им в периоды его уединения вдали от города: «У Чайковского были заведены педантически строгие порядки, и все в доме не только совершалось в назначенные часы, но не допускалось отступления от них даже в минутах; Петр Ильич говорил, что это единственное средство использовать свое время наиболее производительно в смысле работы, и в этом он, конечно, был прав», – вспоминал Н.Д. Кашкин [111, с. 287]. Оттого так горячился композитор, когда время по чьей-либо вине растрачивалось впустую: «Сейчас получил подлинную партитуру №№ 3, 4, 5 и 6-го балета, а самой корректуры этих нумеров нет!!! – возмущается он в письме П.И. Юргенсону от 16 июля 1892 г., работая над корректурой «Щелкунчика». – Что это значит? Отчего этот беспорядок? Так, конечно, будет задержка. Ради бога, умоляю, если корректура у Дальгрена, сейчас же отними и пришли!!!! <…> Так досадно, – время пропадает!» [ЧЮ, 2, № 391с. 250–251].

Вообще, строгий режим работы и отдыха – еще одно подтверждение принадлежности композитора к высокореактивному типу темперамента – много значил для Чайковского, о чем свидетельствуют частые описания им своего дневного распорядка в переписке с разными лицами.

Ответ. Нет.

*

Вопрос 4. Очень ли Вам трудно отказаться от своих намерений?

Размышления. Положительный ответ на этот вопрос следует из анализа как мелких, так и крупных событий жизни композитора.

Убедительным подтверждением тому служит уже сам по себе выбор Чайковским профессионального пути артиста. Посмотрим на этот факт с двух сторон, а именно: сравним Чайковского-правоведа и Чайковского-музыканта на рубеже 1850-х – 60-х годов, то есть в годы его жизненного определения.

Итак, «13-го мая 1859 года Петр Ильич кончил курс Училища Правоведения по первому разряду тринадцатым с чином титулярного советника и поступил на службу в I-ое (распорядительное) отделение Департамента Министерства Юстиции» [ЖЧ, I, с. 111–112]. Таким образом, перед нами – молодой человек, имеющий специальность и место, обеспечивающее ему безбедную жизнь и обещающее, при известном усердии, продвижение по службе.

К моменту окончания Училища правоведения у Петра Ильича как музыканта были за плечами лишь уроки фортепианной игры у Рудольфа Васильевича Кюндингера; возможные, по предположению Модеста Ильича (ХРН 7), уроки фортепианной игры у известного владельца фортепианной фабрики Франца Давыдовича Беккера, а также занятия вокалом у Гавриила Акимовича Ломакина. Никакой систематичности и целенаправленности в занятиях Чайковского при этом не наблюдалось, в результате чего «музыкальные познания Петра Ильича того времени были поразительно скудны. Что он знал до 1861 года из творений Бетховена, Моцарта, Мендельсона и Шуберта – неизвестно, но с полной достоверностью можно утверждать, что даже такого знакомства с ними, какое теперь есть у каждого мало-мальски серьезного дилетанта, у него тогда не было. Достаточно сказать, что о Шумане он никакого понятия не имел, что не мог перечислить симфоний Бетховена.

Единственным настоящим музыкальным удовольствием для Петра Ильича была – итальянская опера» [ЖЧ, I, с. 125–126].

Казалось бы, с таким багажом выбрать путь профессионального музыканта было, по меньшей мере, опрометчиво. Но именно так поступил молодой Чайковский, к тому же, вопреки советам большинства родных и знакомых, видевших в решении Петра Ильича лишь нерасчетливость и необоснованную самонадеянность. Осталась в истории фраза, сказанная по этому поводу дядей Чайковского Петром Петровичем: «А Петя-то, Петя! <…> Какой срам! Юриспруденцию на гудок променял!» [ЖЧ, I, с. 124].

По воспоминаниям М.И. Чайковского, «серьезно, насколько мог, смотрел на дело один Илья Петрович. Он первый позаботился о приискании хорошего учителя музыки для сына и, в смутном сознании настоящего отношения к его таланту, тревожился мыслью – все ли им исполнено, что нужно. Он спросил самое авторитетное в его глазах лицо, Кюндингера, не следует ли посвятить молодого человека всецело одной музыке, а затем в 1861 году первый завел речь о серьезном изучении музыки» [Там же]. В результате, в сентябре 1862 г. Чайковский поступает в открывшуюся тогда Петербургскую консерваторию, не оставляя при этом службы в департаменте. Но и поступив уже в консерваторию, он продолжает выслушивать неодобрительные суждения относительно своего поступка. Обратимся к воспоминаниям старшего брата Чайковского – Николая Ильича, который однажды высказал мнение, что «надежды на талант Глинки в нем нет, и что, стало быть, он осужден на самое жалкое существование музыканта средней руки» [Там же, с. 129], на что Петр Ильич ответил: «С Глинкой мне, может быть, не сравняться, но увидишь, что ты будешь гордиться родством со мной» [Там же].

Отвечая на вопрос Айзенка, было бы уместно также еще раз обратиться к ответу на предыдущий вопрос, поскольку отсутствие беззаботности и определенный педантизм есть следствие упорного движения к жизненной цели. И на этом пути отказ от намерений, разумеется, труден, а потому и показателен.

Подтвердим эту мысль следующим примером из творческой биографии Чайковского. Весной 1873 г. Петр Ильич написал музыку к пьесе А.Н. Островского «Снегурочка». «Написать оперу на этот сюжет было его мечтой и когда Римский-Корсаков предупредил его, он очень был огорчен. <…> По поводу постановки оперы Н.А. Римского-Корсакова он писал П.И. Юргенсону: “Неприятно, что наш сюжет от нас отняли, что Лель запоет другую музыку на те же слова, что как бы силой отняли от меня что-то мое, близкое, родное мне <…>”» (Цит. по: [ЖЧ, I, с. 407]).

Чайковскому трудно было отказаться не только от творческих замыслов – так же тяжело переживались им вторжение в его быт, привычки и вынужденное отступление Петра Ильича от своих намерений и правил. Приведенный в размышлениях к вопросу 2 случай с Парижской выставкой – тоже тому пример.

Подведем итог рассуждениям словами Модеста Ильича Чайковского: «Он умел долго терпеть и покоряться необходимости, – но еще дольше упорно желать» [ЖЧ, I, с. 370].

Ответ. Да.

*

Вопрос 5. Обдумываете ли Вы свои дела не спеша и предпочитаете ли подождать, прежде чем действовать?

Размышления. В ответе на этот вопрос следует иметь в виду именно дела Петра Ильича, то есть его жизненную позицию. И здесь мы видим человека, не только обдумывающего принятие решения жизненно важных проблем, но и ожидающего совета и поддержки от друзей или родных. Подтверждение тому мы привели в размышлениях по второму вопросу. Приведем еще два показательных примера. Так, осенью 1868 г. Петр Ильич колебался в принятии решения по поводу женитьбы на французской певице Дезире Арто. При этом ему весьма важны были и мнения его окружения, и мнение его отца. Из письма отцу от 26 декабря 1868 г.: «Милый, дорогой мой папочка! <…> Так как до вас, конечно, доходили слухи о моей женитьбе, <…> то я вам сейчас объясню в чем дело.

С Арто я познакомился еще прошлой весной, но был у ней всего один раз <…> По возвращении ее нынешней осенью <…> я чуть не каждый день стал получать от нее пригласительные записочки и мало-помалу привык бывать у нее каждый вечер. Вскоре мы воспламенились друг к другу весьма нежными чувствами, и взаимные признания в оных немедленно за сим воспоследовали. Само собой разумеется, что тут же возник вопрос о законном браке, которого мы оба с ней весьма желаем <…>. Но в том-то и сила, что существуют некоторые препятствия. Во-первых, ее мать, которая постоянно находится при ней и имеет на свою дочь значительное влияние, противится этому браку, находя что я слишком молод для дочери, и по всей вероятности боясь что я заставлю ее жить в России. Во-вторых, мои друзья, и в особенности Рубинштейн, употребляют самые энергические меры, дабы я не [испол]нил предполагаемый пл[ан] [же]нитьcя. [О]ни говорят, что, [сде]лавшись мужем знамени[той] певицы, я буду играть весь[мa] жалкую роль мужа моей жены, т. е. буду ездить с ней по всем углам Европы, жить на ее счет, отвыкну и не буду иметь возможности работать, словом, что, когда моя любовь к ней немножко охладеет, останутся одни страдания самолюбия, отчаяние и погибель. <…>

Итак, милый Папочка, вы видите, что положение мое очень затруднительно; с одной стороны, я привязался к ней всеми силами души, и мне кажется в настоящую минуту невозможно прожить всю жизнь без нее, с другой – холодный рассудок заставляет меня призадумываться над возможностью тех несчастий, которые рисуют мне мои приятели. Жду, голубчик, чтоб Вы мне написали Ваш взгляд на это дело» [ЧПСС, V, № 125, с. 148–150]. Как известно, Илья Петрович благословил сына на этот брак. Однако ж он не состоялся: в январе 1869 г. «Дезире Арто вышла замуж в Варшаве за баритона Падилла, даже не известив об этом своего бывшего жениха» [ЖЧ, I, с. 308].

Другой пример связан опять-таки с принятием решения о женитьбе, которое зрело в мыслях Петра Ильича в течение 1876-77 годов. Причем, это было не желание жениться на конкретном человеке, а намерение кардинально изменить свой статус холостяка. Обратимся к воспоминаниям Н.Д. Кашкина: «Молодость уходила, близился зрелый возраст, и Чайковскому стал грезиться идеал семейного уюта, для которого ему необходимо было присутствие женщины, но не прислуги, а образованной, товарища, способного понять воодушевлявшие его стремления и быть надежным спутником жизни, освобождавшим его, между прочим, от всяких домашних забот. Ему стала приходить в голову мысль о женитьбе на пожилой девушке или вдове, с которой они могли бы понимать друг друга, не претендуя на пылкую страсть. Мысль эта представлялась Петру Ильичу довольно смутно; тем не менее он говорил со мной об этом не раз» [111, с. 279]. А вот и собственные слова Чайковского, обращенные к Н. Кашкину и объясняющие факт его женитьбы: «Ты, вероятно, помнишь, я раньше не раз говорил с тобою о своем намерении жениться на особе не молодой, но обладающей известными качествами, при которых она могла быть добрым другом и товарищем в жизни» [Там же, с. 289]. Опять-таки оставив в стороне историю женитьбы Петра Ильича на Антонине Ивановне Милюковой, отметим именно факт обдумывания этого решения.

Уместно привести в качестве ответа на вопрос и пример отказа Чайковского вернуться к преподавательской деятельности в консерватории в 1881 году. Это также было взвешенное и аргументированное решение: «Я не могу покамест быть деятелем, – пишет он С.И. Танееву 25 августа 1881 г. – Все равно, взяв на себя какую-нибудь должность в консерватории, я бы через месяц тайно убежал. Это не оттого, чтобы я разлюбил Москву и московскую музыкальную среду. Скорей, напротив, я их слишком люблю и слишком страдаю, сознавая свою совершенную бесполезность делу, которому предан. Быть там только для виду – не хочу. А преподавать как следует (хотя бы и один час в день, как Вы предлагаете) никогда не умел и не буду уметь. Я не способен чему-нибудь научить, ибо это нужно делать если не с любовью, то хоть с терпением, которого во мне нет» [305, с. 77–78].

Ответ. Да.

*

Вопрос 6. Всегда ли Вы сдерживаете свои обещания, даже если это Вам не выгодно?

Размышления. Данный вопрос не является значащим для определения психотипа личности, он – из разряда вопросов-ловушек, определяющих степень искренности при ответах на вопросы теста. Имеем основания полагать, что Петр Ильич, как искренний человек, ответил бы на этот вопрос отрицательно – в жизни каждого человека не раз встречаются обстоятельства, когда сдержать обещание не представляется возможным либо в силу внешних обстоятельств[8], либо по определенной психологической причине[9].

Если бы вопрос теста был поставлен иначе, а именно: «Всегда ли Вы стараетесь сдержать свои обещания?», то ответ, разумеется, был бы положительным, поскольку подтверждений подобному в жизни Петра Ильича находится множество. Среди разного рода обещаний, которые в течение жизни давал Петр Ильич, огромное их число относится к «разряду» обещаний помощи. Если задаться целью перечислить фамилии тех, кому Чайковский действенно помог, причем не просто помог, а активно изменил их жизнь к лучшему, то список этот составил бы сотни имен (быть может, следовало бы такой список составить). И в данной работе мы еще не раз шла речь о таких людях и отношении Петра Ильича к нуждающимся (См. II. 4, а также Хронограф в Прил. 4 с указанием множества протеже Чайковского в деле устроения их судеб). Здесь же приведем лишь некоторые, специально не самые показательные, а рядовые примеры.

Вот Чайковский ходатайствует перед Степаном Васильевичем Смоленским за сына некоего швейцара Гребнева, служащего в Большой Московской гостинице. Читаем его письмо: «Гребнева этого я знаю уже 25 лет, помню его регентом хора из половых трактира покойного Гурина <…> Он удивлял меня тогда своей даровитостью, проявлявшеюся в том, что, никогда ничему не учившись, – он прекрасно управлял своим хором. Вообще, сколько я его знаю, это прекрасный честный человек, фанатически преданный церкви и ее песнопениям. Словом, сочувствия он вполне достоин. Имея 6 дочерей и одного сына, он мечтал, как о величайшем счастии, о помещении сына в[о] вверенное Вам училище, – но потерпел в своей попытке неудачу, из коей надеется, что мое ходатайство его выручит. Если это так, то горячо прошу за него. Если что-нибудь можно сделать, – ради бога, сделайте! Я бы лично обратился к Вам с этой просьбой, если бы не отъезд за границу, – который отложить не могу.

Простите, ради бога, за беспокойство и примите уверение в искреннейшем моем уважении. П. Чайковский» [ЧПСС, XVI-б, № 4763, с. 162–163].

Внимательно вчитаемся в текст письма, за которым встает личность, удивительная по своим человеческим качествам, в числе которых готовность помочь, то есть выполнить свои обещания во что бы то ни стало.

Именно в стремлении во что бы то ни стало выполнить обещание заключается, на наш взгляд, сознание чувства собственного достоинства, с одной стороны, и чувства глубокого уважения к человеку как таковому, с другой. Показательный пример. По воспоминаниям Ю.Э. Конюса, незадолго до смерти Петр Ильич занял у него 300 рублей. «Неделю спустя [после смерти Петра Ильича] получаю от брата Мод[еста] Ил[ьича] Чайковского письмо с сообщением, что на письменном столе, в бюваре нашлась записка П.И. “Прошу в случае смерти вернуть Ю.Э. Конюс полученные мною от него 300 руб.”» (Цит. по: [41, с. 175]).

Итак, формулировка вопроса в предложенном автором варианте (стараетесь ли?) привела бы нас к положительному ответу. Однако следует отвечать именно на вопрос в формулировке Г. Айзенка, а потому ответ отрицателен.

Ответ. Нет.

*

Вопрос 7. Часто ли у Вас бывают спады и подъемы настроения?

Размышления. Обратимся к воспоминаниям о Петре Ильиче.

«Будучи натурой чрезвычайно нервной, он очень быстро переходил от одного настроения к другому», – вспоминает жена скрипача А. Бродского Анна Бродски [44, с. 97]. «Неотразимо обаятельный, с присущей ему одному удивительной, чарующей симпатией, Петр Ильич страдал временами меланхолией, – пишет дочь Н.Д. Кондратьева Надежда Николаевна. – На него нападала такая тоска, такое недовольство собой и всем окружающим, что он места себе не находил. Во время таких припадков он, всегда такой общительный и радушный, избегал всех людей, даже близких…» [121, с. 117–118]. Cо своей современницей солидарна Алина Ивановна Брюллова: «В его душе было много болезненного, и, как многие таланты, он платил жестокую дань за свой великий дар неуравновешенностью нравов, припадками острой меланхолии» [45, с. 125]. Обратим внимание, что А.И. Брюллова даже решается поставить ему диагноз: «<…> он был действительно нервнобольной человек: в семидесятые – восьмидесятые годы неврозы были еще мало изучены, не отделены от темперамента, характера, и их и не пытались лечить. У него же, в освещении нынешних научных исследований, был определенный невроз, который временами обострялся до невыразимых страданий: жгучая, беспричинная тоска, от которой он никуда уйти не мог, невозможность совладать со своими расходившимися нервами, боязнь людей и сознание, что это состояние недостойно его, что он должен побороть его; это несказанно мучило его и отравляло ему жизнь, которая, казалось, имела все внешние шансы быть блестящей» [Там же, с. 130–131].

Дата добавления: 2015-07-14