Тестирование П.И. Чайковского 6 страница

Если же говорить о жизненном темпе Чайковского вообще, то темп этот – явно из диапазона allegro. Вспомним Петра Ильича, спешащего на помощь (вопрос № 8), выходящего из себя (вопрос № 12), действующего под влиянием минуты (вопрос № 13), раздражительного (вопрос № 38), питающего отвращение к работе, требующей пристального внимания и особой тщательности (вопрос № 34)… И подтвердится тогда не только положительный ответ на 39-й вопрос Айзенка, но появится и еще одно косвенное доказательство нелюбви композитора к педагогическому труду. Ведь быстрота действий – это часто и свидетельство отсутствия столь необходимого для педагога терпения (вопрос № 5).

Ответ. Да.

*

Вопрос 40. Верно ли, что Вам нередко не дают покоя мысли о разных неприятностях и ужасах, которые могли бы произойти, хотя все кончилось благополучно?

Размышления. Если бы в вопросе отсутствовала последняя фраза «хотя все кончилось благополучно», то, вне всяких сомнений, Чайковский ответил бы на этот вопрос утвердительно, – ведь чувство страха, порождавшее мучительные мысли о самых разных неприятностях и ужасах, сопровождало композитора всю жизнь.

Особенно сильным был страх смерти (в медицинской терминологии – танатофобия): ощущение постоянного ее присутствия сопровождало Петра Ильича, начиная с его детских лет.

Были в жизни Чайковского и другие неприятности и ужасы, как-то: боязнь темноты, пустого дома, бешеной собаки и т. п. Вот некоторые примеры: «Хотят, чтобы фон-Визины ночевали, и кое-кто у меня. Я внутренне злюсь, но, боясь темноты и опасности, искренне приглашаю их» [91, с. 78]. «Страх на меня напал от воображения, что бешеная собака прибежит» [Там же, с. 93]. «После ужина. Алеша уехал кутить в город, а мне жутко» [Там же, с. 127]. «Прогулка в гору, в сторону Коджор. Припадок панического страха» [Там же, с. 236]. «Писать для [?] дальше? Едва ли стоит. Вероятно, этим я навсегда кончаю дневник. Старость стучится, может быть, и смерть недалека. Стоит ли?» [Там же, с. 206].

Собственно говоря, мучающие композитора страхи суть очевидная мнительность его. Однако в случае с Петром Ильичом сквозь призму обыкновенной мнительности можно увидеть в типичных для множества людей страхах некие глубинные свойства личности композитора: ведь практически все страхи Чайковского были спровоцированы танатофобией. Иными словами, феномен смерти нес в себе некий экзистенциальный смысл для Чайковского. Возможно и поэтому тема смерти в самых разнообразных обличиях – как катастрофа и в то же время как нечто неизменно притягательное, – становится едва ли не ведущей содержательной субстанцией музыки Чайковского.

Вернемся к вопросу Айзенка и восстановим самовольно изъятую фразу «хотя все кончилось благополучно». Первоначально автор, заручившись наличием мнительности в структуре личностных качеств Чайковского, был уверен, что Петру Ильичу был свойственен и обратный процесс: переживать не только то, что гипотетически может произойти, но и переживать post factum позитивный вариант развития событий, мысленно заменяя его на негативный и будоража себе нервы возможным вариантом прямо противоположного итога. Тем не менее, прямой ответ на вопрос так и не был найден: ни в письмах, ни в дневниках, ни в воспоминаниях о Чайковском мы не обнаружили описания подобных ситуаций. Впрочем, может быть, это как раз и закономерно? Быть может, отсутствие бессмысленных переживаний post factum суть то же стремительное движение вперед: от произведения к произведению в творчестве, от события к событию в повседневной жизни (см. размышления над предыдущим вопросом)? Так или иначе, ответ на вопрос, поставленный Айзенком, отрицателен.

Ответ. Нет.

*

Вопрос 41. Вы медлительны и неторопливы в движениях?

Размышления. Отталкиваясь от банальной истины, что движения – это одно их важнейших внешних проявлений психотипа человека, предположим, что Петр Ильич никак не мог быть флегматиком. Собственно говоря, мы, пусть косвенно, уже продемонстрировали обратное свойство Чайковского и в размышлениях над вопросами №№ 8, 12, 13, 34, 38, и в определении его жизненного темпа как быстрого (вопрос № 39). Остается лишь привести прямое свидетельство, подтверждающее верность отрицательного ответа на поставленный Айзенком вопрос: «Это был <…> нервный и подвижный человек, – вспоминает ученик Петра Ильича А.А. Литвинов. – Он входил в класс быстрой походкой, с руками за спиной, слегка наклонив голову и смотря перед собой сосредоточенным и, как нам казалось, острым взглядом серых глаз. Петр Ильич садился к фортепиано, брал карандаш, продев его между пальцами так, что второй и четвертый пальцы оказывались на карандаше, а третий под ним, а иногда наоборот, и, не выпуская его из пальцев[25], проигрывал наши задачи; на секунду остановившись, быстрым и резким движением подчеркивал скобкой параллельные квинты и октавы, продолжал затем игру далее. Заметно было, что наши ошибки раздражали его» [146, с. 82].

Ответ. Нет.

*

Вопрос 42. Вы когда-нибудь опаздывали на свидание или работу?

Размышления. Разумеется, вопрос – на честность. И, несомненно, Петр Ильич ответил бы на него положительно. Ведь в жизни любого человека встречаются непредвиденные обстоятельства, заставляющие его или не сдерживать свои обещания, или опаздывать…

Другое дело, что Чайковский был не из тех, для кого опоздания – система. Его приверженность к строгому порядку, размеренности и экономной трате времени, а главное – его уважительное отношение к людям, отнюдь не стимулировали опоздания на службу или свидание. Тем не менее, когда-нибудь такое да случалось. Так, например, в сентябре 1877 г. Петр Ильич опоздал в консерваторию <…> на несколько дней. Можно расценить такое «серьезное опоздание» как курьез – действительно, ведь это было запланированное опоздание: Петр Ильич вернулся тогда в Москву из Киева в первой половине сентября [ЖЧ, II, с. 25–26]. Мы, разумеется, не станем рассматривать этот случай как аргумент.

Что же касается опозданий на свидания, то история о таковых умалчивает.

Ответ. Да.

*

Вопрос 43. Часто ли Вам снятся кошмары?

Размышления. Ответ очевидно положителен. И вот лишь некоторые из множества тому подтверждения:

Из уже приводившегося письма к Н.Ф. фон Мекк: «Самое неприятное было то, что я потерял было сон, засыпал с трудом, с кошмарами, со вздрагиваниями и замираниями».

Из письма к В.Л. Давыдову: «Все мои сновидения состоят в том, что что-то и где-то подлежит корректуре и что какие-то диэзы и бэмоли не то делают, что им следует, вследствие чего происходит что-то мучительное, роковое, ужасное» [ЧПСС, XVI-б, № 4761, с. 160–161].

Из дневника: «Нехорошо спал. Даже был страшный кошмар в начале ночи (шуршание бумаги и движение у меня в комнате)» [91, с. 257–258].

Из дневника: «Всю ночь видел страшные сны <…> По гигантскому каменному скату я неудержимо катился в море и уцеплялся за маленький уголок какой-то скалы» [Там же, с. 276].

Дополнительная аргументация положительного ответа на данный вопрос, в частности, относительно кошмарных сновидений в детстве, приведена в размышлениях над вопросом № 45.

Ответ. Да.

*

Вопрос 44. Верно ли, что Вы так любите поговорить, что никогда не упустите удобный случай побеседовать с незнакомым человеком?

См. вопрос № 29.

Ответ. Нет.

*

Вопрос 45. Беспокоят ли Вас какие-нибудь боли?

Размышления. «Да, – ответил бы Петр Ильич, – притом, самые разнообразные». Многочисленные упоминания о разных болезненных ощущениях встречаются, прежде всего, на страницах его дневников и в воспоминаниях М. Чайковского: это боли и в желудке, и в груди, и в спине, и головные боли, и тошнота, и рвота [91, с. 76, 77, 79, 101, 132; ЖЧ, III].

Однако при ответе на такой сугубо медицинский вопрос объективнее всего будет апелляция к медикам. Обратимся, в частности, к воспоминаниям Василия Бернардовича Бертенсона, лечащего врача Чайковского: «В нем, – пишет доктор, – как мне кажется, соединялись две натуры. Одна, когда он спокойный, не утомленный своей безграничной любовью к людям, творил, отдыхая среди полного одиночества; другая, болезненная, суетливая, временами длившаяся чуть ли не годами, могущая послужить даже предметом изучения таких невропатологов, как Крафт-Эбинг, и потому делавшая из него по временам мизантропа, естественно, мало давала пищи его творчеству» [37, с. 397]. «Петр Ильич не любил лечиться, – продолжает Бертенсон, – и боялся докторов. Нуждался же в лечении постоянно. <…> Болел Петр Ильич с малых лет. Основная болезнь его, крайняя нервозность, проявлялась у него, по словам его братьев, не только в детстве, но и в юности.

В детстве Петр Ильич очень часто пробуждался среди ночи в истерических припадках; в зрелые же годы нервность эта выражалась у него в бессоннице и в явлениях, которые он называл “удариками”, то есть во внезапном пробуждении от какого-то толчка с ощущением непреодолимого ужаса. Эти “ударики”, временами повторяясь почти каждую ночь, доводили его до ненависти к постели, длившейся иногда месяцами…

Но главное страдание, не покидавшее его после тридцатилетнего возраста, причинял ему катар желудка, выражавшийся в постоянной изжоге и иногда в катаре кишок» [Там же, с. 399].

Ответ. Да.

*

Вопрос 46. Вы чувствовали бы себя несчастным, если бы долго не могли видеться с друзьями?

Размышления. Вопрос явно перекликается с вопросом № 2. Нюанс же видится в следующем. По сути, перед нами – вопрос о комфортности состояния одиночества. И, если следовать известному стереотипу восприятия композитора Чайковского как некоего мизантропа (согласимся, что основания для такого мнения предъявлены в вопросах №№ 2, 29, 44, 45), то ответ должен бы быть отрицательным. Однако мнение доктора Бертенсона здесь весьма кстати: «Говорят, что Петр Ильич был мизантроп. Так ли это?

Правда, он избегал людей и лучше всего чувствовал себя в одиночестве <…> Правда, всякий человек, нарушивший его правильный строй жизни и вторгавшийся к нему без спроса, был ему “личный враг”. Правда, в особенности во время артистических триумфов за границей и в русских столицах, <…> “удрать” от поклонников и спрятаться от друзей было заветнейшим и непрестанным его желанием.

Но все это происходило отнюдь не от нелюбви к людям, а напротив, от избытка любви к ним. <…> Вся его жизнь была любовь ко всему существующему; <…> всему и всем он желал блага и истинно был счастлив только, когда ему удавалось кого-нибудь осчастливить, кому-нибудь помочь и что-нибудь прекрасное поддержать» [Там же, с. 398–399]. Бертенсон связывал мизантропию Петра Ильича с болезненным состоянием, справедливо добавить: и с состоянием вдохновения (См. вопрос № 13).

В прочее же время, так сказать – в обыденности, Петр Ильич был не таков (как мы уже неоднократно убеждались) и, действительно, чувствовал себя несчастным при длительной разлуке с друзьями, родными и приятелями. Так, рассказывая в письме к Надежде Филаретовне о своих «нравственных терзаниях» на первых порах жизни с молодой женой в Москве (июль 1877 г.), Петр Ильич признавался: «<…> тоска и глупейшая жизнь в Москве без дела (заниматься я не мог и потому, что не было энергии для работы, и по неудобству жилища), без друзей, без единой минуты покоя. Не знаю, как я с ума не сошел» [ЧМ, I, № 24, с. 33]. В те дни Чайковский встречался с Иосифом Котеком, общение с которым было для композитора своего рода отдушиной, утешением: «Не могу выразить, сколько братского участия он оказал мне!» [Там же].

А вот как Петр Ильич отзывается в письме к Надежде Филаретовне об обитателях Каменки (семействе сестры Александры), к которым привязан душой: «Мне так отрадно побыть немножко в среде этих людей <…> окружающие меня люди самым отрадным образом действуют на мою душу» [Там же, № 25, с. 35].

О К.К. Альбрехте: «Можно ли, например, прожить несколько месяцев, не видя и не встречаясь ежедневно с Карлушей?» – пишет Чайковский в письме к Н.Д. Кашкину [ЖЧ, II, № 383, с. 45].

Размышления над вопросом дополнят и высказывания Петра Ильича, приведенные в вопросе № 2, и то соображение, что доказательством утвердительного ответа на вопрос Айзенка служит многотомная переписка композитора – свидетельство потребности Чайковского хотя бы в письменном общении с друзьями, если не было возможности общаться лично.

Ответ. Да.

*

Вопрос 47. Можете ли Вы сказать про себя, что нервы у Вас натянуты до предела?

См. вопрос № 26.

Ответ. Да.

*

Вопрос 48. Есть ли среди Ваших знакомых такие, которые Вам явно не нравятся?

Размышления. Прямой ответ читаем в воспоминаниях А.И. Брюлловой: «<…> у Чайковского было много идиосинкразии. Были люди, которых он органически не выносил (курсив мой. – Е.П.) даже без особенно важной причины, например музыкального критика Иванова. <…> Вся деятельность Иванова и как критика, и как композитора претила его и художественной, и этической природе. Когда Галкин пожелал сыграть в Русском музыкальном обществе в Москве скрипичный концерт Иванова, Чайковский, который тогда стоял во главе дирекции, наложил свое абсолютное вето: “Или вы сыграете другое, или вы совсем не будете играть в симфоническом концерте”. Галкин заупрямился и перешел к Шостаковскому, что, конечно, не примирило его с Чайковским. Позднее он всячески искал случая встретиться и объясниться с Чайковским, но тщетно. Другая маленькая странность была у него – нежелание встретиться с товарищами по Училищу правоведения, где он чувствовал себя очень одиноким и заброшенным» [45, с. 126)].

А.И. Брюллова связывает подобную идиосинкразию с повышенной нервностью композитора. Но, думается, дело не только в этом – случай с М.М. Ивановым живо рисует отношение Чайковского к проявлениям неталантливости вообще. Причем, это отношение распространялось у Петра Ильича как на профессиональную, так и на человеческую неталантливость, к коей, несомненно, он относил такие черты характера, как высокомерие, злопыхательство, зависть, хитрость и тому подобное.

Как поступал Чайковский при «столкновениях» с подобными свойствами человеческой натуры? Прежде всего, он остерегался сближения с таким человеком и, по возможности, старался сократить общение с ним. О подобном отношении Чайковского к М.П. Мусоргскому как одиозной фигуре речь шла в вопросе № 36: «Это какая-то низменная натура, любящая грубость, неотесанность, шероховатость». А вот пример похожего отношения к композитору А.Н. Серову: «Вспоминаю то высокомерие, с коим он ко мне относился, и как я желал тогда, чтобы он признал во мне способности. Вспоминаю, как этот талантливый, очень умный и универсально образованный человек имел слабость никого не признавать, кроме себя, как он завидовал успехам других, как он ненавидел всех, кто пользовался успехом и известностью в его искусстве, как он поддавался часто самым мелким эгоистическим побуждениям» [ЧМ, I, № 110, с. 244].

В ракурсе ответа на 48-й вопрос Айзенка небезынтересна история взаимоотношений Чайковского и Антона Григорьевича Рубинштейна. В 1892 г. немецкий музыкальный критик Эуген Цабель обратился к Чайковскому с просьбой написать воспоминания об Антоне Рубинштейне, которые он планировал включить в свою монографию. Петр Ильич ответил следующее: «Когда я поступил в консерваторию, я уже был, как сказано выше, восторженным поклонником Р[убинштейна]. Но когда я его узнал ближе, когда стал его учеником и стал общаться с ним повседневно – мое восхищение им, всей его личностью стало еще сильнее. Я обожал в нем не только великого пианиста, великого композитора, но также человека редкого благородства, откровенного, честного, великодушного, чуждого низким чувствам и пошлости, с умом ясным и прямым и с бесконечной добротой, – словом, человека, возвышающегося над всеми смертными. Как учитель он был несравненен. <…> Но каковы же были наши отношения? Он был прославленный и великий музыкант, я – скромный ученик <…>. Нас разделяла пропасть. Покидая консерваторию, я надеялся, что, работая и понемногу пробивая себе дорогу, я смогу когда-нибудь преодолеть эту пропасть и добиться чести стать другом Рубинштейна.

Этого не случилось. <…> Мне трудно объяснить причину. <…> Но я с горечью должен сознаться, что А[нтон] Р[убинштейн] не сделал ничего, решительно ничего, чтобы содействовать моим желаниям и проектам. Никогда, конечно, он мне не вредил – он слишком благороден и великодушен, чтобы вставлять собрату палки в колеса, но по отношению ко мне он никогда не изменил тону сдержанности и благосклонного равнодушия. Это меня всегда глубоко огорчало. Самое вероятное объяснение этой обидной холодности – нелюбовь к моей музыке и антипатия к моей музыкальной личности» [ЧПСС, XVI-б, № 4696, с. 104–105].

Итак, начало личного знакомства Рубинштейна и Чайковского было ознаменовано самым восторженным отношением Чайковского-ученика к таланту и человеческим достоинствам своего учителя. И даже при толковании многолетней холодности А. Рубинштейна в отношении к своему бывшему ученику Петр Ильич никак не затрагивает ни профессиональных, ни личностных качеств Антона Григорьевича, оставаясь предельно уважительным и корректным к учителю. И это притом, что уже к 1880-м годам Петр Ильич успел поменять свое мнение и к композиторскому дарованию А. Рубинштейна, и в отношении некоторых его человеческих качеств.

Недовольство Рубинштейном Чайковский поверяет, прежде всего, своему дневнику и самому близкому окружению. Из дневниковых записей: «После ужина играл Нерона [26]. Все еще не могу достаточно надивиться наглой бесцеремонности автора. Ах ты шут гороховый! Ей-Богу, злость берет, смотря на эту партитуру. А впрочем, ведь оттого я играю эту мерзость, что сознание превосходства, по крайней мере, в смысле добросовестности, – поддерживает мою энергию. Думаешь, что пишешь гадко, ан посмотришь на эту дребедень, которую, однако ж, серьезно исполняли, – и на душе легче» [91, с. 41]. Запись эта датируется 1 марта 1886 г. и служит подтверждением критического отношения Чайковского не столько даже к таланту композитора Рубинштейна, сколько к бессмысленному расточительству этого таланта автором. Еще прежде, в 1880 году, в письме к Н.Ф. фон Мекк Петр Ильич сетовал на то же: «Я ужасно боюсь сделаться таким писакой, как, например, Антон Рубинштейн, который считает как бы обязанностью потчевать публику ежедневно новыми творениями. В результате оказалось, что свой огромный творческий талант он разменял на мелкую монету и что большинство его последних произведений суть медные пятаки, а не то чистое золото, которое он мог бы производить, если б писал умереннее» [ЧМ, II, № 285, с. 409].

Как бы ни было, но подобное композиторское «транжирство» Рубинштейна не могло не сказаться на изменении к нему отношения у Чайковского, тем более что это изменение подкрепилось и снижением мнения композитора об Антоне Рубинштейне как человеке: «Из писем к М.И. и А.И. Чайковским от 17 марта 1881 г.: “В моей жизни происходит теперь крутой переворот, который будет иметь влияние на всю дальнейшую жизнь. Во-первых, смерть Н.Г. [Рубинштейна] имеет для меня большое значение <…> При свидании расскажу тебе подробности про мои последние впечатления и в особенности про Ант. Рубинштейна, которого отныне я уже совсем законно и основательно имею право презирать. Дрянная и пошлая душонка!” “Антон Рубинштейн отныне окончательно потерял в моих глазах всякое право не только на любовь, но и уважение <…>. Он не только не убит смертью брата, но как будто очень доволен. Юргенсон, с которым мы по этому поводу говорили, объясняет этот непостижимый факт тем, что Антон всегда завидовал Николаю. В чем? за что? почему? – не понимаю. Да если и так, то что может быть отвратительнее, как подобная зависть!”» [ЧМ, II, с. 633–634]. Подведем черту под эволюцией отношений Петра Ильича к Антону Григорьевичу Рубинштейну словами Чайковского же: «Как я этого человека с некоторых пор глубоко ненавижу!» [92, с. 132–133].

И для сравнения – прямо противоположная «аттестация» Чайковским, например, Карла Карловича Альбрехта. В письме к С.И. Танееву от 23 июля 1884 г. читаем: «Факт, что его мало уважают и любят, меня огорчает, но не удивляет. Я достаточно прожил на свете, чтобы привыкнуть к подобным явлениям. В той же самой консерватории есть люди совершенно бездарные, круглые невежды, сумевшие бог знает отчего и как заслужить популярность, уважение и авторитетность. И пусть это так будет; пусть в то же время скромный, но даровитый Альбрехт не заслуживает уважения и почтения со стороны публики, но мне хотелось бы, чтобы Вы не разделяли предубеждения крайне не основательного и в сотый раз доказывающего, как то, что называется толпой, слепо и глупо. <…>

Во-первых, я считаю его необычайно даровитым музыкантом. Это один из очень немногих известных мне музыкантов, в коих я усматриваю настоящий, не лишенный самобытности композиторский талант. <…>

Во-вторых, Альбрехт безусловно честен и обладает тем редким свойством, что себя, свои частные интересы всегда приносит в жертву делу» [305, № 93, с. 110].

Тут бы и поставить точку – ответ на вопрос Айзенка очевиден. Однако, справедливости ради, необходимо добавить примечательный штрих к портрету Чайковского, а именно: объективность его оценок и отсутствие какой-либо личной выгоды при негативности характеристики той или иной фигуры. Вспомним, как говорит он о таланте Мусоргского: «По таланту он, может быть, выше всех предыдущих». А вот как завершает он свои раздумья относительно Серова: «С другой стороны, как хочется ему простить это, ради всего, что он перестрадал до тех пор, пока успех не выручил его из нищеты, неизвестности, приниженного положения. И все это он переносил с мужеством и твердостью ради любви к искусству» [ЧМ, I, № 110, c. 244]. Наконец, возвращаясь к А. Рубинштейну, нельзя не сказать, что в ответ на встречающиеся в письмах критические замечания Надежды Филаретовны фон Мекк относительно композиторского таланта Рубинштейна Петр Ильич ни разу не позволил себе хоть как-то усомниться в высочайшем уровне этого таланта. Что же касается описанной ситуации в связи со смертью Николая Григорьевича Рубинштейна, то в письме к Н.Ф. фон Мекк от 20 марта 1881 г. есть одна весьма значимая фраза: «Не хочу бросать в него камнем, ибо как войти в душу человека, как объяснить, насколько внутреннее душевное состояние соответствует внешним его проявлениям <…>» [ЧМ, II, № 344, с. 494].

Ответ. Да.

*

Вопрос 49. Легко ли Вас задевает критика Ваших недостатков или Вашей работы?

Размышления. Думается, отвечать придется на два вопроса: о критике недостатков личностного плана и о критике творчества.

Критика недостатков и просто обсуждение своей личности окружающими, особенно прессой, переносились Петром Ильичом всегда болезненно: «“Чайковский – полный с проседью, хорошо сложенный, интересный человек лет около шестидесяти (?!!). Он, кажется, немного стесняется и отвечает на рукоплескания рядом резких и коротких поклонов. Но как только берет палочку, его самообладание возвращается”. Вот что я прочел сегодня в Herald. Меня злит, что они пишут не только о музыке, но и о персоне моей. Терпеть не могу, когда замечают мое смущение и удивляются моим brusque and jerky bows[27]», – читаем в дневниковой записи от 6/24 мая 1891 г., сделанной во время гастролей Чайковского по Америке [91, с. 273].

Разумеется, иной реакции трудно было ожидать от человека, который «с удовольствием бы поселился где-нибудь в непроходимой глуши, лишь бы избавиться от столкновений с людьми» и желал бы одного: «чтобы меня оставили в покое» (из письма к К.К. Альбрехту от 8 января 1878 г.) [ЧПСС, VII, № 720, с. 30].

Что же касается критики работы Петра Ильича, то есть его сочинений, то в рассуждениях по этому предмету, на наш взгляд, нужно исходить из следующего принципиального убеждения композитора: «Мне кажется, – исповедовался (по собственному определению) Чайковский в письме к Надежде Филаретовне 19 марта 1878 г., – что артист не должен смущаться недостаточностью оценки его современниками. Он должен трудиться и высказать все, что предопределено ему высказать. Он должен знать, что верный и справедливый суд доступен только истории. <…> Я, может быть, оттого так равнодушно переношу свою скромную долю, что моя вера в справедливый суд будущего непоколебима. Я заранее, при жизни, вкушаю уже наслаждение тою долею славы, которую уделит мне история русского искусства» [ЧМ, I, № 119, с. 269–270].

Подобная позиция уже представляет собой отрицательный ответ на вторую часть вопроса Айзенка. И Петр Ильич неоднократно, и на протяжении практически всей творческой жизни, подтверждает это:

«Сегодня уже четвертые сутки вся петербургская пресса занимается руготней моих последних детищ[28], кто во что горазд. Но я к этому вполне равнодушен, ибо не впервой, и я знаю, что в конце концов возьму свое», – пишет Чайковский брату Анатолию 10 декабря 1892 г. [ЧПСС, XVI-б, № 4820, с. 202].

«Умоляю Вас, дорогая моя, – обращается Петр Ильич к Надежде Филаретовне 27 мая 1878 г. – никогда не стесняться говорить мне правду. Не думайте, что Ваши замечания имеют мало весу для меня, потому что Вы не специалистка. Знаете ли Вы, что суждения таких людей, как Вы, т. е. обладающих пониманием, вкусом и горячею любовью к музыке, для меня гораздо ценнее, чем отзывы рецензентов и критиков, всегда односторонних, всегда смущаемых предвзятыми принципами и теориями, всегда находящихся под влиянием своих личных отношений к музыкантам? Затем, могу Вам положительно сказать, что у меня нет того болезненно-щепетильного авторского самолюбия, которое обижается малейшим замечанием» [ЧМ, I, № 151, c. 347–348].

Казалось бы, сказанного довольно… Однако нельзя не взять во внимание некоторые нюансы, заставляющие все же задуматься: так ли однозначен ответ?

Вернемся к приведенному здесь письму Петра Ильича к Анатолию и продолжим цитату: «Меня эта брань, повторяю, не огорчает, но тем не менее я все эти дни находился в отвратительном состоянии духа, как всегда, впрочем, в подобных случаях» [ЧПСС, XVI-б, № 4820, с. 202].

Фактически о том же – в воспоминаниях А.К. Глазунова: «Чайковский довольно сдержанно относился к расточаемым ему похвалам, но огорчался, читая, например, неблагоприятные про себя печатные отзывы. Он чутко прислушивался к настроению окружавших его. На другой день после первого представления “Чародейки”, не имевшей успеха, он был в гостях у Н.А. Римского-Корсакова. Большинству лиц, бывших у последнего, опера мало понравилась, но Петр Ильич при своем появлении сразу вывел присутствовавшего хозяина и его гостей из затруднительного положения, сказав: “Опера моя провалилась, и я просил бы о ней сегодня не говорить”» [73, с. 248].

Теперь напомним историю с критикой Николаем Рубинштейном Первого фортепианного концерта Чайковского, известную по письму Петра Ильича к Надежде Филаретовне фон Мекк от 21–22 января 1878 г.: «Я сыграл [Николаю Григорьевичу] первую часть. Ни единого слова, ни единого замечания! <…> Я вооружился терпением и сыграл до конца. Опять молчание. Я встал и спросил: “Ну что же?”. Тогда из уст Н[иколая] Г[ригорьевича] полился поток речей, сначала тихий, потом все более и более переходивший в тон Юпитера-громовержца. Оказалось, что концерт мой никуда не годится, что играть его невозможно, что пассажи избиты, неуклюжи и так неловки, что их и поправлять нельзя, что как сочинение это плохо, пошло, что я то украл оттуда-то, а то оттуда-то, что есть только две-три страницы, которые можно оставить, а остальное нужно или бросить или совершенно переделать. “Вот, например, это, – ну, что это такое? (при этом указанное место исполняется в карикатуре). А это? Да разве это возможно!” – и т. д. и т. д. Я не могу передать Вам самого главного, т. е. тона, с которым все это говорилось. Ну, словом, посторонний человек, попавший бы в эту комнату, мог подумать, что я маниак, бездарный и ничего не смыслящий писака, пришедший к знаменитому музыканту приставать с своей дребеденью. <…>

Я был не только удивлен, но и оскорблен всей этой сценой. <…> Было огульное, решительное порицание, выраженное в таких выражениях и в такой форме, которые задели меня за живое. Я вышел молча из комнаты <…>. Скоро явился Р[убиншт]ейн и <…> снова повторил мне, что мой концерт невозможен, и, указав мне на множество мест, требующих радикальной перемены, сказал, что если я к такому-то сроку переделаю концерт согласно его требованиям, то он удостоит меня чести исполнить мою вещь в своем концерте. “Я не переделаю ни одной ноты, – отвечал я ему, – и напечатаю его в том самом виде, в каком он находится теперь!”. Так я и сделал» [ЧМ, I, № 86, с. 173–174].

В результате получается, что при декларациях композитора о его равнодушии к критике, настоящего спокойствия по отношению к прессе, недоброжелательным замечаниям и прочему Чайковский все-таки достичь не сумел. Столь ранимый человек, как Петр Ильич, не мог эмоционально не реагировать на критику, несмотря на то, что ясно видел свое предназначение и понимал умом, что не стоит всерьез обижаться на критиков, чаще всего подтверждающих известное выражение: «Критиковать – значит, учить автора делать так, как делал бы критик, если бы умел».

Дополним сказанное еще и комментариями к вопросу № 16 «Легко ли Вас задеть?». Они также – в пользу положительного ответа на 49-й вопрос в целом. Кроме того, именно в размышлениях к вопросу № 16 мы приводим слова Модеста Ильича, которые могли бы стать ключом и к последнему вопросу: «Он просто никогда не забывал нанесенных ему обид и в артистическом отношении был особенно к ним чуток. Врожденная гордость заставляла его таить их от постороннего взгляда[29], а свойственное ему великодушие никогда не позволяло отплачивать за обиду обидой» [ЖЧ, I, с. 264].

Дата добавления: 2015-07-14