Тестирование П.И. Чайковского 2 страница

Думается, было бы все-таки слишком просто объяснять быстрые смены настроения лишь болезненностью натуры Чайковского. Ведь наряду с приступами беспричинной тоски, как симптомом болезни, у Петра Ильича были достаточно обусловленные отнюдь не медициной спады и подъемы настроения. Вот перед нами вполне здоровый молодой человек, так описывающий свои неурядицы в письме к сестре от 23 октября 1861 г.: «Ты знаешь мою слабость? Когда у меня есть деньги в кармане, я их всех жертвую на удовольствия; – это подло, это глупо, – я знаю; строго рассуждая, у меня на удовольствие и не может быть денег, есть непомерные долги, <…> есть нужды самой первой потребности, – но я (опять-таки по слабости) не смотрю ни на что и веселюсь. Таков мой характер. <…> Зато вот уже недели две, как со всех сторон неприятности: на службе идет крайне плохо, рублишки уже давно испарились, в любви – несчастье, но все это глупости, придет время и опять будет весело. Иногда поплачу даже, а потом пройдусь пешком по Невскому, пешком же возвращусь домой – и уж рассеялся» [ЧПСС,V, № 60, с. 70].

Среди типичных причин спада настроения Петра Ильича уже в зрелом его возрасте назовем, во-первых, разлуку с дорогими людьми, во-вторых, «одиночество на чужбине» (См., например: [ЧПСС, XVI-б, № 4830, с. 209]), в-третьих, отсутствие возможности работать, о чем говорилось уже выше, и, наконец, – все это в комплексе: «Пишу тебе с целью излить душу, измученную самой бешеной тоской. <…> Бессмысленно прожил 3 суток в Берлине, столь же бессмысленно провел сутки в дороге и сегодня начинаю бессмысленно убивать время здесь» [Там же, с. 518], – жаловался Петр Ильич Николаю Конради в письме от 30/18 декабря 1892 г. из Базеля. Соответственно присутствие друзей, жизнь в России и творчески-результативный рабочий день являлись достаточными причинами хорошего настроения у Чайковского.

Ответ. Да.

*

Вопрос 8. Быстро ли Вы обычно действуете и говорите, и не растрачиваете ли много времени на обдумывание?

Размышления. Казалось бы, вопрос № 8 дублирует вопрос № 5. Однако же его первая часть указывает на то, что здесь имеется в виду именно тактика поведения тестируемого, тогда как вопрос № 5 ориентирован на раскрытие некоей жизненной стратегии человека.

К сожалению, прямого ответа на вопрос: «Быстро ли Вы говорите?» найти не удалось. Но вот что касается быстроты действий Петра Ильича без траты времени на обдумывание, то подтверждения тому находятся. Причем, быстрота действий опять-таки показательна, так как проявляется, прежде всего, в «скорой помощи» Чайковского нуждающимся. Обратимся к воспоминаниям Александра Александровича Литвинова, ученика Чайковского по Московской консерватории: «Вышло так, что родители мои (я родился в небогатой еврейской семье), убедившись в том, что я “достаточно хорошо научился играть на скрипке”, и не имея средств платить за меня в консерваторию, решили взять меня оттуда и готовить к другой карьере <…>.

Однажды утром, сидя в безнадежном отчаянии дома и держа в руках мою обожаемую скрипку (с ней я никогда не расставался, ночью даже брал с собой в постель), я вдруг услышал стук подъезжающего экипажа, который остановился у крыльца нашей квартиры. Немедленно послышался нетерпеливый звонок, топот быстрых шагов по лестнице, отворилась дверь, и я увидел входившего П.И. Чайковского. Я бросился к нему, и через несколько минут мы уже катили с ним на извозчике в консерваторию. Дорогой он рассказал мне, что узнав о моей беде (я перестал бывать на уроках) и причине, вызвавшей ее, он решил сделать меня своим стипендиатом, то есть вносить за меня плату в консерваторию» [146, с. 83].

Еще типичный пример. Об одном из приездов Чайковского в Киев вспоминает Александр Васильевич Химиченко, также консерваторский ученик Петра Ильича, впоследствии сдружившийся со своим учителем: «В симфоническом оркестре играл на контрабасе мой товарищ по консерватории. Он был одинок, жил в нужде и притом часто болел. Когда Петр Ильич узнал об этом, он отложил свой отъезд из Киева только затем, чтобы уплатить долги моего товарища и дать ему возможность уехать в Москву» [292, с. 86].

Как видим, выстраивается положительный ответ на поставленный вопрос. Для убедительности приведем пример из другой области. В сентябре 1892 г. композитор дал согласие продирижировать оркестром на Международной музыкально-театральной выставке в Вене. Однако, столкнувшись с неподобающей организацией этого мероприятия, он «вдруг решил удрать» [ЧПСС, XVI-б, № 4767, с. 165], что и осуществил незамедлительно[10]. Таким образом, отвечая положительно на вопрос № 5 о тщательном обдумывании своих планов, даем также положительный ответ и на вопрос о быстроте действий Петра Ильича в решении тех или иных сиюминутных вопросов.

Ответ. Да.

*

Вопрос 9. Возникало ли у Вас когда-нибудь чувство, что Вы несчастны, хотя никакой серьезной причины для этого не было?

Размышления. Вопрос этот связан с вопросом № 7, и уже там, в разговоре о беспричинности овладевавшего Чайковским чувства тоски, просматривается положительный ответ на вопрос № 9. Остается лишь подтвердить его словами самого композитора: «Чем больше мне посылается причин для счастья и довольства, тем больше я недоволен, – пишет Петр Ильич Надежде Филаретовне 20 декабря 1877 г./1 января 1878 г. из Сан-Ремо. – Со времени моего выезда из России я получил столько доказательств любви от нескольких людей, дорогих для меня, <…> что сравнительно с миллионами других людей, действительно несчастных, я должен считаться избалованным, а между тем нет, нет и нет счастья!» [ЧМ, I, № 68, с. 130]. Сентенция эта – далеко не единственное подтверждение Чайковским некоего экзистенциального ощущения несбыточности счастья. Причина ощущения себя несчастным или, по крайней мере, несчастливым заключается здесь, быть может, в извечной тоске по идеалу и в осознании его недостижимости, о чем так часто пишет в письмах к Н.Ф. фон Мекк Чайковский и о чем, собственно, вся его музыка. Рассуждения на эту тему продолжим в поисках ответа на вопрос № 21.

Ответ. Да.

*

Вопрос 10. Верно ли, что на спор Вы способны решиться почти на все?

Размышления. Для убедительного ответа на этот вопрос имеющихся материалов недостаточно. Однако эта недостаточность до некоторой степени компенсируется яркостью имеющихся немногочисленных примеров. Из воспоминаний Софьи Николаевны Нюберг-Кашкиной: «Мать моя и Софья Ивановна Юргенсон, когда мы, их дети, были уже взрослыми, рассказывали с увлечением, как они ездили в маскарады интриговать своих друзей. <…> Не помню уж, где это было, кажется, не то в частном доме, не то в Артистическом кружке. Я знаю только, что отец мой, Н.Д. Кашкин, и Чайковский решили нарядиться так, чтобы друг друга не узнать, и держали пари. В общественных маскарадах обычно мужчины масок не надевали, а дамы были в масках обязательно. Отец, по словам мамы, сидел довольно долго дома, спокойно занимаясь своими делами. Потом, даже не переодеваясь, зашел в парикмахерскую, сбрил начисто бороду и усы и в таком виде поехал на вечер. Там его никто не узнал; кто-то, посвященный в секрет, познакомил его, представляя, как приехавшего откуда-то музыканта; он сидел и разговаривал с каким-то из своих близких друзей, который, как и все прочие, не узнавал его, а только не мог сообразить, кого же ему этот человек напоминает. Между тем произвело некоторую сенсацию появление очень элегантной дамы, высокого роста; она была одета в какое-то необычайно роскошное домино из черного кружева, на ней были бриллианты, в руках веер, – кажется, из страусовых перьев; она стала величественно прогуливаться под руку с кем-то из кавалеров. <…> Она несколько раз прошла мимо столика, около которого сидел со своими собеседниками Н.Д. Кашкин, как вдруг, повернувшись так, что Кашкин ей стал виден со спины, она остановилась, широким жестом ударила себя по лбу и воскликнула: “Идиот, да ведь он же обрился!” – Дама узнала папу, а по характерному жесту и голосу присутствующие узнали Чайковского, и их инкогнито было, ко всеобщему увеселению, открыто» [172, с. 95–96]. Описываемая история относится к началу 1870-х годов, то есть к периоду деятельности молодого профессора консерватории.

К этому же времени относится и еще один, несколько сходный с предыдущим, эпизод из жизни Петра Ильича. В 1875 г. в Москву приехал Камилл Сен-Санс. «Остроумный, с дозой самобытности, которая всегда была мила Петру Ильичу в людях, <…> первоклассный мастер своего дела, имеющий дар в своих творениях совмещать грацию и изящество французской школы с серьезностью и глубиной великих немецких мастеров, он сразу очаровал Петра Ильича и сошелся с ним очень близко. <…> у обоих приятелей оказалась масса общих симпатий и антипатий как в сфере музыки, так и в других искусствах. Между прочим, оба в молодости не только увлекались балетом, но и прекрасно подражали танцовщицам. И вот, однажды, в консерватории, желая друг другу похвастать своим искусством, они на сцене консерваторского зала исполнили целый маленький балет “Галатея и Пигмалион”. 40-летний Сен-Санс был Галатеей и с необычайной добросовестностью исполнял роль статуи, а 35-летний Чайковский взялся быть Пигмалионом. Н.Г. Рубинштейн заменял оркестр. К несчастью, кроме трех исполнителей, других присутствующих при этом курьезном представлении не было в зале» [ЖЧ, I, с. 473–474].

Итак, акцентируя внимание на профессорском периоде жизни Чайковского (то есть довольно молодого еще человека), мы склонны ответить на поставленный вопрос утвердительно, принимая при этом во внимание тот факт, что в более зрелом возрасте, по многочисленным свидетельствам современников, Петр Ильич существенно отличался от себя самого в молодости, и, вероятнее всего, уже не был склонен к авантюрам подобного рода.

Ответ. Да.

*

Вопрос 11. Вы смущаетесь, когда хотите завязать разговор с симпатичным(ной) незнакомцем(кой)?

Размышления. Начать следует с того, что Чайковский, как правило, попросту не хотел завязывать разговор, то есть начинать его первым. Повторим уже приводившееся здесь высказывание: «Ни разу в жизни я не сделал ни единого шага, чтобы сделать знакомство с тою или другою интересною личностью. А если это случалось само собою, по необходимости, то я всегда выносил только разочарование, тоску и утомление…». Как видим, это принципиальная позиция Чайковского – роль инициатора и деловых, и личных знакомств была для него несвойственна, если не сказать противоестественна.

Очевидно, что в вопросе имеется в виду, прежде всего, симпатия к представителю противоположного пола. Приведем уже без купюр цитированный фрагмент письма Петра Ильича к отцу по поводу намечавшейся женитьбы на Дезире Арто: «С Арто я познакомился весной, но у нее был всего один раз, после ее бенефиса, на ужине. По возвращении ее нынешней осенью я в продолжение месяца вовсе у нее не был. Случайно встретились мы с ней на одном музыкальном вечере; она изъявила удивление, что я у нее не бываю, я обещал быть у нее, но не исполнил бы обещания (по свойственной мне тугости на новые знакомства), если бы Антон Рубинштейн, проездом бывший в Москве, не потащил меня к ней» [ЧПСС, V, № 125, с. 149].

Таким образом, и здесь Петр Ильич оставался верным себе.

Ответ. Да.

*

Вопрос 12. Бывает ли когда-нибудь, что, разозлившись, Вы выходите из себя?

Размышления. В ответе на этот вопрос Петр Ильич предстанет перед нами, скорее, в неожиданном свете. И если чаще всего, как у человека воспитанного и умеющего себя сдерживать в обществе, не бывает [11], то когда-нибудь все-таки да бывает. Такие случаи, вероятно, и имеет в виду Г.А. Ларош, вспоминая, что «при живости темперамента» Петр Ильич не лишен был «способности к вспышкам досады или гнева» [140, с. 418].

Между прочим, в таком свойстве характера Чайковского усматривается и одна из причин нелюбви композитора к педагогическому труду. Следующий фрагмент письма Чайковского к Н.Ф. фон Мекк убеждает нас в этом: «Я Вам не могу дать и приблизительного понятия о том, до чего эта деятельность тошна для человека, не имеющего к ней призвания. Еще когда я сижу в классах мужских, я, по крайней мере, имею перед собой массу очень неразвитых юношей, но все-таки будущих музыкантов по ремеслу, будущих скрипачей, валторнистов, учителей и т. д. <…> Но женские классы! Боже мой, что это такое! Из шестидесяти или семидесяти барышень, обучающихся у меня гармонии, четыре, много пять, таких, из которых выйдут действительные музыкантши. Все остальные поступили в консерваторию от нечего делать или же с целями, не имеющими с музыкой ничего общего. <…> Иногда я теряю с ними всякое терпение, теряю способность понимать, что кругом меня делается, и впадаю в припадок невыразимой злобы и на них и в особенности на себя. Мне кажется, что другой, более терпеливый, мог бы добиться лучших результатов» [ЧМ, I, № 116, с. 259–260]. Дополним сказанное весьма характерным воспоминанием А.Н. Амфитеатровой-Левицкой о Чайковском-преподавателе: «Среди его учеников о нем как о педагоге сложились самые противоречивые мнения: одни считали его не только гениальным композитором, но и гениальным педагогом. <…> Другие уверяли, что Чайковский относится к ним небрежно, несправедливо <…> Одна из его учениц рассказывала мне как пример небрежного отношения Петра Ильича к некоторым из его учеников следующий случай.

– Чайковский не только несправедлив, он ужасный “придира”. На последнем уроке он придрался к пустяку и зачеркнул мою задачу, даже не посмотрев ее.

– Почему же? – спросила я.

– Видишь ли, я отдельным восьмушкам не с той стороны хвостики приписала. Он рассердился, перечеркнул сверху донизу целую страницу красным карандашом; возвращая мне тетрадь, сказал с раздражением:

– Вам, – говорит, – раньше надо пройти науку о хвостах, а потом уже по гармонии решать задачи!» [9, с. 78].

Имея в виду, что о Петре Ильиче как о профессоре консерватории мы читаем и прямо противоположные отзывы[12], делаем вывод, что описанная история – это, действительно, выход из себя. Ведь некоторым высоконравственным особам, к коим, несомненно, принадлежал Петр Ильич, чтобы выйти из себя, необязательно же «стулья ломать».

Нередко экспансивность негативных эмоций выливалась у него в письмах «под горячую руку», как, например, в письме к П.И. Юргенсону от 20 августа 1892 г.: «Ох, как доставалось сегодня матушке Алексея Федорова. Ей-богу, нельзя не беситься! Вместо того, чтобы превосходными, вполне выправленными досками воспользоваться, заставили меня выправлять новые доски, награвированные с отвратительной копии[13]!!! И время, и силы, и терпение пропадают даром. Если поспеешь отдать приказания, то прикажи остальные нумера из сюиты, даже если они уже частью награвированы, прислать мне по старым доскам, а то у меня матерщины больше уж не хватает» [ЧЮ, 2, № 401, c. 256]. О других подобных примерах речь пойдет при ответе на следующий вопрос.

Ответ. Да.

*

Вопрос 13. Часто ли бывает, что Вы действуете под влиянием минуты?

Размышления. Петр Ильич в обществе справедливо представлялся воплощением деликатности и обаяния. Вспоминает Вера Павловна Третьякова: «С большим волнением мы ожидали его увидеть <…>. Петр Ильич протянул руку так просто, сердечно и, смотря прямо в глаза, сказал: “Здравствуйте, милая”. Я почувствовала, что не только обворожена и тронута, но что готова – умереть за него. Те, кто в жизни встречали его, поймут, что я не преувеличиваю <…> Вся семья Чайковских обладала даром очаровывать, сразу и навсегда. Но у Петра Ильича присоединилась к этому и покоряла его гениальность, светлый ум и безграничная теплота» (Цит. по: [19, с. 70]). Или вот еще: «<…> в огромном большинстве случаев, – писал Г.А. Ларош, – он очаровывал потому же, почему был добр, – то и другое вытекало из необычайной красоты, из гармонической законченности его натуры» [134, с. 54]. Это всего лишь некоторые воспоминания о Петре Ильиче, выбранные из множества подобных им, искренних и сердечных. Такое отношение к Чайковскому попросту исключало возникновение ситуаций, когда он мог бы действовать под влиянием минуты, то есть резко проявлять эмоции (преимущественно негативные). И вот подтверждение: «…при всякого рода деловых разговорах с ним, – по воспоминаниям П.М. Пчельникова, – приходилось самым внимательным образом взвешивать каждое сказанное слово» [214, с. 166].

Однако были все же сферы, где Чайковский действовал под влиянием минуты, и действовал часто. Прежде чем их назвать, попробуем разобраться в выражении. Действовать под влиянием минуты – значит, ощущая истинность данного момента или искренне заблуждаясь, действовать сразу и, во всяком случае, неосмотрительно. Разумеется, для Чайковского, который «всегда с крайней строгостью относился к себе и своим поступкам» [Там же], отнюдь не общество было местом для подобных откровений.

Здесь видятся три иные сферы. Первая – это творческий процесс как таковой. Обратимся к самому Петру Ильичу: «Обыкновенно вдруг, самым неожиданным образом[14],является зерно будущего произведения. <…> Все остальное делается само собою. Напрасно я бы старался выразить Вам словами все неизмеримое блаженство того чувства, которое охватывает меня, когда явилась главная мысль и когда она начинает разрастаться в определенные формы. Забываешь все, делаешься точно сумасшедший, все внутри трепещет и бьется, едва успеваешь намечать эскизы, одна мысль погоняет другую. <…> Иногда на несколько времени вдохновение отлетает; приходится искать его, и подчас тщетно. Весьма часто совершенно холодный, рассудочный, технический процесс работы должен притти на помощь. Может быть, вследствие этого и у самых великих мастеров можно проследить моменты, где недостает органического сцепления, где замечается шов, части целого, искусственно склеенные. Но иначе невозможно. Если б то состояние души артиста, которое называется вдохновением и которое я сейчас пытался описать Вам, продолжалось бы беспрерывно, нельзя было бы и одного дня прожить. Струны лопнули бы, и инструмент разбился бы вдребезги! Необходимо только одно: чтоб главная мысль и общие контуры всех отдельных частей явились бы не посредством искания, а сами собой, вследствие той сверхъестественной, непостижимой и никем не разъясненной силы, которая называется вдохновением» [ЧМ, I, № 101, с. 216–217].].

Вторая сфера – это эпистолярные откровения композитора. Он искренен здесь как в позитивных, так и в негативных душевных движениях. Причем, в первом случае процесс создания письма также становится творческим актом, озаренным вдохновением особого рода – вызванным нежными чувствами к адресату ли, к природе, к божьему миру в целом: «Не знаю, каким образом, но вдруг у меня в голове сверкнула одна очень приятная мысль, – пишет Петр Ильич Надежде Филаретовне 14/26 января 1878 г. – Мне показалось, что я ни разу не высказал Вам во всей ее силе ту благодарность, которую я питаю к Вам, мой лучший, дорогой друг. Я сообразил, что все то, что Вы делаете для меня, так бесконечно полно участия и доброты, так неизмеримо великодушно, а я, в сущности, так мало стою этого! Я вспомнил себя стоящим на краю пропасти, когда мне казалось, что все пропало и остается только поскорее исчезнуть с лица земли, и как в то же время какой-то тайный голос мне напомнил Вас и предсказывал мне, что Вы протянете мне руку. <…> Вы, вместе с братьями, воскресили меня. Я не только живу, но работаю, без чего для меня жизнь не имеет смысла. Я знаю, что Вы совсем не нуждаетесь, чтобы я при каждом случае рассыпался в выражениях благодарности. Но сказал ли я Вам хоть раз, что я Вам обязан всем, всем, что Вы не только даете мне средства пережить без всяких забот трудный кризис, через который я должен был пройти, но что Вы вносите теперь в мою жизнь новый элемент света и счастья? <…> Все это я говорил себе в сегодняшнюю бессонную ночь и дал себе слово сегодня же написать Вам об этом. Пожалуйста, не отвечайте мне на это ничего. Я просто удовлетворяю свое неудержимое желание высказаться перед Вами» [Там же, № 82, с. 163–164]. «Дорогой, милый друг мой, – это письмо к Н.Ф. фон Мекк, написанное уже гораздо позже, 23 января 1886 г., – Пишу Вам под впечатлением прогулки, совершённой только что в окрестностях Майданова. После нескольких дней жестокого ветра с вьюгой, заставившего даже меня сидеть безвыходно дома, сегодня наступила дивная зимняя погода, один из тех зимних солнечных дней, которые своей невыразимой прелестью могут заставить забыть, что где-то на юге солнце, цветы и почти вечное лето. Я наслаждался до слез, и прогулка эта возымела на меня необычайно благотворное действие» [ЧМ, III, № 313, с. 402].

Что же касается негативных сиюминутных реакций Чайковского, то, во-первых, не так много писем к нему, провоцирующих на подобные реакции, а во-вторых, уж если Петр Ильич получал таковые, то отвечал, не скрывая оправданного моментом отношения к адресату. Впрочем, затем следовали, как правило, раскаяние и письмо с извинениями, что уже само по себе свидетельствует о первом душевном движении Чайковского именно под влиянием минуты. Вот уместный здесь пример самокритикиПетра Ильича в письме к Н.Ф. фон Мекк: «Я всегда заставлял себя смотреть на зло человеческой натуры, как на неизбежное отрицание добра. Исходя из этой <…> точки зрения, мне бы следовало никогда не поддаваться чувствам злобы, ненависти. Между тем, на практике оказывается, что я злюсь, ненавижу, негодую на людей так же точно, как человек, которому никогда не приходила в голову мысль о том, что каждый его ближний действует согласно указаниям его фатума. <…>

У меня есть один друг, некто Кондратьев, человек очень милый, приятный в обращении, но страдающий одним недостатком – эгоизмом. <…> В сентябре, когда я перед своей болезнью погибал в Москве с отчаяния и в пароксизме горя искал в ком-нибудь поддержки, случилось, что этот Кондратьев <…> написал мне письмо, как всегда наполненное изъявлениями самой горячей дружбы. <…> Я написал Кондратьеву письмо <…> Смысл этого письма, читаемый, конечно, между строчками, был такой: “Я погибаю, – спаси меня, поддержи и спеши!” Он человек очень состоятельный, совершенно свободный и готовый, по его словам, на всякие жертвы для друга. Я был убежден, что он явится ко мне на помощь. <…> Уже в Кларенс мне доставили письмо его, пришедшее в Москву через неделю после моего бегства. В письме этом мой друг очень сожалеет меня и в конце пишет: “Молись, друг мой, молись! Бог поможет тебе выйти из этого положения”. Дешево и сердито отделался! Сегодня ночью я читал третий том чудного романа Тэккерея: “Пенденнис”. <…> Случилось, что один эпизод особенно резко нарисовал мне моего друга. Я вскочил с постели и тотчас же написал ему письмо, где с совершенно излишнею горячностью напал на него с орудием насмешки, сквозь которую сквозила злость. Прочтя Ваше письмо, мне стало стыдно»[15] [ЧМ, I, № 62, с. 113–114]. А вот Чайковский комментирует в письме к Надежде Филаретовне свой ответ Н.Г. Рубинштейну (вспомним ситуацию с отказом композитора ехать делегатом на Парижскую выставку): «Письмо его [Рубинштейна] дышит лютым гневом. <…> Разгневанный начальник, пишущий к трепещущему подчиненному! Письмо это, от начала и до конца полное самодурства, непонимания, обидного высокомерия, заслужило очень резкий ответ, который я тотчас же послал ему» [Там же, № 82, с. 164].

Наконец, третья сфера – это, так сказать, обиходные поступки Петра Ильича. Вот он не может совладать со своими чувствами при встрече после разлуки с Анатолием: «Я не ожидал, что радость эта так глубоко потрясет меня. Произошла целая сцена, которая доказала мне, до какой степени я не в состоянии владеть собой или, лучше сказать, своими нервами» [Там же, № 130, с. 298]. Вот он неожиданно удирает (излюбленное в этих случаях словцо Петра Ильича): то со званого обеда, то с открытия памятника Глинке в Смоленске[16], то даже с Венской выставки, куда приглашен дирижировать оркестром (см. пример в вопросе № 8).

Итак, ответ ясен. Как писал Модест Ильич Чайковский, «…он не умел ломиться, рубить, прочищать себе путь к намеченной цели, он умел только мощно желать и, как великий мудрец (каким в будничной жизни, всегда покорный минуте настроения (курсив мой. – Е.П.), никогда не был), терпеливо подчинялся давлению внешних обстоятельств и выжидал время, когда препятствия сами собой разрушатся и дадут легко вступить на избранную дорогу» [ЖЧ, II, с. 211].

Ответ. Да.

*

Вопрос 14. Часто ли Вас терзают мысли о том, что Вам не следовало делать или говорить?

Размышления. Этот вопрос перекликается с вопросами № 12 и № 13. Положительные ответы на них логически приводят и к положительному ответу на данный вопрос: действуя под влиянием минуты, тем более выходя из себя, корректный и внимательный к людям Чайковский естественным образом испытывает затем чувство сожаления или раскаяния – за поступок ли, за то, что занял своей персоной чье-то время и внимание, или за неделикатное (по его же определению) вторжение в чью-то душу… С одним из таких эпизодов мы уже встретились в предыдущем вопросе, когда речь шла о письме Петра Ильича к Кондратьеву («мне стало стыдно»). Есть и другие, достаточно многочисленные, подтверждения. Приведем некоторые из них.

Так, в цитированном письме Чайковского к Н.Ф. фон Мекк от 20 декабря 1877 г./1 января 1878 г. (см. вопрос № 9) есть фраза: «Однако пришлось-таки Вам выдержать иеремиаду, – не удержался. <…> Это даже немножко неделикатно» [ЧМ, I, № 68, с. 130]. Или: «В пылу своего критического задора я действительно слишком резко отозвался о Lalo, и вчера меня целый день мучила совесть», – кается композитор тому же адресату [Там же, № 237, с. 510]. А вот сделанная в Америке дневниковая запись от 13 мая/1 июня 1891 г.: «<…> поехал проститься с Дамрошем, который отправляется в Европу. Он просил меня взять его себе в ученики. Я отказался, разумеется, но проявил невольно слишком много ужаса при мысли о приезде ко мне в деревню Дамроша с целью учиться!!!» [91, с. 282].

И, наконец, еще одно ценное в нашем ракурсе откровение Петра Ильича, к которому еще вернемся, отвечая на вопрос № 18: «Милый друг! – Пишет он поэту Д.М. Ратгаузу 1 августа 1893 г.[17] – <…> Спешу написать Вам несколько слов, чтобы успокоить Вас. Я ни на секунду не усомнился в Вашей искренности. <…> Меня просто заинтересовал вопрос, почему Вы склонны к грусти и печали. <…> В сущности я, кажется, поступил неделикатно. Ненавижу, когда ко мне залезают в душу, а сам залез в Вашу очень нахально и грубо» [ЧПСС, XVII, № 4996, с. 153].

Ответ. Да.

*

Вопрос 15. Предпочитаете ли Вы книги встречам с людьми?

Размышления. Казалось бы, и размышлять не приходится, прочитав прямой ответ самого Петра Ильича на этот вопрос: «<…> чем становлюсь старше, тем более убеждаюсь, что сообщество книги приятнее и беседа с ней полезнее, чем сообщество и беседа людей» [ЧМ, I, № 181, с. 410]. Тем не менее, попробуем разобраться в причинах подобного предпочтения.

В отношении к Петру Ильичу вопрос Айзенка может быть поставлен шире, а именно: предпочитаете ли Вы книги и ноты встречам с людьми?

Первое, очевидное и, в общем-то, паллиативное объяснение: сам по себе процесс чтения книг или партитур, вообще процесс создания или изучения текста как такового (включая сюда и эпистолярную деятельность) весьма привлекал композитора. Находим об этом и в дневниках, и в письмах Петра Ильича свидетельства, подобные следующим: «Я мечтаю понемногу составлять себе библиотеку», – делится он с Надеждой Филаретовной [Там же]. «Весь вечер письма. После ужина чтение. Блаженствую» [91, с. 124–125]. Это состояние блаженства так дорого Петру Ильичу, что он считает важным сохранить его в памяти с помощью дневниковой записи. Или вот – зримая картинка этого счастливого состояния одиночества с книгами опять-таки из письма к Надежде Филаретовне. Композитор пишет из Браилова, имения фон Мекк, где живет по ее приглашению: «В Ваших шкафах <…> немало книг, от которых с трудом отрываюсь, когда, усевшись на полу около шкафа, принимаюсь за пересматриванье их» [ЧМ, I, № 182, с. 411].

Но если разбираться в коренных причинах выраженной некоммуникабельности композитора, то их следует искать в психологических свойствах его характера. Здесь нам видятся, по крайней мере, две причины.

Первая из них – это едва ли не патологическая застенчивость Петра Ильича, о которой оставлено столько воспоминаний его знакомых и на которую он сам часто сетует, как на препятствие для общения, а также для профессиональной деятельности в качестве преподавателя и дирижера. Вот, например, что пишет начинающий профессор консерватории своему брату Анатолию 14 января 1866 г.: «Вчера читал первую лекцию, конфузился ужасно <…>» (ХРН 88). А письмо Анатолию же от 10 сентября 1868 г., то есть через два с лишним года преподавания, свидетельствует о том, что застенчивость не только не проходила, но едва ли не усиливалась: «С 1 сентября начались классы. Отвык от них и в первый урок так сконфузился, что принужден был минут на десять уйти, дабы не упасть в обморок» [ЧПСС, V, № 118, с. 139].

Следующий фрагмент – о попытке изжить подобное состояние за дирижерским пультом: «<…> хотя очень неумело, очень несмело и неуверенно, но с большим успехом <…> дирижировал недавно в Большом театре свой Русско-сербский марш <…> Я теперь <…> буду искать случаев появляться публично дирижером своих вещей. Нужно победить свою сумасшедшую застенчивость (курсив мой. – Е.П.)"», – пишет Петр Ильич сестре 22 февраля 1877? г. [315, с. 118].

Дата добавления: 2015-07-14