Тестирование П.И. Чайковского 4 страница

Для кого же был подчиненным Петр Ильич? Очевидно, для Николая Григорьевича Рубинштейна – начальника и покровителя молодого профессора консерватории Чайковского. Таковым считал себя сам Рубинштейн, по крайней мере, в тот момент, когда отчитывал Петра Ильича за отказ от поездки на Парижскую выставку летом 1877 г. И это в то время как Чайковский видел в Николае Григорьевиче прежде всего друга. Данный инцидент, замешанный во многом на разночтении статусов, упоминается в размышлениях к вопросу № 13. Он для нас – важная зацепка: быстрый и резкий ответ Петра Ильича Рубинштейну не противоречит портрету Чайковского, действующего под влиянием минуты, способного разозлиться, обидеться и неосмотрительно наговорить резкостей. Поэтому, учитывая известный факт и опираясь на размышления по вопросам № 12 и № 13, мы склонны гипотетически представить положительный ответ Петра Ильича на данный вопрос Айзенка.

Ответ. Да.

*

Вопрос 23. Часто ли Вас тревожит чувство вины?

Размышления. Петр Ильич обладал тем редким качеством, которое заключается в готовности взять на себя вину, действительную или мнимую. Это проявлялось и в большом, и в малом. Таково, например, было отношение Чайковского к его бывшей жене, при всей неприязни к которой он испытывал перед ней чувство вины за то, что, по его убеждению, сломал ей жизнь: «Я вполне сознавал, – делился он своими переживаниями с Н.Д. Кашкиным, – что виновным во всем был один я, что ничто в мире мне помочь не может, а потому оставалось терпеть, пока хватит сил, и скрывать от всех мое несчастье. Не знаю, чем именно вызывалась эта последняя потребность скрытности: только ли самолюбием или и боязнью огорчить родных и набросить на них тень моего, как мне казалось, преступления?» [111, с. 292].

Петру Ильичу мучительно было сознавать себя виновником чьих-либо страданий: «Если б Вы знали, – писал он Надежде Филаретовне в письме от 21 января/2 февраля 1878 г., – как я страдал, читая Ваши строки, и как мне тяжело было думать, что я, быть может, хотя отчасти невольный виновник того расстроенного состояния здоровья и духа, в котором Вы находитесь» [ЧМ, I, № 85, с. 170].

Что же касается каких-либо бытовых обстоятельств, нарушавших запланированные дела, визиты, встречи, то Петр Ильич спешил извиниться первым долгом, не дожидаясь упреков или недовольства с противоположной стороны. С одной стороны, это было простое исполнение правил этикета, с другой же – искреннее сожаление за доставленные им неудобства. Вот некоторые примеры из множества подобных.

Из письма к профессору Петербургской консерватории Э. Цабелю: «Ради бога, не сердитесь, что я так много намарал [Цабель обратился к Чайковскому с просьбой написать воспоминания о Н. Рубинштейне. – Е.П. ]. Завтра я должен уезжать и не имею времени на переписывание» [ЧПСС, XVI-б, № 4696, с. 105]. Из письма к О.С. Чайковской: «Голубушка Оля! Сегодня невозможно мне у вас обедать. Завтра около 12 часов приду к вам позавтракать. Прости ради бога» [Там же, № 4802, c. 190].

Из письма к М.М. Ипполитову-Иванову: «Мишенька, мой милый! Я, по-видимому, ужасно перед тобой виноват, – но менее, чем ты думаешь. Письмо твое <…> я получил за 5 минут до отъезда и потому <…> отвечать не мог. <…> Прости, ради бога! Знай, что как бы редко и мало я ни писал, – моя искреннейшая дружба к тебе и к твоим никогда не искоренится из моего сердца» [Там же, № 4729, c. 132].

Ответ. Да.

*

Вопрос 24. Все ли Ваши привычки хороши и желательны?

Размышления. Вопрос-ловушка. Разумеется, не все. Думается, так бы и ответил Петр Ильич, имея в виду, прежде всего, свое пристрастие к алкоголю. Дневники едва ли не пестрят записями, подобными следующим: «Грог и чтение газет в Grand Cafe. Еще грог. Что я за пьяница здесь сделался» [91, c. 67]. «Ужин. Винт. <…> Я выпил лишнее» [Там же, c. 90]. «Пьянство у Патрикеева. Пьянство в трактире на улице <…> Вернулся совсем пьян. <…> Отвратительная ночь» [Там же, с. 95].

Что заставляло Петра Ильича прибегать к Бахусу? Сам он в алкоголе видел и средство избавления от тоски: «<…> тосковал до того, что начал пьянствовать» [ЖЧ, II, № 398, c. 59], и способ восстановления сил: «Часов в девять на меня нападает какая-то несносная сонливость, сопровождаемая полнейшим падением всех сил, вследствие которого я не способен ни говорить, ни слушать других. <…> Между тем я по опыту уже знаю, что следует побороть эту сонливость, если я не хочу промучиться целую ночь с замираниями сердца, с кошмарами и мучительными грезами. Весь вечер и проходит в этой борьбе. Но, разумеется, это ничто иное, как проявление нервности <…> Спасает меня от этого состояния, во-первых, усилие, а во-вторых, стакан вина», – признается он Н.Ф. фон Мекк [ЧМ, I, № 167, c. 384].

Наконец, соглашаясь, что тяга к спиртному – это признак болезни, Чайковский все же усматривает в виневозможность познания некоей, прежде всего, художественной истины (как видим, он здесь не оригинален). В этом смысле он иронично полемизирует с трезвенником Н.Н. Миклухо-Маклаем: «Говорят, что злоупотреблять спиртными напитками вредно. Охотно согласен с этим. Но тем не менее я, т. е. больной, преисполненный неврозом, человек, – положительно не могу обойтись без яда алкоголя, против которого восстает г. Миклухо-Маклай. Человек, обладающий столь странной фамилией, весьма счастлив, что не знает прелестей водки и других алкоголических напитков. Но как несправедливо судить по себе – о других и запрещать другим то, чего сам не любишь. Ну вот я, например, каждый вечер бываю пьян и не могу без этого. Как же мне сделать, чтобы попасть в число колонистов Маклая, если бы я того добивался??? Да прав ли он? В первом периоде опьянения я чувствую полнейшее блаженство и понимаю в этом состоянии бесконечно больше того, что понимаю, обходясь без Миклухо-Маклахинского яда!!!! Не замечал также, чтобы и здоровье мое особенно от этого страдало. А впрочем: quod licet Jovi, non licet bovi[20]. Еще Бог знает, кто более прав: я или Маклай» [91, с. 211].

Тут можно было бы вспомнить и еще одну привычку Петра Ильича, а именно: пристрастие к карточной игре. Однако назвать ее однозначно дурной невозможно, поскольку игра в карты по вечерам в кругу близких была для него, прежде всего, формой отдыха после напряженной творческой работы.

Ответ. Нет.

*

Вопрос 25. Способны ли Вы дать волю своим чувствам и вовсю повеселиться в шумной компании?

Размышления. Первое движение – дать отрицательный ответ. Казалось бы, он логично следует из ответов на вопросы №№ 1, 2, 15, 17, 20. Но как же тогда быть с розыгрышами, любовью к актерству и шуткам (вопросы №№ 10, 27, 37)? Как видим, ответ не так однозначен, как может показаться сначала, – ведь даже в размышлениях по поводу замкнутости, некоммуникабельности Чайковского заключен одновременно положительный ответ на этот вопрос Айзенка. Обратимся к уже цитировавшемуся здесь высказыванию Петра Ильича: «Обществом человека можно наслаждаться, по-моему, только тогда, когда вследствие долголетнего общения и взаимности интересов (особенно семейных) можно быть при нем самим собой (курсив мой. – Е.П.)». Это и есть ключ к положительному ответу. Именно в кругу самых близких людей Чайковский и был способен от души повеселиться.

Дадим слово родственникам композитора. Вспоминает племянник Петра Ильича Юрий Львович Давыдов: «Там, где был Петр Ильич, всегда было весело. Веселье излучалось из него, как лучи из солнца. Но нужно подчеркнуть, что это случалось только в своей, близкой ему компании людей, которых он не стеснялся. Достаточно было присутствия хотя бы одного чужого человека, и все его веселье исчезало» [88, с. 70]. Модест Ильич говорит практически о том же: «В кругу интимнейших лиц он был доволен и весел, затем, как всегда, нервен и возбужден с посторонними и после этого утомлен и вял» (Цит. по: [41, с. 82]).

И, наконец, о том же в письме к Анатолию от 27 апреля 1878 г. из имения сестры пишет сам Петр Ильич: «Сашины именины прошли довольно весело. Вечером был настоящий бал <…> Я довольно робко пустился в пляс, но потом, как это всегда бывает в Каменке, увлекся и плясал страшно, неутомимо, с разными беснованиями и школьничествами» [ЧПСС, VII, № 819, с. 236]. Не говоря уже о столь выразительных характеристиках, как беснования и школьничества, обратим внимание на фразу «как это всегда бывает в Каменке». Она многое содержит в себе. Именно Каменка долгие годы была для Петра Ильича тем благословенным местом на земле, где его окружали чада и домочадцы семейства Александры Ильиничны, где душа его была покойна и открыта, и где его любили не как композитора Чайковского, а как брата и дядю Петю, где принимали его таким, каков он был, и – что самое важное – где он мог оставаться самим собой.

Ответ. Да.

*

Вопрос 26. Можно ли сказать про Вас, что нервы у Вас натянуты до предела?

Размышления. Думается, в случае с Чайковским, правильный ответ на данный вопрос можно получить лишь при сравнении этого вопроса с вопросом № 47, а именно: «Можете ли Вы назвать себя нервным человеком?». Принципиальное различие этих вопросов – в их постановке. Перефразируя и, в некотором смысле, уточняя формулировки, получим следующую пару:

Вопрос 26: Могут ли окружающие сказать про Вас, что нервы у Вас натянуты до предела?

Вопрос 47: Можете ли Вы сказать про себя, что нервы у Вас натянуты до предела?

Представляется, что ответы на эти, весьма похожие, вопросы будут взаимно противоположны. Возьмем на себя смелость переставить вопросы местами и ответим сначала на вопрос № 47.

Отвечая, тестируемый, скорее всего, не станет опираться на оценку своих психических реакций при каких-либо экстремальных ситуациях, когда нервы на пределе по определению. Наверное, так поступил бы и Петр Ильич, несмотря на достаточность подобных ситуаций в его жизни. Самыми трагичными для него навсегда остались разлука с матерью в октябре 1850 г., ее смерть, драматические события, связанные с неудачной женитьбой, многочисленные человеческие утраты…

В ответах за Чайковского следует помнить и о том, что перед нами – композитор, чей творческий процесс состоит, прежде всего, в собственном, авторском, переживании психического состояния своего лирического героя. Это – то самое состояние вдохновения, которое неизменно включает в себя и максимальное нервное напряжение, когда «…забываешь все, делаешься точно сумасшедший, все внутри трепещет и бьется» [ЧМ, I, № 101, с. 217]. Весьма примечательно, что результатом такого состояния композитора становится адекватное состояние слушателя, у которого при погружении в музыку Чайковского, в свою очередь, нервы натягиваются до предела.

Быть может, речь здесь идет, скорее, об экстазе, восторге, мучительно-остром и одновременно художественно-прекрасном чувстве сострадания, то есть о тех особых творческих состояниях, которые, вслед за Аристотелем, называет катарсисом психолог и искусствовед Л.С. Выготский [65]. Отчасти можно с таким возражением и согласиться: действительно, состояние катарсиса как духовного очищения более многозначно и объемно, нежели состояние интенсивного нервного напряжения. Однако первое невозможно без последнего…

Впрочем, Петр Ильич оставил по себе и множество упоминаний о так сказать обиходной нервности, понимаемой в самом традиционном смысле слова. Состояние нервности или нервозности едва ли не перманентно для Чайковского, особенно тогда, когда он находится в обществе и, следовательно, не может быть самим собой. Вспомним: «Я не знаю, что это такое, но только пока я по своему положению не мог избегать встреч, – я с людьми встречался, притворялся, что нахожу в этом удовольствие, по необходимости разыгрывал ту или иную роль (ибо, живя в обществе, нет ни малейшей возможности обойтись без этого), – и невероятно терзался».

Приведем хотя бы некоторые из таких самонаблюдений Петра Ильича.

Из письма к Анатолию Ильичу от 25 апреля 1866 г.: «Нервы мои расстроились донельзя. Причины тому следующие: 1) неудачно сочиняемая симфония; 2) Рубинштейн и Тарновские, заметив, что я пуглив, целый день меня пугают самыми разнообразными способами; 3) не покидающая меня мысль, что я скоро умру и даже не успею кончить с успехом симфонии» [ЧПСС, V, № 92, с. 109].

Дневниковая запись от 2/14 июля 1873 г.: «Нервы – ужасны» [91, с. 5]. В это время Чайковский находится в Дрездене и вынужден практически постоянно находиться на людях.

Дневниковая запись от 16 августа 1887 г.: «Невообразимое расстройство нервов» [Там же, с. 170]. Запись сделана в Германии, в Аахене, где Петр Ильич находился с больным своим другом Н.Д. Кондратьевым и, опять-таки, не мог свободно распоряжаться временем, общаясь большую часть дня с множеством новых людей.

Следующий пример – из дневника 1891 г., где Чайковский описывает свой переезд на пароходе из Америки в Европу: «Нервы невыразимо напряжены и раздражены шумом и треском, не прекращающимся ни на минуту. Неужели я еще раз решусь на подобную муку?» [Там же, с. 293].

Думается, довольно аргументов для того, чтобы на вопрос № 47 ответить положительно.

Что касается оценки степени нервозности Петра Ильича окружающими, то таких упоминаний в воспоминаниях о нем тоже достаточно много. Вспомним, например, слова А.И. Брюлловой о медицинском качестве нервозности Чайковского (вопрос № 7).

Несомненно, нервность Петра Ильича была очевидной. Однако трудно себе представить, чтобы свои напряженные до предела нервы он демонстрировал обществу. Наоборот, именно для того, чтобы скрыть это свойство, Чайковский стремился к уединению, а если остаться в одиночестве не было возможности, он, согласно справедливому замечанию А.И. Брюлловой, старался побороть это «недостойное» чувство, в первую очередь, из уважения к собеседнику, из нежелания обидеть его, в общем же – из природной внутренней интеллигентности. В обременительных для него ситуациях вынужденного общения он оставался неизменно вежливым, учтивым и внимательным собеседником, как бы в душе ни стремился поскорее прекратить общение. Вот типичный сюжет из дневниковых записей во время путешествия молодого Чайковского за границу летом 1873 г.: «Что [может быть] скучней железной дороги и навязывающихся спутников. Какой-то неимоверно глупый итальянец до того мне надоедает, что не знаю, как отделаться» [Там же, c. 4], – записывает Петр Ильич 27 июня. Запись от 29 июня/11 июля говорит о намерении Чайковского незаметно скрыться от попутчика. Но в следующую минуту он раскаивается: «Не хватило духа обмануть итальянца. Я признался, что останусь в Бреславле. Он чуть-чуть не прослезился» [Там же].

И так всегда: при вынужденном общении, неважно, напряжены или нет при этом нервы, Петру Ильичу приходилось надевать маску дружелюбия. Он надевал ее независимо от того, незнакомый или же знакомый перед ним человек, – он надевал ее просто из априорного уважения к человеку как личности.

Необходимо, однако же, оговориться, что речь здесь идет исключительно о высшей стадии нервного напряжения человека. В иные времена своей жизни Петр Ильич отнюдь не был скрытым мизантропом, и дружелюбие его было при этом вовсе не маской, а тем внутренне присущим свойством характера, благодаря которому, «не хлопоча и не делая усилий, он одним присутствием своим смягчал крайности, примирял поссорившихся, вносил тепло, свет и радость» [140, с. 418] и тем самым стяжал себе практически всеобщую любовь.

Ответ на вопрос № 47. Да.

Ответ на вопрос № 26. Нет.

*

Вопрос 27. Вы слывете за человека веселого и живого?

Размышления. Как уже видно из сказанного выше, Петр Ильич был разным в разных ситуациях и с разными людьми.

Приведем противоположные впечатления от общения с Петром Ильичом. По воспоминаниям А.Н. Амфитеатровой-Левицкой, ученицы Московской консерватории, наблюдавшей профессора Чайковского, но не учившейся у него, он «производил суровое впечатление. Выражение лица его было такое, как будто он постоянно был чем-то недоволен. Из-под нахмуренных бровей глаза глядели мрачно. На приветствие учащихся он отвечал едва заметным кивком головы. Он казался строгим и сердитым» [9, с. 79].

А вот – Чайковский в неофициальной обстановке. Вспоминает о времени своего общения с Петром Ильичом дочь Н.Д. Кашкина С.Н. Нюберг-Кашкина: «В Чайковском было всегда, когда он бывал среди людей, которых он не стеснялся, что-то детское, непосредственное; он, как ребенок, мог играть с детьми и любил детские забавы, отдаваясь им с искренним увлечением» [172, c. 98].

Вообще, об отношении Чайковского к детям нельзя не сказать. Вот уж для кого был он веселым и живым человеком! Дочь Н.Д. Кондратьева Надежда Николаевна вспоминала: «Каково же было счастье для меня, когда Петр Ильич <…> говорил моей матери: “Мария Сергеевна, отпустите Диночку погулять со мной! Не бойтесь, мы к чаю вернемся”. <…>

Как хорошо было в поле, на просторе, среди желтеющих нив! Я забегала вперед, рвала цветы, собирая большой букет для моего Петеньки. Он шутил, смеялся, изредка спрашивал: “Ты не устала, Диночка, не хочешь домой? Скажи правду”. Но я, конечно, отнекивалась и с жаром уверяла его, что готова идти на край света с ним» [121, c. 106].

Прибавив к сказанному воспоминания о Петре Ильиче как шутнике, веселом и открытом человеке в ближайшем родственном и дружеском окружении (см. вопросы №№ 10 и 25), ответим на поставленный Айзенком вопрос положительно.

Что же касается его суровости и строгости, то, в ракурсе настоящей работы, свидетельство Амфитеатровой-Левицкой чрезвычайно показательно, – оно косвенно характеризует Чайковского как преподавателя, не допускающего какой-либо фамильярности во взаимоотношениях с учениками и не идущего на сближение с ними без особой надобности. Зато уж, когда Петр Ильич открывал в ученике художественный талант и некое душевное родство с собой, дистанция между учителем и учеником сокращалась, и композитор вводил своего младшего друга в ближний круг, щедро одаривая своим человеческим талантом. Так было, например, у Петра Ильича с Сергеем Ивановичем Танеевым (См. II. 3. 1). Их взаимоотношения искрились юмором, остроумием, ласковой иронией. Вновь обратимся к воспоминаниям С.Н. Нюберг-Кашкиной. Однажды, желая отделаться от надоедавшего Танееву художника, слишком медленно писавшего его портрет, Сергей Иванович обрил себе и голову, и бороду; он, «по всеобщему мнению, стал похож на Сципиона Африкановича, а Чайковский возмущался и говорил, что на него просто противно смотреть, и когда мой отец с Танеевым пришли к нему в Большую московскую гостиницу, где он тогда останавливался, то Чайковский, который в это время завтракал, воскликнул: “Танеев, я человек брезгливый, уйдите, пока я не кончу завтракать”. Танеев со смехом должен был встать так, чтобы Чайковскому не было его видно» [172, c. 97–98].

Ответ. Да.

*

Вопрос 28. После того, как дело сделано, часто ли Вы мысленно возвращаетесь к нему и думаете, что Вы могли бы сделать лучше?

Размышления. Петр Ильич многократно отвечал сам для себя на подобный вопрос положительно. Таковым было его отношение и к жизни: «Какое-то мучительное сожаление бессмысленно прожитой молодости <…>», – писал он Танееву в 1881 г. [305, № 61, с. 78]. Таково его отношение и к созданным сочинениям. Вот типичная оценка: «Никогда еще не бывало сочинения более гениального, чем новая сюита [Третья]!!! Таково мое всегдашнее самонадеянное отношение к родящимся чадам. Но еще бог знает, что я скажу через год» (Цит. по: [19, с. 71]).

Лишь малое число произведений Петр Ильич продолжал считать безупречными и по прошествии времени. Назовем здесь «Евгения Онегина», Третью сюиту, «Пиковую даму»… Большинством же своих музыкальных детищ он вскоре становился недоволен вплоть до уничтожения некоторых из них, как это произошло с партитурами оперы «Ундина», оперы и симфонической баллады «Воевода». «Как я рад, – писал он Танееву, отдав либретто оперы “Воевода” А.С. Аренскому, чтобы тот написал на данный сюжет оперу “Сон на Волге”, – что отныне я окончательно перестаю быть автором “Воеводы”. Воспоминание об этой опере и еще об “Опричнике” – точно воспоминание о каких-то уголовных преступлениях, мною совершенных» [305, № 74, с. 89].

Следующие высказывания Чайковского говорят сами за себя: «”Вакула” прошел так же, как и в первое представление, т. е. гладко, достаточно чисто, но рутинно, бледно и бесцветно, – пишет он Надежде Филаретовне 30 октября 1878 г. – Есть один человек, на которого я во все время сердился, слушая эту оперу. Этот человек – я. Господи, сколько непростительных ошибок в этой опере, сделанных никем иным, как мною! <…> Я очень чутко сознаю все недостатки оперы, которые, к сожалению, непоправимы» [ЧМ, I, № 211, с. 467].

Как-то, в декабре 1878 г., Петр Ильич обратился к Надежде Филаретовне с предложением переслать ей для хранения все свои сочинения, «для полноты коллекции», как он тогда написал [Там же, № 253, с. 530]. А в июле 1880 г. в Браилове, имении фон Мекк, он заново пересмотрел эту коллекцию и не пощадил себя: «Господи, как я много написал, но как все это еще несовершенно, слабо, не мастерски сделано!» – читаем полные досады строки в письме к брату Модесту [ЧПСС, IX, № 1526, с. 174].

Ответ. Да.

*

Вопрос 29. Верно ли, что Вы особенно молчаливы и сдержанны, когда находитесь среди людей?

Размышления. Вопрос нуждается в уточнении. Вероятно, Айзенк имеет в виду людей, не знакомых или, по крайней мере, не близких тестируемому. Иначе в формулировке фигурировали бы приятели или друзья.

Еще одно примечание: вопрос № 29 явно коррелирует с вопросом № 44, который звучит так: «Верно ли, что Вы так любите поговорить, что никогда не упустите удобный случай побеседовать с незнакомым человеком?» Поэтому целесообразнее было бы объединить размышления по обоим вопросам.

Итак, незнакомые и малознакомые люди в жизни Чайковского… Совершенно очевидно, что чаще всего они воспринимались Петром Ильичом как некий внешний раздражитель, вторжение во внутренний мир. И Чайковский либо вынужденно общался, притворяясь и разыгрывая роль (см. вопрос № 26), либо бежал от такой помехи. Примеры подобных «побегов» композитора нам уже известны (см. вопросы №№ 8 и 13). Но нельзя не привести здесь еще пару случаев, весьма показательных в контексте вопроса: «К числу его антипатий, известной дикости в сношениях с людьми принадлежала ненависть к разговорам в вагоне, – читаем в воспоминаниях А.И. Брюлловой, – Как-то он ехал из Петербурга в Москву и на месте рядом с ним оказался Н.К. Ленц, горячий поклонник Петра Ильича… Зная его ненависть к разговорам в вагоне и деликатность, которая бы не допустила его молчать со знакомым, Ленц, поздоровавшись, сказал: “Петр Ильич, я перейду в другой вагон и пошлю на свое место совсем вам чужого человека”. Чайковский благодарно посмотрел на него» [45, c. 126]. Здесь было бы уместно закрыть цитату, но хотелось бы предложить продолжение этой истории, – в силу ее выразительности: «Ленц исполнил свое намерение, но уже на следующей большой станции Чайковский разыскивает Ленца:

– Николай Константинович, ради бога, вернитесь ко мне. Это – ужасный господин, он все время интервьюирует меня.

Ленц, для которого желания Петра Ильича были выше всяких соображений вежливости, отправился к своему прежнему месту:

– Я раздумал, пустите меня сюда обратно.

– Но, – попытался возражать тот, – мне очень интересно, я беседую с Чайковским, я расспрашиваю о его сочинениях, о музыке, я хочу остаться здесь.

– Ну, как вам угодно, а уходите, – довольно резко возразил Ленц.

Злосчастному любителю разговоров со знаменитостью пришлось удалиться» [Там же, с. 127].

Следующий эпизод настолько же показателен, насколько и комичен: «В другой раз Чайковский встречает в вагоне Вержбиловича. “Ах, Петр Ильич, как кстати. Со мной в одном отделении едет Тургенев. Ему очень хочется познакомиться с вами. Я пойду приведу его”. Вержбилович уходит, а Петр Ильич, как тать ночной, потихоньку пробирается в третий класс и прячется там до прихода поезда в Москву и до выхода последнего пассажира. “Зачем вы это сделали? – спросила я, когда он, как школьник, обманувший наставника, рассказывал это. – Разве вы не любите Тургенева?” – “Страшно люблю, поклоняюсь ему, но что бы я сказал ему? Мне было очень неловко, и я сбежал» [Там же, с. 127].

Обратимся теперь к словам самого тестируемого. Если бы Петр Ильич отвечал на вопрос № 29, он, быть может, вспомнил бы историю, описанную им в письме к Надежде Филаретовне от 1 апреля 1878 г. из Кларана: «Когда я дописывал мое последнее письмо к Вам, дорогая Надежда Филаретовна, дверь моей комнаты отворилась и с громким вопросом “Петр Ильич дома?” вошел один наш почтенный соотечественник, отставной генерал Шеншин, которого я немножко знал в Москве. <…> Его превосходительство прежде всего выразил свое удовольствие видеть меня здоровым. Однакож это было сказано таким тоном, как будто он испытывал в ту минуту <…> маленькое разочарование. Он, вероятно, считал меня если не вполне сумасшедшим, то слегка тронувшимся, как об этом говорилось в газетах. <…> Затем генерал сел, и из уст его полились потоком речи, из коих каждая была глупостью, непоследовательностью, возмутительною плоскостью. <…> Я молчал и старался своим мрачным выражением лица дать почувствовать генералу, что буду рад, когда он возьмется за шляпу и перчатки. Вы думаете, он смутился? Нисколько! “Нет, батенька, я от Вас не уйду, пока Вы не сыграете мне что-нибудь новенького”, сказал он. Чтоб ценою этого отделаться от него, я даже сыграл ему какой-то вздор, и тут он не ушел. <…> Генерал ушел от меня не прежде, как стемнело, когда я, наконец, перестал отвечать на его вопросы. В заключение он просил меня посещать его и его супругу и сказал это в совершенной уверенности, что я глубоко польщен его приглашением. <…>

Ужасно раздражило и обозлило меня его посещение. Это было предвкушение всех тех неизбежных встреч и столкновений с людскою пошлостью, которые предстоят мне в России и от которых не убережешься, против которых есть только одно средство – бежать» [ЧМ, I, № 126, c. 287–288]. Вот ответ на вопрос № 29.

Что же касается предполагаемого ответа Чайковского на вопрос № 44, то он явствует, в частности, и из следующих строк его письма к лучшему другу своему Надежде Филаретовне: «Сегодня я имел случай констатировать, до какой крайней степени дошла моя мизантропия, – пишет Петр Ильич из Сан-Ремо 28 января 1878 г. – Совершенно неожиданно ко мне явились два субъекта: один русский, некто Нагорнов, скрипач-дилетант, которого я уже давно знаю, другой – тоже скрипач-итальянец, Guerini. <…> Что я вытерпел, пока эти два артиста сидели у меня, не могу передать Вам! Нагорнов прежде всего высказал мысль, что хуже России и Москвы быть ничего не может, и что величайшее счастье для человека, когда он может вырваться из этой проклятой страны. Signоr Guerini смеялся над трудностью произношения мой фамилии, спрашивал меня про то, глава ли нашей церкви Папа или нет, и т. д. Отчего это большинство людей говорит одни глупости и бестактности, и отчего эти два господина держали себя так, как будто мне они доставили величайшее удовольствие своим посещением? О, как Вы хорошо делаете, ограждая себя от встреч с толпой пошляков, из которых по большей части состоит человечество!» [ЧМ, I, № 90, с. 186].

Итак, отвечая на эти разнонаправленные вопросы об одном и том же, получаем и разные ответы.

Ответ на вопрос № 29. Да.

Ответ на вопрос № 44. Нет.

*

Вопрос 30. Бывает ли, что Вы передаете слухи?

Размышления. Снова вопрос-ловушка, на который тестируемый, задумавший отвечать честно и достойно, ответил бы положительно.

В жизни каждого человека неизбежны ситуации, когда он передает слухи. Другое дело – какие? Если слухи сродни сплетням, то это – не о Чайковском. Таких слухов он сам не передавал и пресекал подобное из уст других. Здесь уместно вспомнить эпизод из воспоминаний А.К. Глазунова. Как-то М.А. Балакирев, пригласив Петра Ильича на встречу с петербургскими композиторами, «позволил себе довольно резко охарактеризовать одного московского музыканта и его жену, состоявших в дружеских отношениях с Чайковским. Последний тотчас же вышел из неловкого положения и в шутливой, даже несколько фамильярной форме отразил Балакирева, спросив его, знает ли он его друзей. На уклончивый ответ Балакирева, что о них все говорят, Чайковский прибавил, что слухам не следует верить. Балакирев смутился, глаза его нервно забегали, он понял свою нетактичность и больше не повторял своих выпадов» [73, с. 246].

Если же слухи суть не что иное, как информация, то такие сообщения, по крайней мере, в эпистолярии Чайковского иногда встречаются. Вот, например, фрагмент письма к Н.Ф. фон Мекк, где речь идет о трудных для Николая Григорьевича Рубинштейна временах его травли на страницах печати осенью 1878 г.: «Рубинштейн серьезно начинает помышлять об оставлении консерватории и Москвы. Об этом мне по секрету сообщает Юргенсон, и потому прошу Вас, друг мой, оставить это между нами» [ЧМ, I, № 247, с. 522]. Обратим внимание на выражение по секрету. Оно весьма значимо для понимания как характера взаимоотношений Петра Ильича и Надежды Филаретовны (ego + alter ego), так и этической стороны акта передачи слухов: Чайковский вполне разбирался, кого можно, а кого нельзя посвящать в ту или иную информацию.

И вот еще пример одного «слуха», также переданного Надежде Филаретовне и содержащего в себе информацию, довольно занятную ни больше, ни меньше как для целого цеха музыковедов-историков: «Знаете ли Вы, что Шопен не любил Бетховена и некоторых сочинений его не мог слышать без отвращения? Это мне говорил один господин, знавший его лично» [ЧМ, I, № 126, с. 289].

Дата добавления: 2015-07-14