XX. КАК СОЛОМОН О РОЗЕ

Под грудой книг и словарей,

грызя премудрости гранит,

вдруг забываешь, что еврей:

но в дверь действительность звонит.

Никто, на зависть прочим нациям,

берущим силой и железом,

не склонен к тонким операциям

как те, кто тщательно обрезан.

Люблю листки календарей,

где знаменитых жизней даты:

то здесь, то там живал еврей,

случайно выживший когда-то.

В природе русской флер печали

висит меж кущами ветвей;

о ней не раз еще ночами

вздохнет уехавший еврей.

Отца родного не жалея,

когда дошло до словопрения,

в любом вопросе два еврея

имеют три несхожих мнения.

Я сын того таинственного племени,

не знавшего к себе любовь и жалость,

которое горело в каждом пламени

и сызнова из пепла возрождалось.

Мы всюду на чужбине, и когда

какая ни случится непогода,

удвоена еврейская беда

бедою приютившего народа.

Живым дыханьем фразу грей,

и не гони в тираж халтуру;

сегодня только тот еврей,

кто теплит русскую культуру.

Везде одинаков Господень посев,

и врут нам о разнице наций

все люди – евреи, и просто не все

нашли пока смелость признаться.

У времени густой вокзальный запах,

и в будущем объявятся следы:

история, таясь на мягких лапах,

народ мой уводила от беды.

Кто умер, кто замкнулся, кто уехал;

брожу один по лесу без деревьев,

и мне не отвечает даже эхо –

наверно, тоже было из евреев.

В домах родильных вылезают

все одинаково на свет,

но те, кого не обрезают,

поступят в университет.

Сегодняшний день лишь со временем

откроет свой смысл и цену;

Москва истекает евреями

через отверстую Вену.

Стало скучно в нашем крае,

не с кем лясы поточить,

все уехали в Израиль

ностальгией сплин лечить.

Мне климат привычен советский,

к тому же – большая семья,

не нужен мне берег Суэцкий –

в неволе размножился я.

В котлах любого созидания

снискав себе не честь, но место,

евреи, дрожжи мироздания,

уместны только в массе теста.

Из двух несхожих половин

мой дух слагается двояко:

в одной – лукавствует раввин,

в другой – витийствует гуляка.

В эпоху, когда ценность информации

окрасила эпоху, как чернила,

повысились и акции той нации,

которая всегда ее ценила.

Летит еврей, несясь над бездной,

от жизни трудной к жизни тяжкой,

и личный занавес железный

везет под импортной рубашкой.

Над нами смерть витает, полыхая

разливом крови, льющейся вослед,

но слабнет, утолясь, и тетя Хая

опять готовит рыбу на обед.

Фортуна с евреем крута,

поскольку в еврея вместилась

и русской души широта,

и задницы русской терпимость.

Растит и мудрецов и палачей,

не менее различен, чем разбросан,

народ ростовщиков и скрипачей,

закуренная Богом папироса.

Сомненья мне душу изранили

и печень до почек проели:

как славно жилось бы в Израиле,

когда б не жара и евреи.

За долгие столетия, что длится

кромешная резня в земном раю,

мы славно научились веселиться

у рва на шевелящемся краю.

Век за веком роскошными бреднями

обставляли погибель еврея;

а века были так себе, средние,

дальше стало гораздо новее.

По спирту родственность имея,

коньяк не красит вкус портвейну,

еврей-дурак не стал умнее

от соплеменности Эйнштейну.

Те овраги, траншеи и рвы,

где чужие лежат, не родня –

вот единственно прочные швы,

что с еврейством связали меня.

При всей нехватке козырей

в моем пред Господом ответе,

весом один: я был еврей

в такое время на планете.

Сородич мой клопов собой кормил,

и рвань перелицовывал, дрожа,

и образ мироздания кроил,

и хаживал на Бога без ножа.

За все на евреев найдется судья.

За живость. За ум. За сутулость.

За то, что еврейка стреляла в вождя.

За то, что она промахнулась.

Русский климат в русском поле

для жидов, видать, с руки:

сколько мы их не пололи,

все цветут – как васильки.

Поистине загадочна природа,

из тайны шиты все ее покровы;

откуда скорбь еврейского народа

во взгляде у соседкиной коровы?

За года, что ничуть я не числю утратой,

за кромешного рабства глухие года

столько русской земли накопал я лопатой,

что частицу души в ней зарыл навсегда.

Чтоб созрели дух и голова,

я бы принял в качестве закона:

каждому еврею – года два

глину помесить у фараона.

Приснилась мне роскошная тенденция,

которую мне старость нахимичила:

еврейская духовная потенция

физическую – тоже увеличила.

Пусть время, как поезд с обрыва,

летит к неминуемым бедам,

но вечером счастлива Рива,

что Сема доволен обедом.

В эпохи любых философий

солонка стоит на клеенке,

и женится Лева на Софе,

и Софа стирает пеленки.

Если надо – язык суахили,

сложный звуком и словом обильный,

чисто выучат внуки Рахили

и фольклор сочинят суахильный.

Знамения шлет нам Господь:

случайная вспышка из лазера

отрезала крайнюю плоть

у дряхлого физика Лазаря.

Дядя Лейб и тетя Лея

не читали Апулея;

сил и Лейба не жалея,

наслаждалась Лейбом Лея.

Все предрассудки прочь отбросив,

но чтоб от Бога по секрету,

свинину ест мудрец Иосиф

и громко хвалит рыбу эту.

Влияли слова Моисея на встречного,

разумное с добрым и вечное сея,

и в пользу разумного, доброго, вечного

не верила только жена Моисея.

Влюбилась Сарра в комиссара,

схлестнулись гены в чреве сонном,

трех сыновей родила Сарра,

все – продавцы в комиссионном.

Эпоху хамскую не хая

и власть нахальства не хуля,

блаженно жили Хаим и Хая,

друг друга холя и хваля.

Лея-Двося слез не лила,

счет потерям не вела:

трех мужей похоронила,

сразу пятого взяла.

Где мудрые ходят на цыпочках

и под ноги мудро глядят,

евреи играют на скрипочках

и жалобы нагло галдят.

Без выкрутасов и затей,

но доводя до класса экстра,

мы тихо делали детей,

готовых сразу же на экспорт.

Прощай, Россия, и прости,

я встречу смерть уже в разлуке –

от пули, голода, тоски,

но не от мерзости и скуки.

Такой уже ты дряхлый и больной,

трясешься, как разбитая телега, –

– На что ты копишь деньги, старый Ной?

– На глупости. На доски для ковчега.

Томит Моисея работа,

домой Моисею охота,

где ходит обширная Хая,

роскошно себя колыхая.

Век за веком: на небе – луна,

у подростка – томленье свободы,

у России – тяжелые годы,

у еврея – болеет жена.

Когда черпается счастье полной миской,

когда каждый жизнерадостен и весел,

тетя Песя остается пессимисткой,

потому что есть ума у тети Песи.

Носятся слухи в житейском эфире,

будто еще до пожара за час

каждый еврей говорит своей Фире:

– Фира, а где там страховка у нас?

Пока мыслителей тревожит,

меня волнует и смешит,

что без России жить не может

на белом свете русский жид.

Письма грустные приходят

от уехавших мошенников:

у евреев на свободе

мерзнут шеи без ошейников.

Свежестью весны благоуханна,

нежностью цветущая, как сад,

чудной красотой сияла Ханна

сорок килограмм тому назад.

Как любовь изменчива, однако!

В нас она качается, как маятник:

та же Песя травит Исаака,

та же Песя ставит ему памятник.

На всем лежит еврейский глаз,

у всех еврейские ужимки,

и с неба сыпятся на нас

шестиконечные снежинки.

Еврей у всех на виду,

еврей у судьбы на краю

упрямо дудит в дуду

обрезанную свою.

Я еврея в себе убивал,

дух еврейства себе запретил,

а когда сокрушил наповал,

то евреем себя ощутил.

Когда народы, распри позабыв,

в единую семью соединятся,

немедля обнаружится мотив

сугубого вреда одной из наций.

Он был не глуп, дурак Наум,

но был устроен так,

что все пришедшее на ум

он говорил, мудак.

Если к Богу допустят еврея –

что он скажет, вошедши с приветом?

– Да, я жил в интересное время,

но совсем не просил я об этом.

Евреи слиняли за долей счастливой,

а в русских пространствах глухих

укрылись бурьяном, оделись крапивой

могилы родителей их.

Гвоздика, ландыш и жасмин,

левкой, сирень и анемоны –

всем этим пах Вениамин,

который пил одеколоны.

Не спится горячей Нехаме;

под матери храп непробудный

Нехама мечтает о Хайме,

который нахальный, но чудный.

Всюду было сумрачно и смутно;

чувством безопасности влеком,

Фима себя чувствовал уютно

только у жены под каблуком.

В кругу семейства своего

жила прекрасно с мужем Дина,

тая от всех, кроме него,

что вышла замуж за кретина.

Известно всем, что бедный Фима

умом не блещет. Но и тот

умнее бедного Рувима,

который полный идиот.

Нервы если в ком напряжены,

сердцу не поможет и броня;

Хайма изводили три жены;

Хайм о каждой плакал, хороня.

Еврейство – очень странный организм,

питающийся духом ядовитым,

еврею даже антисемитизм

нужнее, чем еврей – антисемитам.

Евреям придется жестоко платить

за то, что посмели когда-то

дух русского бунта собой воплотить

размашистей старшего брата.

В годы, обагренные закатом,

неопровержимее всего

делает еврея виноватым

факт существования его.

За стойкость в безумной судьбе,

за смех, за азарт, за движение –

еврей вызывает к себе

лютое уважение.

Не золото растить, сажая медь,

не выдумки выщелкивать с пера,

а в гибельном пространстве уцелеть –

извечная еврейская игра.

Сквозь королей и фараонов,

вождей, султанов и царей,

оплакав смерти миллионов,

идет со скрипочкой еврей.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

Дата добавления: 2015-07-08