X. Живу я более,чем умеренно,страстей не более,чем у мерина

Меж чахлых,скудных и босых,

сухих и сирых

есть судьбы сочные,как сыр,–

в слезах и дырах.

Пролетарий умственного дела,

тупо я сижу с карандашом,

а полузадохшееся тело

мысленно гуляет нагишом.

Маленький,но свой житейский опыт

мне милей ума с недавних пор,

потому что поротая жопа –

самый замечательный прибор.

Бывает – проснешься,как птица,

крылатой пружиной на взводе,

и хочется жить и трудиться;

но к завтраку это проходит.

Я не хожу в дома разврата,

где либералы вкусно кормят,

а между водки и салата

журчит ручей гражданской скорби.

В эпохах вздыбленных и нервных

блажен меж скрежетов зубовных

певец явлений атмосферных

и тонких тайностей любовных.

Вчера мне снился дивный сон,

что вновь упруг и прям,

зимой хожу я без кальсон

и весел по утрам.

Радость – ясноглазая красотка,

у покоя – стеганный халат,

у надежды – легкая походка,

скепсис плоскостоп и хромоват.

Сто тысяч сигарет тому назад

таинственно мерцал вечерний сад;

а нынче ничего нам не секрет

под пеплом отгоревших сигарет.

Когда я раньше был моложе

и знал,что жить я буду вечно,

годилось мне любое ложе

и в каждой бабе было нечто.

Судьба моя полностью взвешена:

и возраст висит за спиной,

и спит на плече моем женщина,

и дети сопят за стеной.

Дивный возраст маячит вдали –

когда выцветет все,о чем думали,

когда утром ничто не болит

будет значить,что мы уже умерли.

Мой разум не пронзает небосвод,

я им не воспаряю,а тружусь,

но я гораздо меньший идиот,

чем выгляжу и нежели кажусь.

В нас что ни год – увы,старик,увы,

темнее и тесней ума палата,

и волосы уходят с головы,

как крысы с обреченного фрегата.

Уж холод пронизал нас до костей,

и нет былого жара у дыхания,

а пламя угасающих страстей

свирепей молодого полыхания.

Весенние ликующие воды

поют,если вовлечься и прильнуть,

про дикую гармонию природы,

и знать о нас не знающей ничуть.

С кем нынче вечер скоротать,

чтоб утром не было противно,

С одной тоска,другая – блядь,

а третья слишком интенсивна.

Изведав быстрых дней течение,

я не скрываю опыт мой:

ученье – свет,а неучение –

уменье пользоваться тьмой.

Я жизнь свою организую,

как врач болезнь стерилизует,

с порога на хуй адресую

всех,кто меня организует.

Увижу бабу,дрогнет сердце,

но хладнокровен,словно сплю;

я стал буквальным страстотерпцем,

поскольку страстный,но терплю.

Душа отпылала,погасла,

состарилась,влезла в халат,

но ей,как и прежде,неясно,

что делать и кто виноват.

Не в том беда,что серебро

струится в бороде,

а в том беда,что бес в ребро

не тычется нигде.

Наружу круто выставив иголки,

укрыто провожу остаток дней;

душе милы и ласточки,и волки,

но мерзостно обилие свиней.

Жизнь,как вода,в песок течет,

последний близок путь почета,

осталось лет наперечет

и баб нетронутых – без счета.

Полувек мой процокал стремительно,

как аллюр скакового коня,

и теперь я живу так растительно,

что шмели опыляют меня.

Успех любимцам платит пенсии,

но я не числюсь в их числе,

я неудачник по профессии

и мастер в этом ремесле.

Я внешне полон сил еще покуда,

а внутренне – готовый инвалид;

душа моя – печальный предрассудок –

хотя не существует,а болит.

Служа,я жил бы много хуже,

чем сочинит любой фантаст,

я совместим душой со службой,

как с лесбиянкой – педераст.

Скудею день за днем. Слабеет пламень;

тускнеет и сужается окно;

с души сползает в печень грузный камень,

и в уксус превращается вино.

Теперь я стар – к чему стенания?!

Хожу к несведущим врачам

и обо мне воспоминания

жене диктую по ночам.

Я так ослаб и полинял,

я столь стремглав душой нищаю,

что Божий храм внутри меня

уже со страхом посещаю.

Лишь постаревши,я привык,

что по ошибке стал мишенью:

когда Творец лепил мой лик,

он,безусловно,метил шельму.

Теперь вокруг чужие лица,

теперь как прежде жить нельзя,

в земле,в тюрьме и за границей

мои вчерашние друзья.

Пошла на пользу мне побывка

в местах,где Бог душе видней;

тюрьма – отменная прививка

от наших страхов перед ней.

Чего ж теперь? Курить я бросил,

здоровье пить не позволяет,

и вдоль души глухая осень,

как блядь на пенсии,гуляет.

Я,Господи,вот он. Почти не смущаясь,

совсем о немногом Тебя я прошу:

чтоб чувствовать радость,домой возвращаясь,

и вольную твердость,когда ухожу.

Хоронясь от ветров и метелей

и достичь не стремясь ничего,

в скорлупе из отвергнутых целей

правлю я бытия торжество.

В шумных рощах российской словесности,

где поток посетителей густ,

хорошо затеряться в безвестности,

чтоб туристы не срали под куст.

Что может ярко утешительным

нам послужить под старость лет?

Наверно,гордость,что в слабительном

совсем нужды пока что нет.

Судьба – я часто думаю о ней:

потери,неудачи,расставание;

но чем опустошенней,тем полней

нелепое мое существование.

С утра,свой тусклый образ брея,

глазами в зеркало уставясь,

я вижу скрытного еврея

и откровенную усталость.

Я уверен,что Бог мне простит

и азарт,и блаженную лень;

ведь неважно,чего я достиг,

а важнее,что жил каждый день.

Я кошусь на жизнь веселым глазом,

радуюсь всему и от всего;

годы увеличили мой разум,

но весьма ослабили его.

Как я пишу легко и мудро!

Как сочен звук у строк тугих!

Какая жалость,что наутро

я перечитываю их!

Вчера я бежал запломбировать зуб

и смех меня брал на бегу:

всю жизнь я таскаю мой будущий труп

и рьяно его берегу.

Терпя и легкомыслие и блядство,

судьбе я продолжаю доверять,

поскольку наше главное богатство –

готовность и умение терять.

Осенний день в пальтишке куцем

смущает нас блаженной мукой

уйти в себя,забыть вернуться,

прильнуть к душе перед разлукой.

Не жаворонок я и не сова,

и жалок в этом смысле жребий мой:

с утра забита чушью голова,

а к вечеру набита ерундой.

Старости сладкие слабости

в меру склероза и смелости:

сказки о буйственной младости,

мифы о дерзостной зрелости.

Неволя,нездоровье,нищета –

солисты в заключительном концерте,

где кажется блаженством темнота

неслышно приближающейся смерти.

Старенье часто видно по приметам,

которые грустней седых волос:

толкает нас к непрошеным советам

густеющий рассеянный склероз.

Я не люблю зеркал – я сыт

по горло зрелищем их порчи:

какой-то мятый сукин сын

из них мне рожи гнусно корчит.

Нету счета моим пропажам,

члены духа висят уныло,

раньше порох в них был заряжен,

а теперь там одни чернила.

Устали,полиняли и остыли,

приблизилась дряхления пора,

и время славить Бога,что в бутыли

осталась еще пламени игра.

Святой непогрешимостью светясь

от пяток до лысеющей макушки,

от возраста в невинность возвратясь,

становятся ханжами потаскушки.

Моих друзей ласкают Музы,

менять лежанку их не тянет,

они солидны,как арбузы:

растет живот и кончик вянет.

Стало тише мое жилье,

стало меньше напитка в чаше,

это годы берут свое,

а у нас отнимают наше.

Один дышу,одно пою,

один горит мне свет в окне –

что проживаю жизнь свою,

а не навязанную мне.

Года пролились ливнями дождя,

и мне порой заманчиво мгновение,

когда в навечный сумрак уходя,

безвестность мы меняем на забвение.

Увы,я слаб весьма по этой части,

в душе есть уязвимый уголок:

я так люблю хвалу,что был бы счастлив

при случае прочесть мой некролог.

Сопливые беды,гнилые обиды,

заботы пустой суеты –

куда-то уходят под шум панихиды

от мысли,что скоро и ты.

Умру за рубежом или в отчизне,

с диагнозом не справятся врачи:

я умер от злокачественной жизни,

какую с наслаждением влачил.

Моей душе привычен риск,

но в час разлуки с телом бренным

ей сам Господь предъявит иск

за смех над стадом соплеменным.

С возрастом я понял,как опасна

стройка всенародного блаженства;

мир несовершенен так прекрасно,

что спаси нас Бог от совершенства.

Господь,принимающий срочные меры,

чтоб как-то унять умноженье людей,

сменил старомодность чумы и холеры

повальной заразой высоких идей.

А время беспощадно превращает,

летя скозь нас и днями и ночами,

пружину сил,надежд и обещаний

в желе из желчи,боли и печали.

Я жил отменно: жег себя дотла,

со вкусом пил,молчал,когда молчали,

и фактом,что печаль моя светла,

оправдывал источники печали.

Геройству наше чувство рукоплещет,

героев славит мир от сотворения;

но часто надо мужества не меньше

для кротости,терпения,смирения.

Неслышно жил. Неслышно умер.

Укрыт холодной глиной скучной.

И во вселенском хамском шуме

растаял нотою беззвучной.

В последний путь немногое несут:

тюрьму души,вознесшейся высоко,

желаний и надежд пустой сосуд,

посуду из-под жизненного сока.

Когда я в Лету каплей кану,

и дух мой выпорхнет упруго,

мы с Богом выпьем по стакану

и,может быть,простим друг друга.

Том II

НЕ В СИЛАХ ЖИТЬ Я КОЛЛЕКТИВНО:

ПО ВОЛЕ ТЯГОСТНОГО РОКА

МНЕ С ИДИОТАМИ – ПРОТИВНО,

А СРЕДИ УМНЫХ – ОДИНОКО.

ЖИВЯ ЛЕГКО И СИРОТЛИВО,

БЛАЖЕН,КАК ПАЛЬМА НА БОЛОТЕ,

ЕВРЕЙ СЛАВЯНСКОГО РАЗЛИВА,

АНТИСЕМИТ БЕЗ КРАЙНЕЙ ПЛОТИ.

Дата добавления: 2015-07-08