Семь минут 1 страница

Ирвин Уоллес

Миссис Дигби рассказывала мне, что когда она жила в Лондоне вместе со своей сестрой миссис Брук, то их время от времени навещал доктор Сэмюэл Джонсон, лексикограф и писатель. Однажды он посетил их сразу после публикации своего бессмертного словаря. Обе дамы осыпали его комплиментами по этому поводу. Сестры особо отметили, что он исключил из своей работы все «дурные» слова. «Как, мои дорогие! Неужели вы специально разыскивали их?» — воскликнул знаменитый моралист.

Г. Бест. Личные и литературные записки (Лондон, 1829)

В одиннадцать часов наконец выглянуло солнце, и жительницы Оуквуда, в основном домохозяйки в летних платьях, отправились на машинах в деловой район за покупками.

Из-за этого поток машин на улицах неожиданно стал плотнее, и зеленый двухдверный «форд-купе» с глубокой вмятиной на переднем бампере был вынужден сбросить скорость.

Отто Келлог, развалившийся на переднем сиденье рядом с водителем, недовольно фыркнул, потом нетерпеливо выпрямился и посмотрел в окно. Сейчас ему ужасно хотелось побыстрее покончить с делом.

Сидевший за рулем Иверсон внезапно нажал на тормоза, и раздался громкий скрежет.

— Черт бы побрал баб за рулем! — сердито пробормотал он.

— Это точно, — поддержал его Келлог. — Теперь и вовсе остановились.

На заднем сиденье расположился еще один пассажир, самый старший по возрасту. Эубанк был более терпеливым, чем его коллеги, не так остро реагировал на внешний мир, и поэтому задержка не действовала ему на нервы. Он подался вперед и посмотрел в лобовое стекло через плечо Иверсона.

— Итак, это Оуквуд, — произнес он. — Неплохой городишко! Столько раз проезжал по этой дороге, но никогда не обращал на него внимания.

— Ничего особенного, — ответил Иверсон, снимая ногу с педали тормоза. — Типичный пригород Лос-Анджелеса.

— Оуквуд выглядит более процветающим и спокойным, — сказал Эубанк.

— Мы нарушим это спокойствие, — проговорил Иверсон. — Устроим им небольшую встряску. — Он бросил взгляд на Келлога и ухмыльнулся. — Что скажешь, Отто? Готов к работе?

— Угу, — буркнул Келлог. — Только я сомневаюсь, что мы когда-нибудь доберемся до места. — Он посмотрел в окно сквозь свои солнцезащитные очки. — Следующий поворот направо. Третья улица, за углом.

— Знаю, — кивнул Иверсон.

Вереница машин вновь двинулась с места, и зеленый «форд», проехав по Центральному бульвару, резко свернул направо, на Третью улицу.

На боковых улицах машин было меньше, и водитель облегченно вздохнул.

— Вон там, в середине квартала, — сказал он. — Рядом с «Акми джюэлриз» их вывеска. Видите? «Фремонт бук эмпориум». Как вам названьице? «Эмпориум»!

— Кажется, здесь есть где припарковаться, — заметил Эубанк. — Я боялся, что придется остановиться далеко от места.

— Как только сворачиваешь с Центрального бульвара, места для парковки всегда достаточно, — ответил Иверсон, потом ловко подъехал к ювелирному магазину и остановился.

Выключая зажигание, он заметил молодую блондинку в шортах и облегающем свитере, которая собиралась перейти через улицу, и восторженно присвистнул.

— Эй, вы только взгляните на эти буфера! — Он с восхищением посмотрел на блондинку. — Все остальное, кажись, тоже ничего, но я отношусь к мужикам, которые любят буфера. Они должны быть большие. И чтобы слегка подпрыгивали. — Он обратился за поддержкой к напарнику: — Что скажешь, Отто?

Сейчас Отто не разделял интереса друга к женщинам. Его мозг мог работать только в одном направлении, и это направление уже было задано. Келлог сунул правую руку за пазуху спортивного клетчатого пиджака и что-то поправил внутри. Потом повернул свою мрачную вытянутую физиономию к Иверсону.

— У меня все в порядке? — поинтересовался Отто, застегивая среднюю пуговицу пиджака и поправляя воротник спортивной рубашки. — Ничего не видно?

— Все в порядке, — успокоил его Иверсон. — Ты похож на обычного любителя тенниса. Нет, шучу, шучу. Все отлично, Отто… Ты похож на страхового агента или бухгалтера, который взял отгул, чтобы купить что-нибудь своей жене.

— Надеюсь.

— Не беспокойся, все в порядке.

— Который час?

— Одиннадцать… Четырнадцать минут двенадцатого.

— Мне пора. — Келлог быстро обернулся. — Ну как, настроил, Тони?

Эубанк похлопал по откинутой крышке своего чемоданчика, лежавшего на заднем сиденье, и кивнул.

— Все готово.

Келлог вновь повернулся к водителю.

— Будешь ждать здесь?

— Не сдвинусь ни на дюйм, пока тебе не понадоблюсь.

— Ладно. — Келлог кивнул. — Я на десять минут, не больше.

Он открыл дверцу, неловко вылез, захлопнул и на мгновение задержался у машины, поправляя пиджак. Потом равнодушно миновал ювелирный магазин, прошел мимо входа в книжный, стоявший немного в глубине, и остановился перед витриной. Под нарисованным в нижнем правом углу Пегасом было написано: «Бен Фремонт бук эмпориум, основан в 1947 году». В другом углу на уровне глаз к стеклу было приклеено липкой лентой газетное объявление на всю полосу. В нем большими буквами сообщалось о выходе новой книги:

ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ ВЫ СТАНЕТЕ СВИДЕТЕЛЯМИ ТОГО, КАК ДЕЛАЕТСЯ ИСТОРИЯ ИЗДАТЕЛЬСКОГО ДЕЛА!

Келлог быстро пробежал глазами оставшуюся часть объявления.

После 35 лет замалчивания самая хулимая и восхваляемая книга в истории человечества, написанная американцем, переехавшим за границу, станет наконец доступной читателю!

ВЫ ДОЛЖНЫ ПРОЧИТАТЬ —

«Самую запретную книгу всех времен».

«Оссерваторе Романо», Рим

ВЫ ДОЛЖНЫ ПРОЧИТАТЬ —

«Самую непристойную книгу со времен Гуттенберга… Блестящее и незабываемое откровение одного человека».

«Ля Фигаро», Париж

ВЫ ДОЛЖНЫ ПРОЧИТАТЬ —

«Одну из самых честных и заслуживающих внимания работ в современной западной литературе».

Сэр Эсмонд Ингрем, «Таймс», Лондон

С ОГРОМНОЙ ГОРДОСТЬЮ ИЗДАТЕЛЬСТВО «СЭНФОРД-ХАУС» ПРЕДСТАВЛЯЕТ АМЕРИКЕ И ВСЕМУ МИРУ ПОЛНЫЙ И ОРИГИНАЛЬНЫЙ ВАРИАНТ СОВРЕМЕННОЙ ПОДПОЛЬНОЙ КЛАССИКИ КНИГУ «СЕМЬ МИНУТ», НАПИСАННУЮ ДЖ ДЖ ДЖАДВЕЕМ

Келлог не стал читать остальное, потому что уже видел объявление целиком в воскресном номере.

Он окинул беглым взглядом витрину, на которой возвышались три пирамиды, сложенные из «Семи минут». На светло-серой обложке был выдавлен бледный силуэт голой женщины, лежащей на спине с высоко поднятыми, слегка согнутыми и широко раздвинутыми ногами. Под написанным красными буквами заголовком стояла фамилия автора: «Дж Дж Джадвей» без всяких точек.

Да…

Келлог сунул правую руку в пиджак и вновь коснулся холодной металлической поверхности под левой мышкой. Он был готов.

Отто Келлог быстро вошел в ярко освещенный веселенький и тесный магазинчик. Прямоугольные столы в центре были завалены новыми поступлениями. Келлог подошел к ближайшему, где лежали «Семь минут», и огляделся по сторонам. В магазине были еще два покупателя: пожилой джентльмен, стоящий у полок с табличкой «Книги в тонкой обложке», и маленькая женщина, вероятно, заботливая мамаша, перебирающая книги для юношества. Неподалеку от покупателей толстуха в халате доставала из картонной коробки книги и раскладывала на столе.

Потом Келлог заметил еще одного человека. Футах в пятнадцати левее книжные шкафы были отодвинуты от стены и образовывали как бы нишу, открытую сторону которой загораживала стойка. На ней стоял кассовый аппарат и высилась еще одна стопа «Семи минут». На стуле за стойкой сидел худощавый мужчина лет сорока с бледно-розовой кожей и редеющими волосами. Лысина с лихвой возмещалась густыми каштановыми бакенбардами. Мужчина просматривал накладные. Его глаза казались искаженными за очками в толстой металлической оправе, нос с горбинкой и выступающая челюсть напоминали карикатуру, коричневый пиджак был застегнут не на те пуговицы.

Келлог видел его впервые, но догадался, кто это. Он затаил дыхание, робко приблизился к стойке и шумно выдохнул воздух.

— Привет! — поздоровался он голосом страхового агента, взявшего отгул, чтобы купить жене какую-нибудь книгу.

Близорукий продавец поднял голову, и на его лице немедленно появилась привычная улыбка.

— Доброе утро, сэр, — вежливо поздоровался он, встал и отложил в сторону накладные. — Я могу быть вам чем-то полезен или вы хотите просто побродить и посмотреть сами?

— Мистер Фремонт… Могу я видеть Бена Фремонта?

— Я Бен Фремонт.

— Очень рад вас видеть. Не помню, заходил к вам раньше или нет. У вас очень милый магазинчик. Надо бы читать побольше, но я так занят… половину жизни провожу в дороге. В нашей семье любитель книг — жена. Она одна из ваших покупательниц. Я хочу сказать, что она время от времени заходит к вам.

— Замечательно, — кивнул Фремонт. — Если бы вы назвали свою фамилию, я, несомненно…

— Нет, нет. Она просто изредка заглядывает к вам. Да… Я не позволяю ей тратить много денег. Вы же знаете женщин.

— Конечно, конечно.

— Я пришел сюда по ее просьбе. Сама она не может. У нее был камень в почках. Сейчас он вышел, и с ней все в порядке, но она по-прежнему лежит в больнице Святого Иоанна и хочет что-нибудь почитать. Телевизор временами ужасно надоедает.

— Сейчас многие стали больше читать именно благодаря телевидению, — с серьезным видом согласился Фремонт. — Ничто не может сравниться с хорошей книгой, и ваша жена, несомненно, знает это.

— С хорошей книгой, — повторил Отто Келлог. — Именно это я и хочу ей купить.

— Ну что же, у нас книги на любой вкус. Если бы вы дали мне хоть какую-то подсказку…

Келлог сделал шаг к стойке.

— Старушка читает все, даже по истории, но, по-моему, больше всего она любит беллетристику. Не думаю, что для чтения в больнице годится что-нибудь серьезное или печальное. Ей бы подошла книга, которую можно быстро и легко прочитать, книга с эдакой изюминкой. И что-то новое, действительно новое, что она наверняка еще не читала. Вчера вечером я спросил, что именно она хочет, но она ответила: «Отто, ты должен преподнести мне приятный сюрприз. Если хочешь достать что-то действительно хорошее, пойди к Бену Фремонту и спроси, что он предложит». И вот поэтому я здесь.

— Уверен, что мы сможем найти…

— Я тоже не сомневаюсь, — прервал его Келлог и, наклонившись над стойкой, понизил голос: — Мне кажется, она не станет возражать, если в книге будет немного натурализма. Ну, знаете, чего-нибудь этакого…

— Конечно, конечно, я понимаю.

— Только не поймите меня превратно. Она читает и серьезную, умную литературу, но ей ужасно понравилась «Леди Чаттерлей». В этой книге есть настоящая изюминка. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду? Книга должна относиться к классике, но и не быть скучной, поскольку моя жена в больнице. И если у вас есть что-нибудь хотя бы немного похожее и совершенно новое…

— Что-нибудь хотя бы немного похожее? — Бен Фремонт словно пробудился к жизни. — Как только вы начали описывать свою жену, я сразу понял, что вам предложить. Послушайте, у меня есть совсем новая книга, официально еще даже не поступившая в продажу. Она в десять раз лучше «Чаттерлей» и тому подобной классики, может, даже в сто раз лучше. Я говорю это каждой женщине, которая заходит в магазин, а я никогда не рекламирую плохие книги. Готов поспорить, что через пару недель глаза каждой жительницы Оуквуда, — да что там Оуквуда, всего Лос-Анджелеса! — будут прикованы к этой книге. — Фремонт схватил книгу из стопки, колонной стоящей рядом с кассой. — Вот. Ваша жена в больнице. Ни один врач не сможет выписать лучшего лекарства.

Келлог начал сдвигать очки на лоб.

— Что тут написано на обложке?

Указательный палец Фремонта уткнулся в заголовок.

— «Семь минут», автор Дж Дж Джадвей. Эту книгу не забудет ни одна женщина. Ваша жена… «Семь минут» встряхнут ее и страшно возбудят… И все же это настоящая литература.

— Литература… Я не уверен…

— Простите, я неточно выразился. Я хотел сказать, для искушенного читателя в ней нет ничего постыдного. Большинство же — не искушенные читатели, а болваны и тупицы. Прочитав ее, они могут оскорбиться, но, если вы знаете жизнь, вы по достоинству оцените потрясающую откровенность этой книги. Возьмите самых больших писателей этого направления: Клеланда, Лоуренса, Фрэнка Харриса, Генри Миллера. После Дж Дж Джадвея они покажутся вам детскими писателями. Они ничего не знают о сексе. В сексе никто не разбирался, пока не появился Джадвей и не придумал настоящий секс. Он придумал его для своих «Семи минут», только у него секс реальный, самый реальный, какой я когда-либо встречал.

— А вы сами-то ее читали?

— Дважды. Первый раз в Париже, издание «Этуаль». Французы запретили ее издавать на своем языке. Соединенные Штаты и Великобритания — на английском. Поэтому ее издали в Париже крошечным тиражом для туристов. Потом я прочитал, это, первое массовое издание. Разве вы не видели рекламное объявление в воскресной газете? «Самая запретная книга в истории».

— Почему «Семь минут» запрещали? — захотел узнать Отто Келлог. — Потому что она непристойная?

— Книга была запрещена… — Фремонт нахмурился. — Да, по-моему, можно сказать, что ее повсюду запрещали, поскольку считали непристойной. До тех пор пока один крупный издатель из Нью-Йорка не набрался смелости и не сказал: может, мир немного повзрослел и созрел, чтобы воспринять эту книгу, потому что, как бы она ни называлась — непристойной или еще как-нибудь, — все равно это шедевр.

— Как книга может быть одновременно и непристойной, и шедевром?

— «Семь минут» может. Она и то, и другое.

— А по-вашему, мистер Фремонт, эта книга непристойна?

— Кто я такой, чтобы судить? К тому же что такое «непристойность»? Есть слово из трех букв, которое одни считают грязным и непристойным, а другие — прекрасным. Так и с этой книгой. Некоторые, возможно даже большинство, назовут ее непристойной, но немало читателей будут считать ее достойной.

— Вы имеете в виду тех самых «искушенных» читателей?

— Им плевать на непристойности, если при этом они получат замечательное чтиво, которое помогает по-новому взглянуть на мир, на природу человека.

— И «Семь минут» помогут? — полюбопытствовал Келлог.

— Еще как!

— Несмотря на все запреты? О чем она?

— Она проста, как все гениальное, — ответил Фремонт. — Девушка, молодая женщина, лежит в постели и думает о любви. Такова основная сюжетная линия.

— Так весь сыр-бор из-за такой ерунды? — удивился Отто Келлог. — Вы уже почти уговорили меня, но когда сказали, о чем она… Это же скучно.

— Скучно? Подождите минуту, послушайте меня. Я сказал, что она лежит в постели, но она не просто лежит, а занимается любовью. И все это время думает, а Джадвей показывает, какие мысли у нее в голове относительно того, что происходит ниже пояса. Он описывает, что она думает о других мужчинах, с которыми спала, или о тех, с которыми хотела бы переспать. И то, как автор все это описывает, может свести с ума.

— Вот сейчас звучит немного лучше. — Келлог улыбнулся. — Несомненно, лучше. Думаете, моей жене понравится?

— Можете быть уверены, она забудет о своем камне, — улыбнулся в ответ Фремонт.

— Сколько?

— Шесть долларов девяносто пять центов.

— Чертовски дорого для такой маленькой книжечки.

— Динамит всегда используется в маленьких дозах, — парировал Фремонт. — Можете мне поверить, это настоящий динамит. Официально книга появится в продаже только на следующей неделе, а я продаю ее просто потому, что сюда раньше прислали. После рекламы в газете на «Семь минут» возник такой спрос, что пришлось начать продажу. Джадвей у меня уже расходится лучше всех.

— Уговорили. — Келлог достал бумажник. — С десятки сдача будет?

— Конечно.

Отто Келлог подождал, пока Фремонт выбьет чек, потом взял сдачу и книгу, которую продавец положил в полосатый бумажный пакет.

— Простите, что я оказался таким трудным покупателем, — извинился Келлог.

— Мне нравятся такие покупатели, — улыбнулся Бен Фремонт. — Я всегда рад возможности поспорить. Помогает поддерживать форму. И не беспокойтесь. Книга поможет вашей жене быстрее встать на ноги, поверьте мне. Всего хорошего.

Выйдя на улицу, Келлог сунул руку в пиджак и нажал рычажок на коробочке под мышкой. Потом торопливо направился к «форду», подняв над головой полосатый пакет. Из машины вылез Айк Иверсон с таким же пакетом и двинулся навстречу. Они встретились у ювелирного магазина.

— Как дела у Эубанка? — спросил Келлог.

— Громкая и чистая запись. Послушай, что-то ты там долго торчал.

— Беседы на литературные темы всегда занимают много времени. — Отто Келлог подмигнул и потряс пакетом. — Книга в пакете. Дункан будет доволен. Ладно, давай сравнивать.

Келлог достал «Семь минут», вытащил ручку и написал на первой странице свои инициалы и дату. Когда он закончил, Иверсон уже открыл свой экземпляр «Семи минут».

— Готов? Давай побыстрее покончим с этим делом, — сказал Иверсон. — Обложка и название те же, так?

— Так.

— Издательство, дата выхода в свет, знак охраны авторских прав — все совпадает, правильно?

— Правильно.

— Столько же страниц, да?

— Да.

— Давай сравним подчеркнутые отрывки в моем экземпляре с теми же в твоем.

— Давай, — кивнул Келлог.

Они быстро сравнили с полдюжины страниц.

— Все то же самое, — сделал вывод Иверсон. — Книги идентичны, Отто, согласен?

— Согласен.

— А сейчас нам придется нанести еще один визит мистеру Фремонту.

— Угу, — согласился Отто, пряча книгу в пакет.

— Отто, не забудь «Фарго».

Келлог сунул руку в пиджак, нашел на портативном устройстве «Фарго Ф-600» нужную кнопку рядом с микрофоном и нажал на нее.

— Включил.

Она направились в книжный магазин.

Фремонт продолжал стоять за стойкой. Сейчас он наливал колу в огромный бумажный стакан. Келлог шел первым, а Иверсон следовал за ним.

Фремонт поднес стакан к губам, когда узнал Келлога.

— Здравствуйте еще раз…

— Мистер Фремонт, вы Бен Фремонт, владелец «Бен Фремонт бук эмпориум»?

— Что вы имеете в виду? Конечно. Вы же сами знаете.

— Мистер Фремонт, мы должны официально представиться. Я сержант Келлог из отдела по борьбе с проституцией ведомства шерифа округа Лос-Анджелес. — Он показал и спрятал в карман значок. — Мой партнер — инспектор Иверсон, тоже из отдела по борьбе с проституцией.

— Я… я не понимаю, — изумленно пробормотал владелец книжного магазина. Он резко поставил стакан на стойку и расплескал колу. — Что происходит?..

— Бен Фремонт, — прервал его Келлог, — вы арестованы за нарушение статьи триста одиннадцать пункта два уголовного кодекса штата Калифорния. В этой статье говорится, что каждый человек, который намеренно распространяет непристойную продукцию, совершает преступление. В подпункте «а» разъясняется, что непристойностью считается то, что у среднего, по общепринятым стандартам морали, человека вызывает похоть, иными словами — то, что выходит за рамки нравственных правил общества и не несет в себе никакой социальной значимости. Окружной прокурор считает, что книга под названием «Семь минут», которую написал Дж Дж Джадвей, будет признана в суде непристойной, и, следовательно, вы подлежите аресту за распространение этой книги.

Лицо Бена Фремонта посерело. Он открыл рот и схватился за край стойки, тщетно пытаясь найти слова.

— Подождите минуту… Подождите, вы не можете арестовать меня. Я просто продаю книги. Таких, как я, тысячи. Вы не можете меня арестовать.

— Мистер Фремонт, вы арестованы, — сообщил Отто Келлог. — Чтобы не причинять себе дополнительных неприятностей, делайте то, что мы вам скажем. Нам нужны накладные на «Семь минут» от издательства «Сэнфорд-хаус». Мы конфискуем все экземпляры «Семи минут», находящиеся в вашем магазине. Мы также снимем с витрины газетное объявление и другие материалы, рекламирующие эту книгу.

— А я?

— Я думал, вы знаете, как происходит арест. На улице нас ждет полицейская машина. Вам придется поехать с нами в контору шерифа на Уэст-Темпл-стрит.

— В контору шерифа? За что? Черт побери, я не преступник.

— За продажу непристойной книги, — неожиданно рассердился Келлог. — Разве вы мне сами не сказали десять-пятнадцать минут назад…

Иверсон быстро положил руку на плечо коллеги.

— Одну минуту, Отто. Позволь мне рассказать джентльмену о его правах. — Он повернулся к Бену Фремонту. — Мистер Фремонт, все, что вы сказали перед арестом и что сказали сейчас, записано на магнитофон с помощью устройства, которое находится у сержанта Келлога. Перед арестом напоминать о правах мы не должны. Сейчас же, когда вы арестованы, я должен напомнить вам, что вы не обязаны отвечать на вопросы и имеете право вызвать адвоката. Сейчас вы знаете о своих правах и должны сами решить: будете отвечать на вопросы или нет.

— Вы больше не услышите от меня ни слова, черт побери! — закричал Фремонт. — Я буду молчать до тех пор, пока не приедет адвокат.

— Можете позвонить ему, — спокойно сказал Келлог, взяв себя в руки. — Позвоните своему адвокату и пригласите его в контору шерифа.

Гнев Фремонта внезапно прошел, и остался только страх.

— У меня… у меня нет адвоката. Я хочу сказать, что не знаю ни одного адвоката. У меня есть только бухгалтер. Я просто…

— Суд может назначить вам адвоката!.. — начал Келлог.

— Нет, нет, подождите, — прервал его Фремонт. — Вспомнил. Когда агент «Сэнфорд-хаус» в Калифорнии продавал мне книги, он сказал, что, если возникнут какие-нибудь неприятности, я должен немедленно позвонить ему, потому что издательство собирается защищать свою книгу. Издатель, молодой Сэнфорд, пообещал в случае необходимости достать всем адвокатов. Я хочу позвонить их агенту. Можно?

— Звоните куда хотите, — кивнул Келлог. — Только побыстрее.

Фремонт схватил трубку, но, прежде чем набрать номер, посмотрел на полицейских. Ему в голову, казалось, пришла новая мысль, и он не знал, высказать ее или промолчать.

— Послушайте, парни. Вы хоть представляете, что делаете? — спросил он дрожащим голосом. — По-вашему, это все ерунда? Думаете, что просто арестуете бедного торговца книгами, и все? Ничего подобного! Знаете, что вы делаете? Вы арестовываете вместе с книгой мертвого писателя и все то, что наболело у него в душе. Вы арестовываете свободу, одну из наших демократических свобод, и если вы считаете это ерундой, посмотрим, что будет…

Лишь проезжая по Уилширскому бульвару, где-то посередине между адвокатской конторой в Беверли-Хиллз, которую он только что навеки оставил, и своей трехкомнатной квартирой в Брентвуде, Майк Барретт полностью осознал случившееся.

Наконец после стольких лет борьбы он обрел свободу.

Он стал свободным человеком. Он добился своего.

Краешком глаза Майк видел картонную коробку на соседнем сиденье. Час назад он наполнил ее личными бумагами и вещами, скопившимися в столе орехового дерева, за которым он просидел два года. В коробке лежали атрибуты неудавшейся карьеры второсортного адвоката, на которую он потратил десять лет из своих тридцати шести. Сама картонка и сам факт ее изъятия символизировали его победу (о которой он мечтал не одну бессонную ночь, полную ненависти к самому себе), которой он уже и не чаял добиться.

Это событие требовало праздника: торжественного шествия под триумфальной аркой или, по крайней мере, цветочных гирлянд. Все это ярко рисовало ему воображение, но требовалось и какое-то реальное празднование победы и успеха. Крепко держа руль одной рукой, Майк другой развязал узел галстука и сдернул его. Потом расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и распахнул воротник. Чем не праздник — без галстука в самый разгар рабочего дня. Lèse-majesté[1]в царстве Американской ассоциации адвокатов, если вы сами не majesté.

Потом ему на ум пришла латинская фраза. Rex non potest peccare. «Король не может ошибаться».

Господи, какой замечательный день! Прекрасное солнце! Прекрасный Город Ангелов! Улицы полны прекрасными людьми, его подданными! Прекрасная «Осборн энтерпрайсиз»! Прекрасная Фей Осборн! Все друзья прекрасны… может, не все, за исключением Эйба Зелкина. Эйб сам был прекрасным парнем, но через несколько часов их дружба могла кончиться. Майк сразу почувствовал вину, и его радостное лицо омрачила печаль.

Внезапно он заметил, что его «понтиак» с опущенным верхом едет по Уэствуду, тротуары которого заполнены людьми. Но это были не его подданные, рукоплещущие ему в великий день. Они напоминали ему Эйба Зелкина, укоряющего Майка за предательство, за то, что он продал друга.

Честный Эйб. Кому, черт побери, нужна эта совесть с ее постоянными придирками, когда ваш друг — Честный Эйб?

И все же, как ни странно, если честно, то именно Зелкин бросил семена, которые проросли в этот день: разрыв между Зелкином и Барреттом, союз Барретта с Осборном. Он принялся отслеживать начало этой перемены, по кусочкам восстановил все, чтобы подготовиться к объяснению с Эйбом за ланчем.

Где же все началось? В Гарвардском университете? Нет. Все началось, когда они водили дружбу с Филом Сэнфордом и жили в одной комнате. Нет, точно не в Гарварде, а позже, в Нью-Йорке. Но не в той адвокатской фирме, похожей на огромную фабрику, в которой Майк начинал и которая ему страшно не нравилась. Его всегда больше интересовала защита прав человека, а не имущественные дела. Правда, сейчас все это казалось чистой воды идеализмом, а Майк виделся себе скудоумной деревенщиной. Все началось, когда он перешел в «Гуд гавенмент инститьют» на Парк-авеню, где все жалованье состояло из заплаток для локтей поношенных пиджаков и цитат из Кардозо и Холмса[2]о высшей цели правосудия. «Гуд гавенмент инститьют» — фонд, поддерживаемый двадцатью крупными промышленными компаниями для успокоения нечистой совести. Все дела попадали туда из Американского союза гражданских свобод, и все клиенты были жертвами несправедливости и обездоленными людьми. Шесть лет работы в институте Майк считал, что борется с настоящими врагами, пока не понял, что институт — всего лишь декоративная ветряная мельница, созданная для рекламы общественной деятельности учредителей. Через шесть лет он узнал имена настоящих врагов, узнал, что делал не то, что нужно, узнал, что помощь другим — попросту обман. За шесть лет он понял, что им просто манипулировали люди, обладающие властью. Когда они с Эйбом Зелкином увидели это, то ушли из института.

Они уволились с интервалом в месяц. Барретт ушел первым. Его разочарование в институте стало особенно невыносимым после смерти матери. Майка потрясло то, что новое лекарство, которое должно было поддерживать жизнь матери, на самом деле ускорило ее кончину. А поскольку у него был нюх охотничьей собаки, он вскоре узнал о других случаях безвременных смертей от апластической анемии — результата побочного действия этого лекарства. Возмущенный Барретт уже прикинул план судебного процесса, нашел подходящего истца и в конце концов написал докладную записку директору института, в которой требовал предъявить обвинение одной из самых известных и крупных фармацевтических компаний Америки. Барретт просил выделить деньги на проведение полного дознания, так как считал, что, если расследование подтвердит его подозрения, необходимо подать на фармацевтическую компанию в суд или потребовать слушания дела перед федеральной комиссией по фармацевтической и пищевой промышленности. Он не сомневался, что получит разрешение на проведение такого расследования.

Через несколько дней Майка Барретта вызвали в кабинет директора. Директор говорил, а Барретт изумленно слушал. Предложение провести полное расследование, за которым должен последовать судебный процесс против фармацевтической компании, было отклонено советом директоров. Доказательства Барретта сочли слишком легковесными, и к тому же… дело не совсем ясное, поэтому оно не интересует институт. Изумление Барретта продлилось всего сорок восемь часов, за которые он методом осторожных расспросов узнал правду. Оказалось, что одним из главных покровителей института была именно та фармацевтическая компания, против которой Барретт хотел возбудить дело.

На другой день Майк Барретт уволился из «Гуд гавенмент инститьют».

Эйб Зелкин, тоже разочарованный, ушел через месяц.

Перед обоими встал выбор. Насколько помнил Барретт, Зелкин сделал свой выбор первым: он переехал в Калифорнию, сдал экзамен на право занятия адвокатской практикой и устроился на работу в лос-анджелесское отделение американского союза гражданских свобод.

Барретт оказался слишком большим циником, чтобы последовать примеру друга. Он принял собственное решение. Если не можешь бороться с врагами, стань таким же, как они. Майк решил войти в мир власти, большого бизнеса, в правительственные круги. Если он и собирался по-прежнему помогать кому-нибудь, то только одному человеку — самому себе. Взрослые дяди играли в игру под названием «деньги». Майк тоже стал взрослым. Прощай, восьмитысячное жалованье плюс крошечные премии. Привет, новая жизнь с окладом восемнадцать тысяч в год и новой целью — стать одним из них, одним из власть предержащих.

Новая жизнь началась с должности младшего помощника в огромной адвокатской конторе на Мэдисон-авеню, которая была похожа на улей с четырьмя десятками адвокатов и специализировалась на корпоративном праве. Он два года терпел эту скуку. Работа была чисто технической и однообразной. Ему редко представлялась возможность лично увидеть клиента, и он ни разу не попал в зал судебных заседаний, о чем так мечтал в студенческие дни. Начальство считало, что их подчиненные должны посвящать свободное время нью-йоркской светской и культурной жизни. Перспективы серьезного финансового успеха почти не было. Поскольку он чувствовал себя несчастным и был невесел, его скромная светская жизнь тоже была безрадостна. У Барретта были два романа: с привлекательной разведенной брюнеткой и хитрой рыжеволосой фотомоделью. С плотской точки зрения обе удовлетворяли его, но в других отношениях — нет. Он скучал наедине с собой, а теперь стал скучать в обществе.

Дата добавления: 2015-07-08