Семь минут 2 страница

Наконец положение начало проясняться. Прежде он хотел перейти на другую сторону — перестать пыжиться, присоединиться к «ним» и стать одним из «них». О, они встречали каждого «фауста» с распростертыми объятиями, засыпали радужными обещаниями, кормили не хлебом, а пирожными, а потом запирали в темницу корпоративного права и выбрасывали ключ от нее. Да, сейчас положение прояснилось. Сильным мира сего можно служить, но присоединиться к ним оказалось не так-то легко, потому что на вершине мало места, потому что кто-то должен именно служить им и потому что их волшебная власть действовала безотказно. Или, по крайней мере, так казалось Барретту, когда он переживал пору глубокого отчаяния.

Требовалась решительная перемена, и в один прекрасный день она стала возможна. В своем ежемесячном письме Эйб Зелкин сообщил, что в Лос-Анджелесе есть много хорошо оплачиваемых мест для способных и опытных адвокатов. Зелкину самому предложили несколько таких мест, и, хотя он отклонил предложения, одно-два из них, надо признаться, казались очень заманчивыми. После этого письма Барретт постоянно думал о Калифорнии и вскоре решил туда переехать.

Он сдал адвокатские экзамены и через несколько месяцев уже работал в небольшой, но очень почтенной конторе под названием «Тэйер и Тёрнер» на Родео-драйв в Беверли-Хиллз. Кроме него там работали еще четырнадцать адвокатов. Все клиенты были либо знаменитыми, либо богатыми, или и знаменитыми, и богатыми одновременно. Близость к успеху еще раз зародила в нем надежду на богатство. После двух тяжелых лет, проведенных в библиотеке фирмы, в кабинете, в судах и конторах богатых клиентов, он постепенно стал специализироваться на налоговом праве. Барретт мало-помалу начал приходить к выводу, что судьба не предначертала ему успех.

Он обладал многими достоинствами и мог здраво оценивать их. Да, он не античный красавец, но у него мужественное обветренное лицо с морщинами в уголках прищуренных по привычке глаз и приподнятыми бровями. Эта привычка отражала его скептицизм и разочарование в жизни. Среди его предков были поляки, валлийцы и ирландцы, от которых ему передались густые черные волосы, выразительные глаза, короткий прямой нос, впалые щеки и квадратная челюсть. Его рост почти достигал шести футов, а покатые широкие плечи и жилистое тело свидетельствовали о том, что когда-то он занимался плаванием. Несмотря на свой несколько беззаботный внешний вид, он, как всякий мужчина, знал, что внутри у него как бы сидит еще один человек, настороженный, всегда начеку, будто спринтер, ждущий выстрела стартового пистолета. Только никакого пистолета не было.

Трудился Барретт на совесть и весь рабочий день был серьезным и сдержанным человеком. В свободное же время он производил впечатление обаятельного молодого человека (если не пребывал в угрюмом настроении), поскольку обладал здоровым чувством юмора, знал, чем развеселить других людей, и понимал, почему они ведут себя так, а не иначе. Он обладал даром оратора, но пользовался им довольно редко. Он много читал и даже когда-то собирался поступить на факультет литературы, но, с другой стороны, хотел быть практичным, а юриспруденция предлагала для этого более широкие возможности. Еще Барретт обладал двумя уникальными качествами, идеально подходящими для профессии адвоката. У него была почти сверхъестественная память. Примерно такая же, как у раввина Элиа из Литвы, который помнил содержание двух с половиной тысяч научных трудов, включая Талмуд и Библию, и кардинала Меццофанти, куратора Ватиканской библиотеки, жившего в девятнадцатом веке и изучившего сто восемьдесят шесть языков и семьдесят два диалекта. Более того, глаз Барретта обладал свойством фотоаппарата навсегда запечатлевать увиденное. Майк Барретт мог прочитать наизусть большую часть свода законов Хаммурапи, завещание Шекспира и эпитафию сэра Джона Стрейнджа («Здесь лежит честный адвокат по имени Стрейндж»), Второе его уникальное качество — любознательность. Он получал удовольствие от всевозможных загадок, тайн, игр. Майк знал, что идеально подходит для поприща адвоката, но особенно его привлекала в этой профессии возможность бросить вызов другим людям. По сравнению с юриспруденцией литература казалась простым развлечением и как бы размораживанием прошлого.

Но несмотря на достоинства, лежащие на поверхности, в глубинах характера коренились изъяны и определенные недостатки. Майк прекрасно знал о них, потому что часто размышлял о своем характере часа в три утра. Он был искушенным адвокатом, но ему не хватало денежного чутья и хватки. Будучи созидателем по своей природе, он стеснялся рекламировать себя, стеснялся почивать на лаврах, когда удавалось их снискать Он был слишком задумчивым и интеллигентным, может быть чересчур склонным к самоуничижению, чтобы публично рекламировать себя или свою роль в делах. Майк Барретт не был ни экстравертом, ни интровертом, скорее уж противоречивой натурой. Наверное, часто думал Барретт, когда он остался один, пострадало его эго.

Барретт сомневался, что руководители, Тэйер и Тёрнер, когда-либо считали его уникальным человеком. И хуже всего — да, хуже всего для него было то, что он и сам не верил в полезность своей работы, в ее важность, считал ее лишь средством, с помощью которого можно жить как хочется. И как ни старался он скрыть этот недостаток рвения, руководство, будто чуткий радар, прекрасно улавливало его. Положение складывалось, по мнению Майка, такое же, как если бы Генри Дэвид Торо[3]в конце концов стал адвокатом по налоговым делам.

Он зашел в тупик, решил Майк, несколько месяцев тому назад. Работа стала утомительной и скучной, подобно однообразному ежеутреннему пробуждению, а Лос-Анджелес, как однажды выразилась родственная душа, был, «черт побери, простым чередованием прекрасных дней». С отчаяния Барретт даже обратился за помощью к психоаналитику, но четыре пятидесятиминутных сеанса не прогнали ощущение бесполезности жизни. Ему совсем не хотелось обсуждать своих умерших родителей или по-настоящему углубляться в свое нездоровое подсознание. Поэтому на пятый сеанс Барретт не пошел.

Потом однажды вечером будто рассеялся туман и пробился проблеск надежды, а еще через несколько недель случилось маленькое чудо, быстро переросшее в большое.

Сначала надежду подал Эйб Зелкин, превратившийся к тому времени в видного члена лос-анджелесского общества с большими связями. Эйб решил уйти из американского союза гражданских свобод и открыть собственную фирму. Он надеялся на приток клиентов, о которых они с Барреттом когда-то мечтали, и дел, которые обогатят их как духовно, так и материально. Как всегда, особенно его привлекала возможность бросить вызов несправедливости, бесчеловечности и безжалостному эгоизму. Для открытия фирмы Зелкину был нужен партнер, и он хотел, чтобы этим партнером стал Барретт.

Предложение снова обрести молодость и бодрость и наполнить дни полезными делами взволновало Барретта. Он станет независимым, оживет, вновь начнет помогать людям. У него будет все, за исключением того, о чем он так долго мечтал и чего так жаждал, — богатства, которое дарило власть.

Барретта очень заинтересовало предложение Эйба Зелкина, но все же он заколебался и решил хорошенько его обдумать. Он хотел быть уверенным в правильности своего следующего хода. Да, стать адвокатом от идеализма очень заманчиво. Зелкин сказал, что можно не спешить с ответом, поскольку ему самому необходимо закончить кое-какие дела. И только потом Барретт должен дать ответ. Если он будет положительным, они создадут свою фирму.

Эту надежду ему подарил Зелкин. А четыре недели спустя, как голубое видение из тумана, возникло предложение Осборна. Тогда-то Майку Барретту и стало казаться, что он наконец добился своего.

Сейчас он словно очнулся от сна и с удивлением обнаружил, что свернул с Уилширского бульвара на бульвар Сан-Винсенти и почти добрался до дома. На Баррингтон-авеню он притормозил возле «Торселло» (владелец здания запомнил свой медовый месяц в Италии на всю жизнь), шестиэтажного дома с бассейном во внутреннем дворике. Майк снимал здесь трехкомнатную квартиру.

Барретт въехал в подземный гараж, вылез из машины и посмотрел на часы. До встречи с Зелкином оставался час, уйма времени, чтобы вновь принять душ, переодеться в более легкий костюм и отрепетировать то, что он должен сказать Зелкину.

Он обошел машину, нагнулся, вытащил картонную коробку, словно тяжелую ношу прошлого, и живо отправился к лифту, который поднял его на третий этаж «Торселло». Пройдя по коридору, открыл дверь и поставил коробку в темный чулан.

Жалюзи на окнах были опущены, и в квартире царила прохлада. Квартира показалась менее удобной и более чужой, чем раньше, но, с другой стороны, стала красивее. И это тоже благодаря Фей, которая, как большинство богатых женщин, которым некуда девать время, обладала задатками декоратора. Впервые увидев его мебель, она возмутилась: «Ну и вкусы у этих домовладельцев! Из какого века эта мебель? Ранний Сан-Фернандо Вэлли?» Вскоре старый продавленный диван был заменен дорогой копией строгой софы в стиле «чиппендейл», стены обтянуты тканью, лампы утоплены в потолок; в одном углу появились стол с откидной крышкой конца Викторианской эпохи и французский стул орехового дерева в деревенском стиле. После первого стремительного налета неуклонное наступление хорошего вкуса получило продолжение. Майк Барретт смирился с кофейным столиком из стали и стекла, слишком низким, чтобы использовать его по назначению. Об этот столик он лишь то и дело спотыкался по утрам, отчего окончательно просыпался. И самое последнее новшество: телефон был спрятан в резной деревянный шкафчик, который попал на улицу Декораторов в Лос-Анджелесе из парижской Свисс-Вилидж. На нем стояла лампа и две хрупкие фарфоровые вазочки, сделанные в Лиможе. Когда Майк был один, как сейчас, он менял местами вазы и телефон.

Поставив вместо телефона в шкаф вазы, он набрал номер телефонистки в холле.

— Это Майк Барретт. Мне кто-нибудь звонил?

— О, я рада, что вы вернулись, мистер Барретт. За последние полчаса было два очень важных междугородных звонка от мистера Филиппа Сэнфорда из Нью-Йорка. Он просил вас немедленно перезвонить и оставил свой служебный и домашний телефоны.

— Ну-ка, посмотрим. Сейчас в Нью-Йорке только двадцать минут четвертого. Наберите его контору.

Встав с софы, Майк снял и отбросил в сторону рубашку, потом отправился на кухню выпить. Готовя напиток, он думал о Филиппе Сэнфорде. Его звонки всегда отличались двумя странностями. Он звонил очень редко, всего несколько раз в год, и только вечером. Звонил он обычно просто так, как подтверждение того, что старая дружба не забыта. Бедняга Сэнфорд получал мало душевного тепла от жены, а его отец-тиран вообще не знал, что это такое. Но сегодняшние утренние звонки отличались от обычных. Во-первых, рано, во-вторых, срочные. Барретт задумался, с чего бы это.

Отпивая шипучий напиток из корнеплодов, приправленный мускатным маслом, Барретт вспоминал давнего приятеля и их дружбу, которая была гораздо старше дружбы с Эйбом Зелкином, хотя и не такой легкой. После Гарварда, когда они с Филиппом приехали в Нью-Йорк, Барретт стал фанатично помогать другим, а Сэнфорд начал работать редактором в знаменитом издательстве своего отца. В то время Майк часто встречался со своим товарищем по комнате в общежитии. Он не только любил Фила, но и многим был ему обязан. Сэнфорд помогал ему в тот трудный год после смерти матери. Даже когда Сэнфорд женился, они продолжали регулярно раз в неделю обедать в ресторане «Барокко» и время от времени ходили на спортивные состязания в Мэдисон-сквер-гарден. После переезда в Калифорнию Барретт видел Сэнфорда всего раз пять, и эти встречи оставили не очень приятные воспоминания. Фил всегда делался угрюмым, когда говорил о жене и двух детях. Он очень переживал и по поводу своего бесправного положения в «Сэнфорд-хаус», где отец правил единолично.

Три с небольшим месяца назад, когда Майк Барретт прилетел на день в Нью-Йорк по какому-то делу, они поужинали в «Оук-рум» в «Плазе». Эта встреча прошла веселее, чем обычно. За время между этой и последней встречей жизнь Сэнфорда очень изменилась. Впервые он получил возможность показать, на что способен. Тогда, в ресторане, его переполняло не только беспокойство, но и воодушевление.

У гиганта издательского дела, Уэсли Р. Сэнфорда, отца Фила, внезапно случился сердечный приступ. Хотя приступ был легким, он стал весьма недвусмысленным предостережением, и Сэнфорд-старший решил уйти в отставку. Этот больной седой исполин, при котором «Сэнфорд-хаус» давно превратился в покровителя и открывателя дарований, писателей, награжденных Нобелевскими, Пулитцеровскими и Гонкуровскими премиями, посчитал, что издательство осталось без головы. На своего единственного наследника, Фила, могучий Уэсли всегда смотрел снисходительно и даже с презрением. Создалось впечатление, будто он, добившийся всего в жизни собственными руками, давно разуверился в возможности родить подобного себе отпрыска. Он считал своего сына ничтожным слюнтяем, неопытным, вечно поющим за упокой. Такое мнение отца угнетало Фила, а то, что он так долго сносил грубое обращение и не уходил из издательства, оказало влияние и на его жену, которая тоже стала считать Фила бесхребетным слабаком.

Слухи о том, что Уэсли Р. Сэнфорд оставил свое процветающее издательское дело, быстро долетели до Уолл-стрит. Огромные коммуникационные конгломераты, пытающиеся расширить сферу своих интересов, очень хотели купить прибыльное и престижное издательство. Едва придя в себя после приступа, Уэсли Р. Сэнфорд стал подумывать о его продаже. Но тут к его постели пришел единственный сын, который впервые в жизни попросил отца дать ему шанс. То ли болезнь лишила Уэсли Р. Сэнфорда твердости, то ли он давно ждал такой просьбы от наследника, так или иначе, старик севшим голосом ответил сыну, что даст ему попробовать.

Уэсли Р. Сэнфорд дал сыну два года, чтобы тот доказал, что способен стать независимым издателем. Если за это время престиж фирмы вырастет, она останется собственностью семьи, Филипп станет ее президентом, а потом и владельцем. Если же Филипп не сумеет добиться успеха и наломает дров, его отстранят от руководства компанией и она будет продана.

Не привыкший принимать независимые решения и командовать, Филипп Сэнфорд начал карьеру неудачно. Из двадцати книг, изданных за первый год, почти все провалились. Остальные едва покрыли затраты, и лишь несколько принесли маленькую прибыль. Ни одну из них нельзя было как-то отметить и уж тем более назвать бестселлером. Ни одна из них не попала в какой-нибудь книжный клуб и не была допечатана позже в бумажной обложке. В конце концов Филипп Сэнфорд впал в черное отчаяние и, осмелев из-за этого, решил попытаться обрести полную самостоятельность. Он надумал издать то, что хотел, а не то, что нравилось отцу. Филипп приобрел права на повесть, которую с восхищением прочитал, возвращаясь морем из Гавра в Нью-Йорк. Эта книга была под запретом не только в англоязычных странах, но и во всем мире. Она называлась «Семь минут», и на нее Филипп поставил все свое будущее.

Во время последнего нью-йоркского ужина Сэнфорд с увлечением расписывал достоинства «Семи минут». Впервые современный общественный климат благоприятствует появлению такой книги, утверждал он. Западный мир, который наконец-то принял «Любовника леди Чаттерлей» и «Фанни Хилл», достаточно созрел, чтобы принять и «Семь минут». Книга уже печаталась в типографии, и интерес к ней в издательском мире рос не по дням, а по часам. Она обещала стать супербестселлером. После этого успеха Сэнфорд получит издательство, обеспечит себе будущее и станет свободным человеком. Почти весь ужин Фил проговорил о себе, и на то, чтобы поинтересоваться, как дела у Барретта, осталось всего десять минут. Майк пожаловался на свою несостоявшуюся карьеру у Тэйера и Тёрнера, а единственными лучиками света назвал предложение Эйба Зелкина и свою любовь к дочери Уилларда Осборна.

И вот сегодня Сэнфорду неожиданно понадобилось срочно о чем-то поговорить. Майк, хорошо знавший характер друга, с любопытством гадал, к чему такая спешка.

В этот миг зазвонил телефон.

— Алло? — сказал он, снимая трубку.

— Майк? — Это был голос не секретарши, а самого Сэнфорда, который сразу взял трубку, что лишний раз подчеркивало важность разговора. — Это ты, Майк?

— Я. Как поживаешь, Фил? Извини, что тебе пришлось столько раз звонить. Я недавно вернулся домой. Как дела?

— Как обычно, как обычно, если ты имеешь в виду семью. Я звоню по делу. Майк, я очень рад, что ты быстро перезвонил.

Барретт сразу заметил, что Фил нервничает и суетится, а это было очень на него непохоже.

— Ты говоришь таким тоном, будто что-то случилось. Я чем-нибудь…

— Да, ты можешь помочь мне.

— Выкладывай.

— Майк, помнишь, во время нашей последней встречи я рассказывал, как неудачно прошел у меня первый год? Я имею в виду мои собственные книги, а не книги Уэсли Р.

Барретт знал, что Фил всегда называл отца Сэнфорда-старшего Уэсли Р. и никогда — «отцом».

— Да, но у тебя тогда было такое оптимистическое настроение…

— Вот именно. Потому что у меня есть одна книга, «Семь минут» Дж Дж Джадвея, на которую я поставил. Или все, или ничего! Помнишь?

— Помню, — подтвердил Барретт. — Книга, которую тридцать пять лет боялись издавать. Я видел твое рекламное объявление в воскресной газете. Потрясающе!

— Ты получил книгу? — встревоженно поинтересовался Сэнфорд. — Я послал тебе авиапочтой сигнальный экземпляр.

Взгляд Барретта виновато переместился на дверь в спальню. Он получил книгу около трех недель назад, но она до сих пор лежала неоткрытая на столике рядом с его двуспальной кроватью. Майк собирался прочитать ее и поздравить друга с успехом, но за эти три недели в его жизни произошло столько важных событий, что у него просто не дошли до нее руки. Черт бы побрал добрые намерения!

— Да, я получил ее, Фил. Она лежит рядом с кроватью. Каждый день я собираюсь поблагодарить тебя и пожелать успеха, но у меня дел по горло. Я просмотрел книгу и согласен, что она супербестселлер.

— Все верно, — возбужденно согласился Сэнфорд. — Судя по всему, она станет самой сенсационной книгой года, а может, самым большим бестселлером десятилетия. Ты даже понятия не имеешь, что сейчас творится в книжных магазинах. Мы еще не объявили официально о ее выходе в свет и тем не менее вышли на второе место по количеству заявок. При тираже двести тысяч экземпляров уже набрали заказов на сто тридцать тысяч. Понимаешь, что это значит, Майк? Черт, ты должен разбираться в книжном деле после стольких лет знакомства со мной. Обычно, когда дело касается первого издания неизвестного писателя, а в случае с Джадвеем это именно так, печатают не больше четырех тысяч экземпляров. Продавцы могут насобирать тысячи две заказов. Ты отправляешь их, но это еще не значит, что ты уже продал две тысячи книг. Через год, в лучшем случае через полгода реализуется штук семьсот пятьдесят. Это самая темная часть книжного бизнеса. Огромное количество критических рецензий и рекламных кампаний практически мало что значат. Очень редко, раз в несколько лет, если издателю очень повезет, попадается «блокбастер», бестселлер, и тогда первая же книга неизвестного писателя продается с реактивной скоростью. «Семь минут» относятся именно к таким бестселлерам. Одни запреты на ее издание уже стали достаточной рекламой, не говоря о криках, что это непристойная книга. Кстати, все совсем наоборот. Сейчас впервые за тридцать пять лет люди смогут прочитать ее и сами судить о ее нравственных достоинствах. Итак, у нас теперь заказов на сто тридцать тысяч экземпляров, и, я уверен, мы реализуем все двести уже через неделю. И это только начало, Майк. Как только она появится в книжных магазинах по всей стране, люди начнут говорить о ней, обсуждать, ажиотаж будет постоянно поддерживать спрос. Мы сможем продать триста… четыреста тысяч через несколько месяцев. Все это как минимум. Потом объявим конкурс на самое выгодное предложение на переиздание ее в мягкой обложке. Когда издатели увидят, что читатели приняли ее, они начнут просить у нас продать право на переиздание, что сразу же может принести миллион долларов, не говоря уже о будущем. «Сэнфорд-хаус», купив авторские права, получает еще пятьдесят процентов прибыли от продажи ее в мягкой обложке. Понимаешь, что я имею в виду, Майк? Здесь не видно предела. Знаешь последние цифры по «Любовнику леди Чаттерлей»? В твердом переплете и мягкой обложке ее продали более шести миллионов экземпляров, а сейчас цифра, скорее всего, приближается ко всем семи. А наши «Семь минут», возможно, похлеще «любовника». Ты знаешь, при каких обстоятельствах мне удалось оказаться во главе издательства. Ты знаешь, что это для меня значит, Майк. Никто, кроме тебя и моих родных, не знает этого.

Почти истерический поток слов внезапно остановился, и в трубке стало раздаваться только тяжелое дыхание.

— Да, знаю, — согласился Барретт. — Мне кажется, ты наконец добился своего.

— Я добьюсь своего, Майк, если ничего не случится.

— Но что может… — автоматически начал Барретт.

— Цензура, — прервал его Фил Сэнфорд. — Я ничего не добьюсь, если полиция не позволит магазинам ее продавать, а читателям — покупать. Если это произойдет, я не только не добьюсь никакого успеха, но потерплю полное фиаско. Уэсли Р. даст мне под зад так же, как моя красавица Бетти. Я лишусь своего дела и своих детей. У меня не останется средств к существованию, кроме фонда матери, а этого страшно мало, поверь мне, Майк.

Барретта начали немного раздражать дурные предчувствия друга.

— Фил, ты издаешь хорошую книгу и почему-то ждешь беды, когда ею даже не пахнет. Слишком мало шансов, что цензура запретит продавать «Семь минут». Мы сейчас живем совсем в другое время, когда все знают, что у королев тоже есть бедра, и не только бедра, но и кое-что другое. В каждой аптеке сейчас можно купить «Фанни Хилл». Помнишь, как мы зачитывались в юности копиями, сделанными на ротаторе? Помнишь «эту роскошную щель в женской плоти, которая приветствует приятный, обросший волосами мужской орган»? А помнишь, как в «Леди Чаттерлей» Конни «обняла его белые стройные бедра и привлекла его к себе так, что ее раскачивающиеся груди касались кончика взметнувшегося вверх фаллоса»? И этого продано… сколько, ты сказал?., шесть или семь миллионов экземпляров. Значит, жизнь изменилась и так будет продолжаться вечно или до тех пор, пока людям не надоест и они опять не вернутся в век многоточий и примечаний. Но если это произойдет, то в далеком будущем, а не сейчас. Люди перестали бояться секса, особенно когда его описывают с искусством.

— Книгу Джадвея запрещали не просто из-за секса, — прервал Сэнфорд, — а потому что об определенном сексе нельзя говорить.

— Мне наплевать, в чем там дело, — ответил Барретт. — Множество специалистов, тайком прочитавших твои «Семь минут», публично заявили, что это произведение искусства. У тебя не будет проблем. Ты ждешь проблем, которых не существует.

— Подожди, Майк, я к этому и веду. Поэтому я и пытался найти тебя. Понимаешь…

Внезапно Барретт как бы прозрел. Его друг привык жить в будущем, рисовать грядущие успехи и неприятности так же, как некоторые люди — прошлые. Это был один из самых неприятных недостатков Сэнфорда, ибо он не позволял ему честно говорить о настоящем.

— Одну секундочку, Фил, — прервал друга Майк. — Ты не раз повторял, что все будет в порядке, если ничего не случится. — Барретт сделал паузу и спросил через пару секунд: — Что-нибудь случилось?

— Да, — почти мгновенно ответил Сэнфорд.

— Почему ты сразу об этом не сказал?

— Я хотел объяснить, как важна для меня эта книга.

— Что случилось?

— Пару часов назад в вашем городе за продажу «Семи минут» арестовали одного владельца книжного магазина. Возможно, я и преувеличиваю, потому что нервничаю. Скорее всего, это ерунда, но я хочу убедиться в этом на все сто процентов.

— Ладно, рассказывай.

— Нашему агенту в Калифорнии в панике позвонил владелец книжного магазина… Сейчас посмотрю, у меня все записано… Бен Фремонт, владелец «Бен Фремонт бук эмпориум» в Оуквуде. Даже не знаю, где это.

— Это в западном Лос-Анджелесе, между Уэствудом, Брентвудом и Санта-Моникой, ровно в десяти минутах езды от меня. Оуквуд не город, но и не обычный район Лос-Анджелеса, он входит в округ Лос-Анджелес. Там живет довольно много преуспевающих дельцов. Ладно, рассказывай дальше.

— С Фремонтом у нас неплохие отношения, но, поскольку он мелкий продавец, у него нет адвоката. Поэтому он обратился за помощью к нашему агенту, и, конечно, мы должны ему помочь. Агент позвонил мне, а я — тебе. В Оуквуде есть группа под названием ОБЗПЖ — Общество борьбы за праведную жизнь, и их президент, миссис Сент-Клер, прочитала «Семь минут» и немедленно заявила протест окружному прокурору Лос-Анджелеса. Оуквуд, видимо, подпадает под его юрисдикцию.

— Правильно. Районы, которые не имеют статуса городов, находятся в ведении окружного прокурора и шерифа.

— Окружной прокурор зарегистрировал протест миссис Сент-Клер и, в свою очередь, потребовал от шерифа немедленно провести расследование. Шериф подготовил рапорт, и прокурор приказал ему сегодня утром послать двух человек из отдела по борьбе с проституцией арестовать Бена Фремонта. Они изъяли все оставшиеся у него экземпляры «Семи минут», около восьмидесяти книг.

— Так. Еще что-нибудь?

Сэнфорд быстро описал арест Фремонта, о котором тот рассказал агенту издательства.

— Фремонт уже несколько часов сидит в тюрьме и ждет, что его отпустят под залог, — продолжал он. — Необходимо, чтобы его немедленно выпустили. Мы готовы заплатить любые деньги. Я бы послал к вам своего адвоката, но на это уйдет много времени. К тому же мои адвокаты не знают калифорнийских законов. Мне нужен человек в Лос-Анджелесе, который смог бы начать действовать немедленно и который знает, что к чему в вашем городе. И чтобы он понимал, что значит для меня эта книга. Майк, я не могу позволить сделать из этого маленького дела громкий процесс. Я хочу, чтобы его быстро закрыли. Тогда все в книжном бизнесе будут знать, что мы готовы защищать каждого продавца, каждую книгу. Тогда все безбоязненно будут ее продавать. Не исключена возможность еще одного-двух мелких арестов, похожих на этот. И нам придется защищать этих людей точно так же. Мы обязаны добиться того, чтобы «Семь минут» продавали в больших городах. Через несколько недель, когда она получит всеобщее признание, никакие правоохранительные органы не посмеют мешать нам. Мы будем в безопасности. Поэтому я и хочу погасить этот мелкий скандал в самом зародыше, чтобы как можно меньше просочилось в газеты. Естественно, я сразу подумал о тебе, Майк. Я знаю, что у тебя есть работа, но, если бы ты смог…

— Я ушел от Тэйера и Тёрнера сегодня утром, Фил. Мне предлагают значительно более выгодное место. Я тебе обо всем расскажу как-нибудь в другой раз. У меня как раз есть свободное время, и я тебе с радостью помогу.

— Замечательно! Просто замечательно, Майк! Мне нужен человек, который знает, как много эта книга для меня значит. Уверен, что ты за вечер все сделаешь.

Барретт взял ручку и блокнот.

— Ты сказал, что Бен Фремонт в тюрьме? Нужно сегодня же найти залог. Что, по-твоему, он должен сказать?

— Ты имеешь в виду «виновен» или «невиновен»?

— Да. Если он не признает себя виновным, не избежать суда.

— Господи, только не это! Я хочу быстро и тихо вызволить его из тюрьмы, чтобы остальные увидели, что им нечего беспокоиться. И самое главное, чтобы было как можно меньше шума.

— Тогда нам придется признать себя виновными. Насколько я помню, распространение порнографии в Калифорнии первый раз считается мелким правонарушением и наказывается штрафом в тысячу долларов плюс пять долларов за каждый предмет, пропагандирующий порнографию. У Фремонта конфисковали восемьдесят книг, значит, еще четыреста долларов. Итого, тысяча четыреста. Еще можно загудеть на шесть месяцев в тюрьму. Второй арест за распространение порнографии считается уже уголовным преступлением и наказывается штрафом в две тысячи долларов плюс те же четыреста и годом в тюрьме. Это ведь первый арест Фремонта?

— Второй, Майк, второй. Его уже задерживали… не знаю, когда, но очень давно, потому что он сам забыл, когда… Тогда у него был маленький магазинчик в другом районе Лос-Анджелеса. Его арестовали за продажу неприличных журналов. Если продажу «Семи минут» признают уголовным преступлением, ему грозит целый год в тюрьме? Я не могу позволить, чтобы продавец, торгующий нашими книгами, сидел в тюрьме так долго.

— Тем не менее или это, или суд, — повторил Барретт.

— Суд еще хуже, — застонал Сэнфорд.

— Существует еще одна возможность, — заявил Барретт. — Если этот арест не получит большой огласки…

— Я почти уверен в этом.

— В таком случае, может, мне удастся быстро и тихо уладить все дело. Фремонт признает себя виновным, заплатит штраф, но взамен получит отсрочку от тюрьмы.

— Было бы замечательно!

— Думаю, я смогу провернуть это. Наш окружной прокурор, Элмо Дункан, очень покладистый человек. Он реалист и хорошо знает, когда нужно давать, а когда — брать. Поэтому мне кажется, что с ним можно будет договориться. Я знаком с ним не по работе. Мы встречались два-три раза на вечеринках у Уилларда Осборна. Думаю, он помнит меня и то, что у меня роман с дочерью Осборна. Надеюсь, все это заставит его проявить благоразумие.

— Майк, ты даже не догадываешься, как я буду признателен…

Барретту захотелось прервать Сэнфорда и сказать, что это не услуга, а маленькое возвращение долга, о котором он не забыл. Но Барретт промолчал.

— …потому что я по-настоящему волнуюсь. Сейчас мне стало легче. Майк, ты творишь чудеса.

Дата добавления: 2015-07-08