Глава четвертая 26 страница

Стихотворение было начато поэтом так:

От жизни той, во дни былые
Пробушевавшей над землей,
Когда здесь силы роковые
Боролись слепо меж собой,
И столько бед здесь совершалось,
И столько крови здесь лилось,
Что уцелело и осталось?
Затихло все и улеглось.

Лишь кое-где, как из тумана
Давно забытой старины.
Два-три выходят здесь кургана
............

На этом обрывается первая редакция стихотворения. По всей вероятности, оно должно было быть построено по тому же образцу, что и «Осенней позднею порою...» (1858) и «Тихо в озере струится...» (1866). В обоих стихотворениях, из которых первое написано тем же размером (четырехстопным ямбом), что и набросок «От жизни той, во дни былые...», пейзаж сочетается с «обаянием» исторического прошлого. Замысел той же двухчастной композиции, которую мы наблюдаем в этих двух стихотворениях, можно предполагать и в только что процитированном наброске.

Новая редакция стихотворения написана пятистопным ямбом и состоит из четырех строф по четыре стиха в каждой. Все содержание первоначальной незавершенной редакции сведено к четырем первым строкам:

От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Два-три кургана, видимых поднесь...

Развитием первой строфы служит вторая строфа, проникнутая мыслью о том, что раскинувшимся на курганах дубам «нет дела» до того, «чей прах, чью память роют корни их». Возможно, что если бы первая редакция была доведена до конца, то именно образом дубов, выросших на месте древних погребений, и завершалась бы вторая строфа. Правда, в дошедших до нас строках

- 344 -

об этом еще ничего не говорится, но они напрашиваются здесь сами собою.

Зато в наброске стихотворения нет никакого намека на глубокую философскую мысль, которая будет развита поэтом в третьей и четвертой строфах окончательной редакции («Природа знать не знает о былом...») и которая делает это стихотворение едва ли не центральным в ряду его раздумий о месте человека в природе.

Обычно работа Тютчева над стихотворением ведет к его увеличению. В этом нетрудно было убедиться на примере анализа текстов «Как неожиданно и ярко...», «Декабрьское утро», «Как хорошо ты, о море ночное...». Некоторые стихотворения имеют более двух редакций, но и тут наблюдается та же тенденция к увеличению текста. Так, в первой редакции стихотворения «Он, умирая, сомневался...» было четыре строфы (16 строк), во второй — пять (20 строк), а в третьей, окончательной, стало шесть (24 строки). В двух первых редакциях стихотворения «Славянам» («Они кричат, они грозятся...») было семь строф (28 строк), в третьей, последней, стало восемь (32 строки).

Нам известно только два бесспорных случая сокращения самим Тютчевым окончательной редакции стихотворения по сравнению с предыдущими. Первый случай связан с работой поэта над стихами «По прочтении депеш императорского кабинета, напечатанных в „Journal de St.-Pétersbourg“». Сохранилось три автографа этого стихотворения и печатный текст, появившийся в газете «Русский» за 1868 год. В этом печатном тексте, несомненно дающем окончательную редакцию стихотворения, — четыре строфы по четыре строки в каждой, тогда как во всех автографах между первой и второй строфами имеется еще одна. Второй случай сокращения текста касается стихотворения «Чему бы жизнь нас ни учила...». В первой редакции оно состояло из трех строф (12 строк), во второй — из шести (24 строки), а в третьей, окончательной, соответствующей печатному тексту «Русского вестника» за 1871 год, сведено к пяти строфам (20 строк). В обоих случаях сокращения произведены за счет устранения длиннот.

Возникает естественный вопрос: всегда ли в работе над стихами Тютчеву сопутствовала удача, т. е. случалось ли поэту «портить» стихотворение или не доводить работу до конца? При всей субъективности понятия, что лучше и что хуже, думается, следует ответить на эти вопросы утвердительно. Можно привести три-четыре примера, когда стихотворение в окончательной редакции уступает в художественном отношении первоначальному тексту, и именно вследствие добавления к нему новых строф. Таково, например, стихотворение, посвященное Н. С. Акинфиевой, — «Как летней иногда порою...» (1863)¹⁸.

- 345 -

Сохранился автограф, в котором стихотворение читается так:

НАДЕЖДЕ СЕРГЕЕВНЕ АКИНФИЕВОЙ

Как летней иногда порою
Вдруг птичка в комнату влетит,
И жизнь и свет внесет с собою,
Все огласит и озарит —

Так мимолетной и воздушной
Явилась гостьей к нам она,
В наш круг и чопорный и скучный,
И пробудила всех от сна.

Ее присутствием согрета,
Жизнь встрепенулася живей,
И даже питерское лето
Чуть не оттаяло при ней.

При ней и старость молодела
И опыт стал учеником,
Она вертела, как хотела,
Дипломатическим клубком.

Но кратки все очарованья,
Им не дано у нас гостить,
И вот сошлись мы — для прощанья, —
Но долго, долго не забыть

Нежданно
[Внезапно] милого явленья,
Те ямки розовых ланит,
Ту роскошь стройную движенья
И стан, оправленный в магнит,

Радушный
[И резвый] смех и звучный голос,
Полулукавый свет очей,
И этот длинный, тонкий волос,
Едва доступный пальцам фей.

Стихотворение написано карандашом на трех страницах почтовой бумаги; в тексте всего две поправки. Но на четвертой

- 346 -

странице отдельно записаны две дополнительные строфы.

Весь мир, цветущий мир природы,
Внесет в наш угол за собой —
Зеленый лес, живые воды
И отблеск неба голубой.

наш будто
И самый дом [воскрес и] ожил,
Ее жилицею избрав
[Свою угрюмость потеряв]...
И нас уж менее тревожил
Неугомонный телеграф.

Следующая стадия работы над стихотворением отражена в списке рукой М. Ф. Тютчевой с собственноручными поправками поэта. В этом списке стихотворение состоит из девяти строф, причем место второй и шестой занимают два только что приведенных четверостишия. Поправки поэта касаются всего лишь четырех строк: 6-й — «В наш угол вносит за собой» вместо «Внесет в наш угол за собой»; 11-й — «душный» вместо «скучный»; 29-й — «Нежданно милых впечатлений» вместо «Нежданно милого явленья»; 31-й — «Ту негу...» вместо «Ту роскошь...». Поправки эти мелкие, но они улучшают текст. Зато две новые строфы явно нарушают композиционную цельность стихотворения.

Образ птички, которым открывается стихотворение, играет в нем чисто «служебную» роль, нужен только в качестве сравнения. А потому первоначально о птичке было сказано ровно столько, чтобы ясна была внутренняя связь между нею и центральным поэтическим образом стихотворения: «И жизнь и свет внесет с собою, || всё огласит и озарит». Вторая же, дополнительно написанная строфа с ее излишними для дальнейшего развития стихотворения подробностями невольно задерживает внимание читателя на образе птички, который на время приобретает как бы самостоятельное значение. К тому же растянутый на три строфы синтаксический период сильно отяжеляет стихотворение, лишает первые строфы той легкости и четкости, которыми они отличались в первоначальной редакции.

Еще менее органично включение в окончательный текст шестой строфы. Строки: «И самый дом наш будто ожил, || ее жилицею избрав», повторяют то, что уже говорилось значительно более ярко. Упоминание же о «неугомонном телеграфе», когда-то несомненно, понятное в том узкоинтимном кругу, в котором и для которого писалось это стихотворение, делает соответствующие строки невразумительными для постороннего читателя. Правда, можно на это возразить, что и стихи: «Она вертела, как хотела, || дипломатическим клубком» (в предыдущей строфе) рассчитаны на посвященных, так как содержат тонкий намек на то неотразимое действие,

- 347 -

какое чары Акинфиевой оказывали на ее дядю Горчакова. Но независимо от своего прямого значения эти строки отлично завершают поэтическую характеристику «мимолетной и воздушной» гостьи во всеоружии ее молодости и прелести, тогда как слова о «телеграфе» остаются абсолютно безразличными и никак не служат раскрытию ее образа.

Начальный союз «и» очень плохо связывает шестую строфу с предыдущей. В первоначальной редакции четвертая (ставшая теперь пятой) строфа, разрешавшаяся своего рода изысканным «bon mot» о «дипломатическом клубке», создавала смысловую и интонационную паузу и подготовляла выразительный в своей контрастности переход к новой теме, заключенной в трех последних строфах стихотворения с их легким вздохом сожаления: «Но кратки все очарованья...». Эта закономерность перехода от одной темы к другой в окончательной редакции утрачена: окончание пятой строфы по-прежнему воспринимается как смысловая и интонационная пауза, перехода же к следующей строфе не получилось, поскольку шестая строфа возвращает нас к уже исчерпанной теме и производит впечатление ненужного привеска.

Подобные случаи редки в стихотворениях Тютчева, но все же они встречаются. И если мы не можем согласиться с Аксаковым в том, что Тютчеву был вообще чужд творческий труд, несомненно, что понятие «усидчивого» труда не вяжется с нашим представлением о поэте. Возможно, что именно этим, т. е. недоведением работы до конца, и объясняются те единичные художественные срывы, которые обнаруживаются порою в стихах Тютчева.

Во всех приведенных случаях исправления, дополнения или переработка Тютчевым его стихов производились либо непосредственно по их написании, либо через какой-то сравнительно незначительный период времени. Указанная выше небольшая поправка в стихотворении «Восток белел. Ладья катилась...», сделанная через четырнадцать лет после первого его появления в печати, — случай не единственный, но естественно, что особый интерес в наших глазах приобретают не поправки подобного рода, сводящиеся к замене отдельных слов другими, а создание поэтом на основе ранее написанных текстов новых редакций.

До нас дошло три беловых автографа стихотворения «Еще шумел веселый день...»: два из них относятся к двадцатым годам, а третий — примерно к концу сороковых. Вот первая редакция этого стихотворения.

Еще шумел веселый день,
Толпами улица блистала,
И облаков вечерних тень
По светлым кровлям пролетала.

- 348 -

Весенней негой утомлен
Вдался я в сладкое забвенье:
Не знаю, долог ли был сон,
Но странно было пробужденье.

Украдкой в сумраке ночном
Ходило лунное сиянье,
И ночи зыбкое молчанье
Едва струилось ветерком.

Сомнительно в мое окно
Смотрело бледное светило —
И мне казалось, что оно
Мою дремоту сторожило.

И между тем какой-то гений
Из пышного, златого дня
Тропою тайной сновидений
В страну теней увел меня.

Настоящая редакция представлена беловой записью, сделанной «парадным» каллиграфическим почерком, каким писал иногда молодой Тютчев, на листке бумаги, вырезанном (может быть, позднее) из записной книжки. Предшествовал ли этому автографу какой-либо иной текст — неизвестно. Второй автограф — также без единой помарки, хотя и писан менее тщательно, размашисто. В этом автографе стихотворение озаглавлено «Пробуждение». Разночтения начинаются с третьей строфы.

Изменение первого стиха третьей строфы связано с заменой слова «сомнительно» словом «украдкою» в первом стихе четвертой строфы («Украдкою в мое окно»). Это повлекло за собой необходимость устранения того же слова в третьей строфе. Вместо него Тютчев вводит новый вариант:

Безмолвно в сумраке ночном
Ходило лунное сиянье,

усиливший «импрессионистический» характер всей строфы. Образы «безмолвного» сияния луны и «зыбкого молчания» ночи не неожиданны в творчество Тютчева заграничного периода. Тогда же он сравнивает возникающие «в душевной глубине», но остающиеся невысказанными чувства и мечты человека с «безмолвно» восходящими на небе и также «безмолвно» заходящими звездами («Silentium!»). Его не смущает и такой образ, как «Утихло вкруг тебя молчанье» («Вчера, в мечтах обвороженных...»), — образ чуть ли не «декадентский» для нашего восприятия, хотя и восходящий к русскому классицизму XVIII века (ср. у Державина: «Затихла тише тишина»).

В третьей строфе Тютчев заменил еще глагол «смотрело» его синонимом «глядело». Казалось бы, это мелкая поправка, но она не безразлична в звуковом отношении: «Глядело бледное светило».

- 349 -

Последняя строфа во втором автографе переработана так:

И между тем какой-то гений
Из области цветущей дня
Стезею тайной сновидений
В страну теней увел меня.

Новый вариант второго стиха сделал более четкой и ощутимой антитезу двух миров — яви и снов, «области» дня и «страны теней». Заметно выиграл в звуковом отношении третий стих, особенно в соседстве с четвертым: «Стезею тайной сновидений || в страну теней увел меня».

Написанное молодым Тютчевым, стихотворение это впервые и не вполне исправно было напечатано лишь в «Москвитянине» 1851 года. Но первопечатный текст не соответствует ни одной из только что разобранных рукописей, а восходит к позднейшему автографу, дающему окончательную, сильно отличающуюся от них редакцию стихотворения. Заглавия в этом третьем автографе нет. После первой строфы введена ранее отсутствовавшая строфа, дополняющая ее новыми подробностями:

И доносилися порой
Все звуки жизни благодатной —
И всё в один сливалось строй,
Стозвучный, шумный и невнятный.

В третьей (прежде второй) строфе — одна, но существенная поправка: «Я впал в невольное забвенье» вместо «Вдался я в сладкое забвенье». Тем самым оказались устраненными книжно-искусственная форма «вдался» и батальный эпитет «сладкое». Средняя (третья) строфа предыдущей редакции («Безмолвно в сумраке ночном...») заменена другой, в которой опущены и «безмолвное» сияние луны, и «зыбкое молчанье» ночи; образы стали проще и конкретнее:

Затих повсюду шум и гам
И воцарилося молчанье —
Ходили тени по стенам
И полусонное мерцанье...

Следует отметить также изменение рифмовки. В обоих предыдущих автографах рифмовка средней строфы была опоясывающей, а всех остальных строф — перекрестной. В окончательной редакции перекрестная рифмовка проведена через все стихотворение.

Наконец существенной переработке подверглась последняя (ранее пятая, а теперь шестая) строфа:

И мне казалось, что меня
Какой-то миротворный гений
Из пышно-золотого дня
Увлек, незримый, в царство теней.

- 350 -

При такой переработке изменялось ритмическое звучание четырех заключительных строк стихотворения: в ранней редакции этой строфы женские рифмы чередовались с мужскими, тогда как во всех остальных строфах — наоборот. Тютчев восстановил в последней строфе тот же порядок рифм. Вместо ударного слога строфа стала заканчиваться неударным, и такой как бы замирающий ритмический рисунок лучше отвечал «дремотному» содержанию всего стихотворения.

Одним из серьезных отличий окончательной редакции от двух предыдущих является отказ поэта от «импрессионистически» смелых эпитетов. Определенная тенденция к упрощению образов обнаруживается и в поправках, внесенных Тютчевым в тексты стихотворений «Слезы» и «С горы скатившись, камень лег в долине...».

Стихотворение «Слезы» («Люблю, друзья, ласкать очами...») было написано в 1823 году, помещено в альманахе «Северная лира» на 1827 год и перепечатано в первом отдельном издании стихотворений Тютчева 1854 года. Разночтений по сравнению с первопечатным текстом в тексте отдельного издания мало, но одно из них обусловлено именно только что отмеченной тенденцией к большей простоте и конкретности. В «Северной лире» 9-я и 10-я строки читались так:

Люблю, когда лицо прекрасной
Зефир лобзаньем пламенит...

В издании 1854 года эти строки появились в такой редакции:

Люблю, когда лицо прекрасной
Весенний воздух пламенит...

Еще более показательна поправка, сделанная поэтом в стихотворении «С горы скатившись, камень лег в долине» (1833). При жизни поэта оно напечатано не было. В автографе 3-я и 4-я строки читаются так:

Сорвался ль он с вершины сам собой,
Или низвергнут мыслящей рукой?

Существует второй автограф этого же стихотворения, датированный 1857 годом и подаренный поэтом Н. В. Гербелю. В этом автографе 4-я строка изменена:

Иль был низринут волею чужой!

Но наиболее ярким примером поздней переработки раннего стихотворения является общеизвестный текст «Весенней грозы». Напечатанное в 1829 году в «Галатее» Раича, стихотворение это тогда прошло незамеченным, но впоследствии, в переработанном

- 351 -

виде, стало, бесспорно, самым популярным из произведений поэта. Вот в какой редакции напечатано оно в «Галатее»:

Люблю грозу в начале мая:
Как весело весенний гром
Из края до другого края
Грохочет в небе голубом!

С горы бежит ручей проворный,
В лесу не молкнет птичий гам;
И говор птиц и ключ нагорный —
Все вторит радостно громам!

Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.

Мы узнаем здесь отдельные, каждому из нас с детства запомнившиеся строки, находим одну строфу, последнюю, которая часто отсутствует в учебниках, но зато без изменений печатается во всех изданиях Тютчева, и тем не менее как далеки эти стихи от привычной для нас, прославленной «Весенней грозы»! Читая их, мы словно видим перед собой несовершенный эскиз к хорошо знакомой нам картине большого мастера.

Тот текст «Весенней грозы», который впервые был напечатан в «Современнике» 1854 года и затем сделался хрестоматийным, возник, по-видимому, лет через двадцать, если не больше, после появления в печати ранней редакции. Сравнение их показывает, как второстепенное по своим художественным качествам стихотворение превратилось путем переработки в один из шедевров русской поэзии.

Первая строфа в новой редакции звучит так:

Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.

В таком чтении строфа приобрела недостававшую ей ранее ритмико-синтаксическую стройность. Двоеточие после первого стиха указывало на то, что в следующих за ним строках будет пояснено, почему именно поэт любит грозу в начале мая. Однако соответствующее предложение было построено таким образом, что воспринималось как имеющее самостоятельное восклицательное значение. В чисто ритмическом же отношении двоеточие создавало в самом начале стихотворения ничем не оправданную паузу. Между тем по смыслу строфы было важно, чтобы она произносилась, так сказать, одним дыханием. Этого и достигает Тютчев изменением синтаксической

- 352 -

конструкции фразы. Введение в третьей строке метафоры «как бы резвяся и играя» сделано излишним в предыдущей строке эпитет «весело» и поэт устраняет его, упраздняя тем самым назойливую аллитерацию «весело весенний».

После первой строфы Тютчев вставляет новую строфу, сразу же обогатившую картину грозы теми зрительно-конкретными образами, которых в ней недоставало:

Гремят раскаты молодые,
Вот дождик брызнул, пыль летит,
Повисли перлы дождевые,
И солнце нити золотит.

В третьей строфе переработка сводится к уточнению ряда образов, к придаче им более уместной в данном случае обобщенности («поток» вместо «ручей», «гам лесной» вместо «говор птиц», «шум нагорный» вместо «ключ нагорный»), к подчеркиванию повторами отдельных слов и звуков стремительности ритмического движения строфы:

С горы бежит поток проворный,
В лесу не молкнет птичий гам,
И гам лесной и шум нагорный —
Всё вторит весело громам.

Без изменений переходит из ранней редакции стихотворения в окончательную редакцию лишь последняя строфа.

Характер переработки, в особенности дополнительно введенная в текст вторая строфа, указывают на то, что эта редакция возникла не ранее конца 1840-х годов: именно в это время наблюдается в творчестве Тютчева усиление внимания к передаче непосредственных впечатлений от картин и явлений природы.

***

В отношении к своим произведениям Тютчев не избежал тех противоречий, которые были ему свойственны. В одних случаях он заботился о том, чтобы стихи были напечатаны в полном согласии с его последней авторской волей (например, «Как хорошо ты, о море ночное...»), в других проявлял совершенное равнодушие не только к тому, будут ли они напечатаны, но и сохранятся ли вообще («Как ни тяжел последний час...»).

Мы не знаем, как встретил Тютчев выход в свет первого прижизненного издания своих стихотворений. Но зато никакие просьбы окружающих не могли убедить его принять хоть какое-либо участие во втором издании. В результате сборник 1868 года изобилует многочисленными погрешностями, которые были замечены поэтом уже после выхода книги в свет. Посылая Погодину экземпляр

- 353 -

нового издания, Тютчев охарактеризовал текст этого сборника как «список безобразный», но утешал себя мыслью:

В наш век стихи живут два-три мгновенья,
Родились утром, к вечеру умрут...
О чем же хлопотать? Рука забвенья
Как раз свершит свой корректурный труд¹⁹.

Поэт ошибался. Такие стихи, как стихи Тютчева, живут не «два-три мгновенья». Он забыл, что писал о нем Тургенев еще в 1854 году: «Тютчев может сказать себе, что он... создал речи, которым не суждено умереть»²⁰.

Дальнейшая судьба поэзии Тютчева подтвердила глубокую справедливость слов Тургенева.

- 354 -

Заключение

Поэзия Тютчева, как и многие другие литературные явления прошлого, далеко не сразу получила всеобщее признание¹.

Было время, когда Тютчева считали поэтом «для немногих», и в этом некоторые видели особую ценность его лирики.

В 1883 году Фет написал на книжке стихотворений Тютчева следующие строки:

Вот наш патент на благородство, —
Его вручает нам поэт;
Здесь духа мощного господство,
Здесь утонченной жизни цвет.

В сыртах не встретишь Геликона,
На льдинах лавр не расцветет,
У чукчей нет Анакреона,
К зырянам Тютчев не придет.

Но Муза, правду соблюдая,
Глядит, — а на весах у ней
Вот эта книжка небольшая,
Томов премногих тяжелей.

Фет был и прав, и неправ. Он был неправ в своем высокомерном отрицании того, что Тютчев когда-либо станет доступным так называемым в то время «малым народам». Но он был прав, считая, что для понимания Тютчева требуется более высокая общая культура, чем та, которой обладал средний читатель тогдашней России.

- 355 -

Те, к кому «пришел» Тютчев, не допускали холодного отношения к его лирике. «О Тютчеве не спорят, — заявлял Тургенев, — кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии»². Самая запальчивость этого заявления уже была свидетельством того, что о Тютчеве спорили. Находились читатели, решительно отказывавшие его поэзии в каком бы то ни было значении.

Так, например авторитетный в восьмидесятых годах буржуазно-либеральный критик Скабичевский относил Тютчева к числу «посредственных» поэтов и утверждал, что большая часть его произведений «читается с трудом и ценится лишь самыми строгими и рьяными эстетиками»³. А между тем Тютчев и тогда продолжал волновать не только одних эстетов. Максим Горький вспоминал, что в тяжелые годы пребывания «в людях» — годы лишений и борьбы за жизнь — стихи Тютчева, наряду с некоторыми другими, впервые им прочитанными произведениями русской художественной литературы, «вымыли» ему «душу, очистив ее от шелухи впечатлений нищей и горькой действительности», и научили его понимать, «что такое хорошая книга»⁴.

Тем не менее оценки, подобные высказыванию Скабичевского, неблагоприятно отразились на судьбе поэзии Тютчева в последней трети XIX века. И недаром Л. Толстой, говоря однажды о Тютчеве, с горечью сказал: «Его все, вся интеллигенция наша забыла или старается забыть: он, видите, устарел... Он слишком серьезен, он не шутит с музой... И все у него строго: и содержание и форма»⁵.

Из этого забвения Тютчева извлек в середине девяностых годов философ-идеалист и поэт Вл. Соловьев, усвоивший в своем поэтическом творчестве некоторые художественные традиции Тютчева и явившийся в этом смысле одним из предшественников символистов. Несмотря на всю реакционность философии Соловьева, его статья «Поэзия Тютчева», напечатанная в «Вестнике Европы» за 1895 год, имела для своего времени очень большое значение. При всей односторонности истолкования лирики Тютчева Соловьевым он первый попытался раскрыть ее философскую сущность. О том, что поэзия Тютчева — это прежде всего поэзия мысли, писали и Некрасов, и Тургенев, и Фет, и И. Аксаков, но писали отвлеченно, не конкретно. В статье Соловьева тютчевская лирика была

- 356 -

показана как выражение определенного философского миросозерцания.

Вслед за Соловьевым к Тютчеву обратились символисты. Они подняли его на щит как «учителя поэзии для поэтов», стараясь «приблизиться к совершенству им созданных образцов»⁶.

Восприятие тютчевского наследия символистами носило во многом внешний характер и ограничивалось вариациями отдельных и далеко не основных мотивов его лирики и заимствованием у него приемов и форм словесного изображения⁷. В их понимании поэзии Тютчева наряду с ценными наблюдениями над его художественным мастерством сказалось немало субъективного и внеисторического. Тургенев, И. Аксаков и люди их поколения, привыкшие связывать все лучшее в русской поэзии с великим именем Пушкина, видели и в Тютчеве одного из самых замечательных представителей «пушкинского периода», поэта так называемой «пушкинской плеяды». Символисты, наоборот, противопоставили Тютчева Пушкину. Глубочайшее своеобразие творчества Тютчева, приводившее в изумление его почитателей, истолковывалось ими как нечто такое, что не имело корней в предшествующей ему поэзии и связей с поэзией, ему современной. Глубоко ошибочное представление о Тютчеве как о родоначальнике декадентов показывало, насколько чуждой оставалась символистам основная сущность его творчества. Внутренне ближе других к Тютчеву был только один представитель символизма, сумевший преодолеть эстетско-формалистическую ограниченность этого литературного течения, — Александр Блок.

Время, отбросив все случайное и наносное в истолковании поэзии Тютчева, оправдало оценку, данную его творчеству Некрасовым, Тургеневым, Добролюбовым. После Великой Октябрьской социалистической революции стихотворное наследие Тютчева получило широкое и достойное признание.

Еще в 1918 году, в первый год существования молодого Советского государства, Совет Народных Комиссаров постановил воздвигнуть памятники крупнейшим деятелям русской и мировой культуры. В приложенный к этому постановлению и утвержденный В. И. Лениным список имен включено было и имя Тютчева⁸. В 1920 году имя поэта было присвоено литературно-мемориальному

- 357 -

и бытовому музею, открытому в подмосковной усадьбе Тютчевых Мураново. Совсем недавно, в 1961 году, памятник Тютчеву установлен в селе Овстуге.

Сам В. И. Ленин высоко ценил поэзию Тютчева. «На этажерочке около стола Владимира Ильича в его кабинете в Совнаркоме, а нередко и на самом столе мы могли видеть томик Тютчева, который он перечитывал, перелистывал и вновь и вновь читал любимые им стихи», — вспоминал В. Д. Бонч-Бруевич⁹. То, что В. И. Ленин относился к стихам Тютчева «с преимущественным благорасположением», подтверждает и П. Н. Лепешинский¹⁰. Экземпляр полного собрания стихотворений Тютчева в одном из дореволюционных изданий, о котором упоминает В. Д. Бонч-Бруевич, и поныне находится в кабинете В. И. Ленина в Кремле. Об интересе великого основателя Советского государства к творчеству Тютчева свидетельствует и то, что, кроме этого издания, в личной библиотеке В. И. Ленина сохранилась такая рассчитанная на узкий круг специалистов-литературоведов книга, как «Тютчевиана. Эпиграммы, афоризмы и остроты Ф. И. Тютчева» (М. 1922)¹¹.

В наши дни о Тютчеве более «не спорят». Его изучают и — что гораздо важнее — читают. Если второе прижизненное издание стихотворений Тютчева, вышедшее в 1868 году, еще в середине восьмидесятых годов нераспроданным лежало на полках книжных магазинов (около восемнадцати лет!), то теперь каждое новое издание его стихов расходится в течение нескольких недель. Крылатые тютчевские строки прочно вошли в наше сознание и часто по самым различным поводам цитируются в произведениях советских писателей, критиков и публицистов.

Утверждение Фета, что Тютчев не придет к зырянам, опровергнуто у нас на глазах. Те же стихи Тютчева, которые знает наизусть каждый русский школьник, переведены и на коми-зырянский язык и на языки украинский, грузинский, литовский, молдавский, латышский, таджикский, алтайский и др.

Интерес к Тютчеву неуклонно возрастает не только у нас, но и за рубежом. До сравнительно недавнего времени было известно два издания его стихотворений в переводе на немецкий язык. Теперь стихи Тютчева выпущены отдельными сборниками в переводе на английский, болгарский (дважды), венгерский, итальянский (дважды), польский (дважды), словенский, чешский (трижды) и французский (дважды) языки¹². На филологических факультетах

- 358 -

советских и иностранных учебных заведений все чаще и чаще пишутся дипломные работы и диссертации о Тютчеве.

Поэзия Тютчева давно уже перестала быть достоянием немногих «посвященных». Шире и шире становится круг ее ценителей. Советский читатель хранит в золотом фонде русской классической литературы лучшие достижения этого лирика-мыслителя, вдохновенного и вдумчивого певца природы, тонкого и проникновенного выразителя сложных человеческих чувств и переживаний. Именно теперь в полной мере оправдались слова Некрасова, ручавшегося за то, что небольшую книгу тютчевских стихов «каждый любитель отечественной литературы поставит в своей библиотеке рядом с лучшими произведениями русского поэтического гения»¹³ — рядом, прибавим мы, с лучшими созданиями Пушкина, Лермонтова, Некрасова.

Дата добавления: 2015-10-28