Глава четвертая 17 страница

Но нет уже весны в душе моей,
..............
Уж та зима главу мою сребрит,
Что греет сев для будущего мира...

Этим поэтическим приемом широко пользуется и Тютчев. Представление о молодости для него неразрывно с представлением об утре. Например:

Обеих вас я видел вместе —
И всю тебя узнал я в ней...
Та ж взоров тихость, нежность гласа.
Та ж прелесть утреннего часа⁷¹,
Что веяла с главы твоей!

(«Двум сестрам», 1830)

- 216 -

В образах утра и весны воплощается в сознании поэта и пробуждение первых чувств:

Златой рассвет небесных чувств твоих...

(«К. Н.», 1824)

Я слышал утренние грезы
Лишь пробудившегося дня...
.........................
Но, может быть, под зноем лета
Ты вспомнишь о своей весне...

(«Играй, покуда над тобою...», 1861)

В последнем примере, кроме того, зрелый возраст отождествляется с летом. Вечер и ночь становятся для поэта синонимами старости и смерти:

Я видел вечер твой. Он был прекрасен!
В последний раз прощаяся с тобой,
Я любовался им: и тих, и ясен,
И весь насквозь проникнут теплотой...
О, как они и грели и сияли —
Твои, поэт, прощальные лучи...
А между тем заметно выступали
Уж звезды первые в его ночи...

(«Памяти В. А. Жуковского», 1852)

Поздняя любовь воспринимается поэтом как вечерняя заря:

Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!

Для того, чтобы передать неоскудевающую с годами нежность чувства, Тютчев применяет неожиданное и смелое сочетание, казалось бы, взаимно исключающих друг друга слов:

Помедли, помедли, вечерний день

(«Последняя любовь»,
между 1852 и 1854)

Раскрытие душевных переживаний человека посредством обращения к явлениям или образам, заимствованным из мира природы, часто облекается в различные формы сравнения. При этом иногда целые стихотворения представляют собой одно распространенное сравнение. Таково, например, стихотворение Баратынского «Надпись»:

Взгляни на лик холодный сей,
Взгляни: в нем жизни нет;

Но как на нем былых страстей
Еще заметен след!

Так ярый ток, оледенев,
Над бездною висит,

Утратив прежний грозный рев,
Храня движенья вид.

- 217 -

В данном стихотворении то, что сравнивается, и то, с чем сравнивается, соединяются между собой союзом «так», но система образов в каждой половине стихотворения вполне самостоятельна: в первых четырех строках перечислены признаки, характеризующие данный человеческий «лик»; в следующих четырех строках — признаки застывшего потока.

Иначе построено стихотворение Пушкина «Я пережил свои желанья...». По своей композиции оно не является распространенным сравнением. Образ, с которым сравнивается душевное состояние поэта, выступает только в последней строфе, но зато он исподволь внутренне подготовляется:

Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.

Под бурями судьбы жестокой
Увял цветущий мой венец —
Живу печальный, одинокой,
И жду: придет ли мой конец?

Так, поздним хладом пораженный,
Как бури слышен зимний свист,
Один — на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист!..

В средней строфе поэт не просто говорит о постигших его невзгодах, но пользуется метафорой — «бури судьбы жестокой»; не просто говорит о том, что лучшие, молодые годы его жизни прошли безрадостно, но опять-таки прибегает к метафоре — «увял цветущий мой венец». И то, что эти метафоры связаны с природой, делает глубоко органичным появляющееся в заключительной строфе сравнение одинокого человеческого существования с уцелевшим на ветке осенним листом.

У Тютчева есть ряд стихотворений, построенных по принципу развернутого сравнения. Нередко оно подчеркивается поэтом посредством двухчастной строфической композиции. В первой строфе дается конкретный образ, взятый из мира природы, во второй — сравнение с душевным состоянием человека. При этом сравнение у Тютчева обычно развито и шире, и глубже, чем в приведенном стихотворении Баратынского «Надпись» или в другом стихотворении того же поэта «Чудный град порой сольется...». Как бы ни был Тютчев далек от народно-поэтической стихии, но такая русская песня, как, например, «Много, много у сыра дуба...»⁷², делящаяся на две почти равные (стихи 1—9 и 10—19) и в смысловом отношении одинаково замкнутые части, словно предвосхищает

- 218 -

двухчастную композицию стихотворений Тютчева «Поток сгустился и тускнеет...», «Фонтан», «Еще земли печален вид...» (все — до 1836).

Во всех названных стихотворениях образ природы вырастает в самостоятельную художественную картину, так что, казалось бы, может существовать и помимо следующего за ним «пояснения», раскрывающего его философское содержание. Однако на самом деле в каждом из этих стихотворений существует органическое внутреннее единство и вторая строфа отнюдь не воспринимается как случайный, ненужный и риторический привесок к первой. Какими художественными средствами достигается это внутреннее единство?

Если мы обратимся к такому стихотворению, как «Поток сгустился и тускнеет...», то увидим, что заключенный в первой строфе образ природы со всеми его признаками переносится поэтом во второй строфе на человека:

Поток сгустился и тускнеет
И прячется под твердым льдом,
И гаснет цвет, и звук немеет
В оцепененьи ледяном, —
Лишь жизнь бессмертную ключа
Сковать всесильный хлад не может:
Она все льется и, журча,
Молчанье мертвое тревожит.

Так и в груди осиротелой,
Убитой хладом бытия,
Не льется юности веселой,
Не блещет резвая струя, —
Но подо льдистою корой
Еще есть жизнь, еще есть ропот —
И внятно слышится порой
Ключа таинственного шопот.

Несколько иначе осуществляется внутреннее единство в стихотворении «Еще земли печален вид...». Тут, подобно стихотворению Пушкина «Я пережил свои желанья...», сравнение постепенно подготовляется, но не перенесением на человека признаков природы, а, наоборот, перенесением на нее свойств живого существа:

Еще земли печален вид,
А воздух уж весною дышит,
И мертвый в поле стебль колышет,
И елей ветви шевелит.
Еще природа не проснулась,
Но сквозь редеющего сна
Весну послышала она
И ей невольно улыбнулась...

- 219 -

В первых четырех строках следующей строфы развивается уже иной мотив — мотив весеннего пробуждения человека:

Душа, душа, спала и ты...
Но что же вдруг тебя волнует,
Твой сон ласкает и целует
И золотит твои мечты?

И, наконец, в четырех заключительных строках образы обновляющейся природы и молодеющей вместе с ней человеческой души сливаются в одно нерасторжимое целое:

Блестят и тают глыбы снега,
Блестит лазурь, играет кровь...
Или весенняя то нега?..
Или то женская любовь?

Такое устранение всякого различия между внешним и внутренним миром, основанное на идее тождества между природой и человеком, в сущности и составляет едва ли не основную особенность Тютчева как поэта-мыслителя и художника. В. Я. Брюсов называл этот прием «проведением полной параллели между явлениями природы и состояниями души». При этом «граница между тем и другим как бы стирается, исчезает, одно неприметно переходит в другое»⁷³. Это можно наблюдать уже в стихотворении «Осенний вечер», в котором после слов о «порывистом, холодном ветре» следуют строки:

Ущерб, изнеможенье — и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.

Несмотря на то, что здесь налицо сравнение, переход от «кроткой улыбки» увядающей природы к «стыдливости страданья», проявляемой «разумным» существом, еле уловим. В стихотворении «В душном воздухе молчанье...» (до 1836) предгрозовое состояние природы отождествляется с душевной тревогой молодой девушки, ощущающей прилив первых, еще неведомых ей чувств:

Сквозь ресницы шелковые
Проступили две слезы...
Иль то капли дождевые
Зачинающей грозы?..⁷⁴.

- 220 -

Тот же прием образного параллелизма — в стихотворении Тютчева «Волна и дума» (1851):

Дума за думой, волна за волной —
Два проявленья стихии одной:
В сердце ли тесном, в безбрежном ли море,
Здесь — в заключении, там — на просторе, —
Тот же все вечный прибой и отбой,
Тот же все призрак тревожно-пустой.

Есть у Тютчева и такие стихотворения, в которых прямые аналогии между природой и человеком отсутствуют, но тем не менее в качестве своего рода «подтекста» возникают в сознании читателя. Таково, например, стихотворение «Обвеян вещею дремотой...» (1850) с его «символической» концовкой:

Как увядающее мило!
Какая прелесть в нем для нас,
Когда, что так цвело и жило,
Теперь, так немощно и хило,
В последний улыбнется раз!..

Это сказано об осеннем, «полураздетом» лесе, внезапно озаренном «молниевидным» лучом солнца. Но, зная тютчевский «Осенний вечер», мы и в этом стихотворении вправе усматривать скрытый намек на «существо разумное». Символический характер носит и другое стихотворение Тютчева:

Что ты клонишь над водами,
Ива, макушку свою?
И дрожащими листами,
Словно жадными устами,
Ловишь беглую струю?..

Хоть томится, хоть трепещет
Каждый лист твой над струей...
Но струя бежит и плещет,
И, на солнце нежась, блещет,
И смеется над тобой...

(До 1836)

Сам поэт не подсказывает нам, какое философское содержание он вкладывает в поэтические образы склоненной ивы и ускользающей от нее струи. Как и подобает символам, образы ивы и струи могут быть многозначными. Каждый читатель волен осмыслить их по-своему. Уместно в связи с этим припомнить, что говорил сам Тютчев по поводу стихотворения Я. П. Полонского «Утес», которое при своем появлении вызвало различные толки. «Ты спросишь меня, что за идея Утеса? — писал Полонский И. С. Тургеневу. — Тютчев говорит, что, прочтя это стихотворение, всякий вложит

- 221 -

в него свою собственную мысль, смотря по настроению — а это едва ли не верно...»⁷⁵.

Стихотворение Тютчева «Что ты клонишь над водами...» напомнило Некрасову лермонтовский «Парус»⁷⁶. Общность между этими двумя произведениями и заключается в их символичности. В ранних стихотворениях Лермонтова пейзажные символы прояснялись прямыми сравнениями (здесь опять-таки возможно сопоставление с таким стихотворением Тютчева, как «Поток сгустился и тускнеет...»). Позднее в творчестве Лермонтова появляются стихи, символический смысл которых не навязывается читателю, но легко угадывается. Кроме «Паруса» можно назвать «Утес» и «Дубовый листок оторвался от ветки родимой...».

Говоря о символике тютчевских образов, следует отличать ее от аллегоризма, почти не свойственного поэту. Между тем в некоторых работах о Тютчеве проявилось стремление во что бы то ни стало обнаружить иносказательный смысл в любом его стихотворении о природе.

Упомянув о том, что Тютчев считается «особенным мастером» в изображении природы, Р. Ф. Брандт замечает: «Чтобы, однако, Тютчев, этот лирик-мыслитель, нередко давал одни картинки, — с таким утверждением я согласиться не могу; напротив того, мне кажется, что едва ли не везде имеется по крайней мере аллегория, или хоть веет явственным настроением, намечающим аллегорию»⁷⁷. Исключение Брандт делает только для двух стихотворений — «Вечера» (1826?) и «Тихой ночью, поздним летом...» (1849), которые, по его мнению, могут быть отнесены к «картинкам»⁷⁸.

Как уже говорилось, есть у Тютчева такие стихотворения, в которых содержится легкий намек на аналогию между природой и человеком. Однако открывать «едва ли не везде» такой смысловой подтекст никак нельзя. К чему приводят подобные попытки, можно видеть из работы того же Брандта. Превосходное по своей художественной конкретности описание позднего зимнего утра в стихотворении «Декабрьское утро» (1859?) комментатор истолковывает как «иносказное изображение неизбежной победы света и добра». Стихотворение «Утро в горах» якобы означает «серьезность высших умов», а «Снежные горы» (конец 1820-х годов) — «возвышенье таких умов над толпою»⁷⁹. Стоит перечитать все

- 222 -

названные стихи, чтобы убедиться в том, насколько натянуты все эти «подобия».

Тенденцию к вычитыванию иносказательного подтекста в таких стихотворениях Тютчева о природе, которые едва ли дают для этого основания, проявил и немецкий исследователь Г. Дудек в своей интересной работе о метафорических формах в тютчевской поэзии. Знаменитое стихотворение «Есть в осени первоначальной...» (1857) будто бы наталкивает читателя на следующую мысль: «раннеосенняя природа и вместе с ней человек, оба еще в полном обладании своих сил, накапливают новую энергию для жизни». В стихотворении «Как весел грохот летних бурь...» «вместе с упоминанием о первом падающем листе примешивается предчувствие близящейся старости, конца лучшей поры жизни»⁸⁰.

Попытки выискивать в каждом стихотворении Тютчева о природе скрытый аллегорический смысл не обогащают нашего представления о нем как о поэте-мыслителе и обедняют наше представление о нем как о поэте-художнике.

Невольно напрашивается следующее сравнение. Тютчевские пейзажи по своему лиризму и философской насыщенности напоминают живописные полотна Левитана или Рылова, нередко поднимавшихся в своих изображениях до подлинной символики. Символичны, например, левитановские картины «Осенний день. Сокольники» или «Над вечным покоем». В первой из них очень наглядно осуществлен «тютчевский» прием: в пейзаж введена человеческая фигура, невольно вызывающая в нашем сознании внутреннюю аналогию с осенней природой. Можно посредством пейзажа передать даже «атмосферу эпохи», «дух времени»⁸¹. На картине Левитана «Владимирка» нет колодников, которых прогоняли когда-то по этой пустынной дороге, но судьбы многих и многих людей ощущаются при виде изображенной на полотне безрадостной дали и одинокого странника, осеняющего себя крестным знамением перед стоящим на обочине столбом с иконой. Недаром другой мастер русского пейзажа, Нестеров, назвал «Владимирку» «историческим пейзажем»⁸². Дыханием и трепетом исторической эпохи проникнут и вдохновенный «Зеленый шум» Рылова.

И тем не менее было бы ошибочным видеть в каждом пейзажном полотне Левитана или Рылова, — художников, так проникновенно чувствовавших жизнь природы, — преднамеренный второй план. Несомненно, конечно, что чем острее развито в самом художнике чувство природы, тем сильнее и эмоциональнее воздействие его произведения на другого. В таком произведении, даже если художник и не прибегает к символике, незримо ощущается

- 223 -

присутствие человека, воплощено определенное переживание личности, угадывается некий психологический ее аспект.

То же самое полностью относится и к поэту. Хорошо сказал на Третьем съезде писателей СССР Максим Рыльский: «О чем бы ни писал поэт..., — о животных ли, о деревьях ли, о горных ручьях, — он всегда в конечном счете пишет о человеке, о человеческом, для человека». Вот почему даже «пейзажные зарисовки» Фета, которые принято считать «бездумными», способны вызвать в читателе «целую вереницу человеческих мыслей и чувств»⁸³.

Еще более богатый мир мыслей и чувств пробуждают в нас «пейзажные» стихи Тютчева. Он, например, «пишет о море, о его многоцветных в лунную ночь красках, о его живом, бурном дыхании, о гремящих и сверкающих волнах, — и какое высокое человеческое чувство праздника жизни, ее полноты, могучей красоты возникает у читателей»⁸⁴.

Сила эмоциональною впечатления, производимого на нас стихами Тютчева о природе, — независимо от того, заведомо символичны его образы или нет, — тем более велика, что искусство поэта имело свои «корни в земле», в чувственно воспринимаемой действительности. «Главное достоинство» его стихов Некрасов видел «в живом, грациозном, пластически верном изображении природы». По мнению Некрасова, «пейзаж в стихах» представляет собой «самый трудный род поэтических произведений», так как требует от художника умения «двумя-тремя чертами» вызвать в воображении читателя описываемую картину. Тютчев, как утверждает Некрасов, «в совершенстве владеет этим искусством»⁸⁵.

Прекрасным образцом такого намеченного «двумя-тремя чертами» стихотворного пейзажа является приведенное выше восьмистишие «Успокоение», принадлежащее к заграничному периоду творчества поэта. Но оно не одиноко в ряду его произведений этого времени.

Так, например, в стихотворении «Песок сыпучий по колени...» (1830) Тютчев очень точно передает зрительное впечатление от сгущающихся сумерек:

И сосен, по дороге, тени
Уже в одну слилися тень.

По мере того, как потухает день, слышнее становятся звуки природы, и поэт подчеркивает это, говоря:

День догорал; звучнее пела
Река в померкших берегах.

(«Я помню время золотое...»,
между 1834 и 1836)

- 224 -

С годами чуткость к конкретным деталям заметно усиливается в лирике Тютчева, отражая общее движение русской поэзии от романтизма к реализму. Есть у Тютчева два стихотворения, в которых описывается надвигающаяся гроза: «В душном воздуха молчанье...» и «Неохотно и несмело...» Первое относится к 1830-м годам, второе — к 1849 году. В обоих упоминается о молнии. Но в первом стихотворении она в сущности только называется («Небо молнией летучей || опоясалось кругом»), а во втором поэт находит для нее очень меткое цветовое определение:

Вот пробилась из-за тучи
Синей молнии струя —
Пламень белый и летучий
Окаймил ее края.

Тютчев вообще тонко различает краски и обладает искусством колорита. Даже в непейзажных стихах поэта нередко вкраплены колористически яркие «кусочки» природы. Его понимание живописного соотношения красок предугадывается уже по тому признанию, которым открывается стихотворение «Слезы» (1823).

Люблю, друзья, ласкать очами
Иль пурпур искрометных вин,
Или плодов между листами
Благоухающий рубин.

Тот же образ сочной зелени листвы и теплого рубиново-красного цвета плодов повторен Тютчевым в стихотворении «К N. N.» («Ты любишь, ты притворствовать умеешь...», не позднее 1830), где он приобретает еще большую предметность:

...в палящий летний зной
Лестней для чувств, приманчивей для взгляда
Смотреть, в тени, как в кисти винограда
Сверкает кровь сквозь зелени густой.

Своего рода лунный ноктюрн создан поэтом в другом стихотворении:

Как сладко дремлет сад темно-зеленый,
Объятый негой ночи голубой,
Сквозь яблони, цветами убеленной,
Как сладко светит месяц золотой!..

(До 1836)

В одном из французских стихотворений Тютчева («D’une fille du Nord, chétive et languissante...», 1850-е годы) упоминается «померанцевое

- 225 -

дерево в цвету, все облитое солнечным светом» («l’oranger en fleur, tout baigné de lumière»).

Излюбленными колористическими мотивами Тютчева являются сочетания воды и солнца, воды и лунного сияния. Целой гаммой красок — «пасмурно-багровых», огненно-золотых и свинцово-лазурных расцвечено изображение летнего ненастного заката в тютчевском стихотворении «Под дыханьем непогоды...» (1850). Поэт зорко улавливает светотени, переходы одного цвета в другой «Здесь лучезарно, там сизо-темно», — говорит он об озаренном лунным светом море («Как хорошо ты, о море ночное...», 1865). В стихотворном пейзаже, который можно было бы назвать «Царское село днем», Тютчев отметил «отблеск кровель золотых» в спокойных водах озера, игру солнечных лучей в его струях («Тихо в озере струится...», 1866). В другом пейзаже, который можно было бы назвать «Царское село вечером», он изобразил белых лебедей, неподвижно держащихся («коснеющих») «на тусклом озера стекле», вечерние тени, ложащиеся «на порфирные ступени || екатерининских дворцов», и четко вырисовывающийся на небе силуэт золоченого купола («Осенней позднею порою...», 1858).

Тютчев любит краски, как любит все яркое и живое. Но он мастерски изображает и пейзажи, подернутые туманом и как бы растворяющиеся в бледной монохромной гамме:

Родной ландшафт... Под дымчатым навесом
Огромной тучи снеговой

Синеет даль — с ее угрюмым лесом,
Окутанным осенней мглой...

Все голо так — и пусто-необъятно
В однообразии немом...

Местами лишь просвечивают пятна
Стоячих вод, покрытых первым льдом.

Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья...

(1859)

В северном ноябрьском пейзаже нет отчетливо выраженных красок, — нет их и в стихах поэта, за исключением одной только красочной детали: «синеет даль». И вместе с тем в стихах Тютчева не только дано описание «родного ландшафта», но и передан его колорит, — вернее, сделано все для того, чтобы читатель мог в цвете представить себе описываемую картину.

Насколько удавалось порою Тютчеву, почти не прибегая к краскам, создавать зрительно запечатлевающиеся образы природы, показывает легкий, словно едва тронутый акварелью рисунок березовой рощи в стихотворении «Первый лист» (1851):

Лист зеленеет молодой.
Смотри, как листьем молодым
Стоят обвеяны березы,
Воздушной зеленью сквозной,
Полупрозрачною, как дым...

- 226 -

«Никто никогда до Тютчева не употреблял глагола „обвеян“ в таком применении, — замечает исследователь, — а между тем едва ли можно найти другое слово, более точно передающее зрительное впечатление от молодой распускающейся березовой листвы. Причем впечатление это еще более поддерживается и укрепляется целой серией следующих за словом „обвеяны” искусно подобранных синонимических эпитетов: „воздушная“, „сквозная“, „полупрозрачная“»⁸⁶.

Тютчев умел находить в слове новый смысловой оттенок, сочетающий в себе логическую ясность с эмоциональной выразительностью. Он пишет о радуге:

Один конец в леса вонзила,
Другим за облака ушла —
Она полнеба обхватила,
И в высоте изнемогла.

(«Как неожиданно и ярко...»,
1865)

Глагол «изнемогла» употреблен здесь в необычном значении, но по отношению к радуге он как нельзя более уместен: именно этим словом лучше всего передается «внешний процесс постепенного таяния, ослабления, исчезновения радуги»⁸⁷.

Точно подмеченные конкретные детали, присущие тютчевским «пейзажам в стихах», помогают нам увидеть или ощутить то, что видел и ощущал сам поэт. Созерцая летнюю бурю, он не только наблюдает, как гнутся «лесные исполины», но от его внимания не ускользает и «первый желтый лист», который «крутясь, слетает на дорогу» («Как весел грохот летних бурь...», 1851). В жаркий августовский день поэт улавливает «медовый запах», доносящийся с «белеющих полей» гречихи («В небе тают облака...», 1868). Поздней осенью, когда небо становится «бледнее», а долы «пасмурнее», он ощущает дуновение «теплого и сырого» ветра, напоминающего о весне («Когда в кругу убийственных забот...», 1849).

Едва ли не самым пленительным из пейзажей, созданных Тютчевым, является согретое мягким лиризмом, подлинно реалистическое изображение ранней осени:

Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора —
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера...

Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто все — простор везде, —
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.

- 227 -

Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
Но далеко еще до первых зимних бурь —
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле...

Одним эпитетом «как бы хрустальный» Тютчев с необыкновенной меткостью передает прозрачную ясность и кратковременность ранних осенних дней. Столь же мастерским художественным штрихом, после которого всякие иные зрительные признаки осеннего пейзажа были бы излишни, представляются и строки о тонком волосе паутины.

Анализируя тютчевскую лирику природы, Б. Я. Бухштаб пишет, что «сила Тютчева вовсе не в особой зоркости пейзажиста», хотя в его стихи и «вкраплены тонкие наблюдения... Но вообще явления природы, попадающие в поле его зрения, немногообразны и восприняты не детализованно... Он стремится не к выявлению неповторимого своеобразия той или иной картины природы, а к передаче эмоций, возбуждаемых природой»⁸⁸.

С этим утверждением не во всем можно согласиться. Правда, конкретно-зрительные детали пейзажа встречаются у Тютчева значительно реже, чем у таких поэтов, как Некрасов или Фет. Но то, что попадающие в поле его зрения явления природы воспринимаются им «не детализованно», объясняется не отсутствием «зоркости», а особым характером тютчевских описаний — всегда обобщенных. Для создания же такой обобщенной картины природы Тютчеву достаточно какого-либо одного, но существенного признака, вроде тех, которые уже были отмечены. При этом, как явствовало из некоторых примеров, они далеко не обязательно должны быть признаками зрительного порядка. Но передать эмоции, возбужденные тем или иным явлением природы, не показав — пусть обобщенно и иногда, может быть, «импрессионистически», одним намеком — его «неповторимого своеобразия», вряд ли возможно. Разве не погружает нас поэт в атмосферу «неповторимого своеобразия» сумерек, когда, прежде чем выразить вызванные ими чувства, говорит:

Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул, —
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальный гул...

И разве не передано поэтом «неповторимое своеобразие» весенних и летних гроз, сверкающего на солнце фонтана, грустной прелести осенних дней и осенних вечеров, сказочной красы зимнего леса? Но, конечно, Тютчев никогда не ставит своей целью с возможной подробностью зафиксировать предметы, не выступает бесстрастным наблюдателем того или иного явления. Его картины и

- 228 -

образы насквозь пронизаны глубоко эмоциональным отношением. И эта эмоциональность тютчевских стихов о природе захватывает и заражает читателя.

Процитировав полностью в своей статье о Тютчеве его стихотворение «Весенние воды» и выделив в нем курсивом строки: «Весна идет, весна идет; || мы молодой весны гонцы, || она нас выслала вперед», Некрасов писал: «Сколько жизни, веселости, весенней свежести в трех подчеркнутых нами стихах! Читая их, чувствуешь весну, когда сам не знаешь, почему делается весело и легко на душе, как будто несколько лет свалилось долой с плеч, — когда любуешься и едва показавшейся травкой, и только что распустившимся деревом, и бежишь, бежишь, как ребенок, полной грудью впивая живительный воздух и забывая, что бежать совсем неприлично, не по летам, а следует идти степенно, и что радоваться тоже совсем нечего и нечему»⁸⁹.

Живую и действенную силу тютчевских стихов о природе прекрасно подчеркнул в одном из своих писем Л. Н. Толстой: «Я, должен признаться, угорел немножко от весны и в одиночестве... Бывают минуты счастия сильнее этих; но нет полнее, гармоничнее этого счастья.

И ринься, бодрый, самовластный,
В сей животворный океан!

Тютчева «Весна», которую я всегда забываю зимой и весной невольно твержу от строчки до строчки»⁹⁰.

Глубочайшая любовь к природе, разлитая в стихах Тютчева, помогла ему затронуть чувства, близкие каждому. Он с одинаковым мастерством передавал как полноту внешнего впечатления, так и полноту внутреннего ощущения, вызываемого в человеке явлениями и картинами природы. О ней он умел сказать так, что кажется, будто иначе и сказать нельзя. Это признак подлинно гениального поэта. Он словно раз и навсегда выразил в слове наше общее впечатление, сказал за нас. До сих пор, наслаждаясь погожим днем золотой осени, мы определяем его тютчевским эпитетом «хрустальный». При виде радуги в нашей памяти опять-таки мгновенно возникает тютчевское «изнемогла». И поистине нужно обладать всей мощью таланта, равного Тютчеву, чтобы найти новое слово, которое вытеснило бы из нашей памяти это неподражаемое «изнемогла».

Стихи Тютчева о природе вошли в нашу жизнь. Кажется, нет русского человека, который бы еще со школьной скамьи не запомнил «Весенней грозы» и «Весенних вод». Для одних на том и заканчивается знакомство с поэтом, для других «Весенняя гроза» и «Весенние воды» становятся началом более глубокого общения с

- 229 -

ним, исходной вехой любви к нему. Эта любовь неразрывно сливается в нашем сознании с любовью к родной природе, что и делает наше чувство к поэту в особенности теплым и крепким.

Наряду с лирикой природы видное место в творчестве Тютчева занимает любовная лирика. В основе своей любовная лирика Тютчева автобиографична, но поэт достиг в ней такой психологической глубины, что узкобиографический комментарий только снижает ее художественное значение. Нам, конечно, интересно знать, что такое-то стихотворение посвящено Амалии Крюденер, а такое-то Элеоноре Тютчевой, что ряд стихотворений обращен ко второй жене поэта, а целый стихотворный цикл связан с его любовью к Е. А. Денисьевой. В некоторых отношениях биографические обстоятельства помогают лучше понять любовную лирику Тютчева. Так, например, общность мотивов, обнаруживающихся в ранних стихотворениях, навеянных любовью поэта к Эрнестине Дёрнберг, и в стихах «денисьевского цикла» объясняется тем, что оба эти романа поэта развертывались в какой-то мере в сходных биографических условиях, оба были «незаконны» с точки зрения общепринятых моральных норм и повлекли за собой тягчайшие переживания как для него самого, так и для любимых им женщин. И тем не менее непреходящая ценность этих стихов определяется не индивидуальными особенностями чувства Тютчева к той или иной женщине и не конкретными житейскими ситуациями, в которых оно развивалось, а теми философско-психологическими обобщениями, в которые оно вылилось.

Дата добавления: 2015-10-28