Глава четвертая 18 страница

В нескольких стихотворениях Тютчева заграничного периода любовь воспета как ничем не омрачаемое, ясное и светлое чувство. Трепетным и радостным ожиданием любимой проникнуто стихотворение «Cache-cache» (не позднее 1828). Ее еще нет, но поэту кажется, что она здесь, что все окружающее полно ее незримым присутствием:

Волшебную близость, как бы благодать,
Разлитую в воздухе, чувствую я.

Преизбыток чувств, охвативший влюбленного поэта, заставляет его всюду ощущать одну «ее». Перефразируя его же собственные слова, можно было бы сказать: все в ней, и она во всем. Вот почему и цветы, стоящие у окна, и пылинки, мелькающие в лучах солнца, и струны арфы, задетые ветерком, и бабочка, влетевшая в комнату, приобретают особое значение в его глазах. Оказывается, «недаром лукаво глядят» гвоздики, недаром свежее благоухают и ярче пылают «румянцем» розы: поэт догадывается, «кто скрылся, зарылся в цветах». Внезапно послышавшийся легкий звон арфы наводит его на мысль, не притаилась ли в ее струнах

- 230 -

она — его «шалунья». Даже сверкающие и дрожащие на солнце пылинки напоминают ему о ней — о задорных огоньках в ее глазах:

Как пляшут пылинки в полдневных лучах,
Как искры живые в родимом огне!
Видал я сей пламень в знакомых очах,
Его упоенье известно и мне.

Любовь поэта настолько целомудренна, что и его возлюбленная представляется ему каким-то бесплотным созданием — «сильфидой», которая не только может, никем не замеченная, прятаться в цветах и колебать струны арфы, но и преображаться в легкокрылую бабочку:

Влетел мотылек, и с цветка на другой,
Притворно-беспечный, он начал порхать.
О, полно кружиться, мой гость дорогой!
Могу ли, воздушный, тебя не узнать?

Отблеск того же молодого, быть может, впервые пробудившегося чувства, под влиянием которого облик любимой девушки принимает в воображении поэта романтические черты «младой феи», лежит и на другом его стихотворении — «Я помню время золотое...» (1834—1836). Впечатления от внешнего мира органически слиты в нем с душевными переживаниями. То, что описывается в этом стихотворении, происходит весной, когда яблони осыпаны цветом, когда день долог, а ночи коротки. Но поэту кажется, что солнце нарочно задерживается на небосклоне, чтобы дать себе время налюбоваться на юную красавицу:

И солнце медлило, прощаясь
С холмом, и замком, и тобой.

Хотя стихотворение и написано в прошедшем времени, как воспоминание, поэт в его строфах словно заново переживает минувшее. От начала до конца стихотворение дышит «настоящим», не затуманенным мыслью о будущем. Невозмутимость счастья, испытываемого любящими сердцами, подчеркивается самой лексикой: «Я помню время золотое, || я помню сердцу милый край». «Ты беззаботно вдаль глядела», «И ты с веселостью беспечной || счастливый провожала день». Даже упоминание в последних строках о мимолетности жизни не омрачает общей безмятежной настроенности стихотворения:

И сладко жизни быстротечной
Над нами пролетала тень.

По непосредственности и свежести чувства стихотворение «Я помню время золотое...» вполне оправдывает высокую оценку Некрасова,

- 231 -

отнесшего его к лучшим стихотворениям Тютчева, «да и вообще всей русской поэзии»⁹¹.

Стихотворения «Cache-cache» и «Я помню время золотое...» написаны в годы, которые сам поэт называл годами «душевной полноты». Это выражение лучше всего передает общую тональность обоих стихотворений. К ним примыкает по своему лирическому звучанию еще одно стихотворение, хотя художественно и не столь совершенное:

Сей день, я помню, для меня
Был утром жизненного дня:
Стояла молча предо мною,
Вздымалась грудь ее волною,
Алели щеки, как заря,
Все жарче рдея и горя!
И вдруг, как солнце молодое,
Любви признанье золотое
Исторглось из груди ея...
И новый мир увидел я!..

(1830)

Здесь, как и в строфах «Я помню время золотое...», запечатлен всего лишь один момент из прошлого, но при этом все пережитое и перечувствованное с тех пор не набрасывает на поэтическое изображение своей тени. Прошлое в этих строках оживает как настоящее. Каждое из трех названных стихотворений проникнуто ощущением «нового мира», вместе с чувством любви открывшегося поэту.

Из позднейших произведений Тютчева уже не о годах «душевной полноты», а о редких ее минутах, внушенных самозабвением любовной страсти, свидетельствуют стихотворения «Как ни дышит полдень знойный...» (1850) и «День вечереет, ночь близка...» (1851). В первом — «влюбленная мечта» поэта сливается с «очарованной мглой», в прохладе которой он ищет убежища от полдневного зноя; во втором — близость любимой женщины делает нестрашным для него «мрак ночной», а самый ее образ, как и в стихотворении «Cache-cache», приобретает «воздушные» очертания «волшебного призрака»:

Кто ты? Откуда? Как решить,
Небесный ты или земной?
Воздушный житель, может быть, —
Но с страстной женскою душой.

Однако при всей художественной значительности тех стихотворений Тютчева, о которых пока говорилось, они до некоторой степени традиционны для любовной лирики, поскольку основное в них — субъективные переживания самого поэта. Женский же

- 232 -

образ, не столько выведенный в этих стихах, сколько едва намеченный, в такой же мере безличен, как и «гений чистой красоты» в стихотворении Пушкина «Я помню чудное мгновенье...». И это вполне понятно, поскольку в этих стихотворениях раскрытие внутреннего мира женщины не входило в задачи поэта.

Своеобразие любовной лирики Тютчева, резко отличающее ее от любовной лирики других поэтов, заключается не в тех немногих стихах, в которых любовь рисуется как светлое и гармоническое чувство, а в тех, в которых она изображается как «роковая» страсть, приносящая с собой душевные муки и даже гибель. В стихотворении «Близнецы» (не позднее 1851) Тютчев не побоялся поставить рядом любовь и самоубийство. В «буйной слепоте страстей» видел он воплощение извечной основы мира — «древнего хаоса», наследие которого таится в душе человека. Такая любовь, как бы она ни была сильна, не могла вселить в поэта чувства «душевной полноты», неразрывно связанного с ощущением общности человека и великого мира природы, а лишь обостряла «страшное раздвоение», и без того присущее его сознанию. Безоблачное «утро жизненного дня» осталось для него позади. На смену наступил «разгар лета» с его «поздними, живыми грозами» — «взрывами страстей» и «слезами страстей». Противоречивые и мучительные душевные переживания претворялись в поэтическом мироощущении Тютчева прежде всего в чувство разлада между человеком и природой. Свое художественное выражение это чувство нашло в стихотворении «Итальянская villa» (1837).

Столетия протекли над покинутой генуэзской виллой, ничем не смущая ее мирного сна. Но вот вошли люди — он и она:

Вдруг все смутилось: судорожный трепет
По ветвям кипарисным пробежал, —
Фонтан замолк — и некий чудный лепет,
Как бы сквозь сон, невнятно прошептал.

Что это, друг? Иль злая жизнь недаром,
Та жизнь, — увы! — что в нас тогда текла,
Та злая жизнь, с ее мятежным жаром,
Через порог заветный перешла?

Этот «мятежный жар» в конце концов должен «опалить» и «испепелить» тех, кто им охвачен. И недаром стихотворение «Итальянская villa» тематически и биографически тесно связано с другим:

Так здесь-то суждено нам было
Сказать последнее прости...
Прости всему, чем сердце жило,
Что жизнь твою убив, ее испепелило
В твоей измученной груди!

(«1-е декабря 1837»)

- 233 -

О губительной силе любви до Тютчева писал Баратынский:

Мы пьем в любви отраву сладкую;
Но всё отраву пьем мы в ней,
И платим мы за радость краткую
Ей безвесельем долгих дней.
Огонь любви — огонь живительный,
Все говорят; но что мы зрим?
Опустошает, разрушительный,
Он душу, объятую им.

(«Любовь», 1825)

Но то, что в поэзии Баратынского промелькнуло эпизодическим мотивом, красной нитью прошло через всю любовную лирику Тютчева. И в этом, конечно, сказался личный душевный опыт поэта, преломленный сквозь призму его философского мироощущения.

Своего рода прологом к циклу любовных стихотворений Тютчева могло бы послужить его «Предопределение» (1851):

Любовь, любовь — гласит преданье —
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И... поединок роковой...

И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец...

Итак, союз двух душ не зависит от самих людей, а предопределен судьбой, но ею же предуказан и трагический исход этого союза. В романтическом понимании Тютчева, судьба либо представляется в виде отвлеченного образа, подобного античному року, либо ее орудиями выступают люди. Это может быть и один человек, становящийся чаще всего невольным виновником мук и гибели любимого существа, может быть и «толпа», «свет», «суд людской». По словам поэта, две роковые силы держат человека в своей власти в течение всей его жизни: «одна есть Смерть, другая — Суд людской». Первая «честней» и нелицеприятней: всех равняет она своей косой. Не таков свет: он представляется Тютчеву жестокой в своей косности силой, которая не терпит «борьбы», «разноголосья» и старается истребить все лучшее, все живое, все выходящее за рамки общепринятых, часто условных понятий.

- 234 -

И горе ей — увы, двойное горе, —
Той гордой силе, гордо-молодой,
Вступающей с решимостью во взоре,
С улыбкой на устах — в неравный бой.

Когда она, при роковом сознаньи
Всех прав своих, с отвагой красоты,
Бестрепетно, в каком-то обаяньи
Идет сама навстречу клеветы,

Личиною чела не прикрывает,
И не дает принизиться челу,
И с кудрей молодых, как пыль, свевает
Угрозы, брань и страстную хулу, —

Да, горе ей — и чем простосердечней,
Тем кажется виновнее она...
Таков уж свет: он там бесчеловечней,
Где человечно-искренней вина.

(«Две силы есть — две роковые силы...», 1869)

Для Тютчева характерно, что «гордая сила», вступающая в борьбу с общественным мнением, с «судом людским», воплощается в его стихах именно в образе молодой женщины. И пусть в действительности разные женщины вдохновляли Тютчева на создание его любовных стихотворений, для нас, читателей, эти разные женщины сливаются в единый, цельный и глубоко индивидуализированный образ.

Тютчев не первым ввел в русскую поэзию образ женщины, бросающей вызов «условиям света». О такой женщине писал Пушкин, называя ее «беззаконной кометой || в кругу расчисленном светил»; такую женщину изобразил Баратынский в героине своей поэмы «Бал» — княгине Нине. Но между этими образами Пушкина и Баратынского и лирической героиней тютчевских стихов существует резкое отличие. И у Пушкина, и у Баратынского это — «прелестница опасная», женщина неукротимых, «бурных страстей», но лишенная сердца. Не любовь, а «душевная пустота», толкает ее добиваться «побед бесстыдных» и «соблазнительных связей». В стихотворении «Когда твои младые лета...» Пушкин с сочувствием говорит о страданиях женщины, опозоренной «шумной молвой», но это стихотворение, ярко рисуя отношение поэта к холодному лицемерию света («Но свет... Жестоких осуждений || не изменяет он своих: || он не карает заблуждений, || но тайны требует для них»), не раскрывает самого образа той, к которой обращены эти строки. Правда, упоминание о «блестящем, душном круге» и «безумных забавах» наводит на мысль, что между реальным прототипом пушкинского «Портрета» и адресатом стихотворения «Когда твои младые лета...» резкой принципиальной разницы не

- 235 -

было. Героиня тютчевской любовной лирики не похожа ни на «беззаконную комету» Пушкина, ни на «упившуюся вакханку» Баратынского. Тип бездушной жрицы любви, возмущающей чопорное общественное мнение, — не тютчевский тип. Женщина в стихах Тютчева — это прежде всего человек глубокого и постоянного чувства. Только в одном стихотворении «К N. N.» («Ты любишь, ты притворствовать умеешь...», конец 1820-х годов) перед нами выступает образ молодой женщины, которой «льстит» измена, но которая умелым притворством сохраняет в глазах посторонних супружескую и светскую честь. Этот лишенный подлинного внутреннего содержания образ одинок в поэзии Тютчева. Во всех остальных любовных его стихах выведена женщина, которая «одной заветной предалась любви» и осталась верна ей «наперекор и людям и судьбе».

Образ женщины, возникающий перед читателем любовных стихотворений Тютчева, наделен ярко индивидуальными чертами, хотя эти черты и даны не детализованно. Мы, например, не можем ясно представить себе ее внешность. Мы не знаем даже, красива она или нет. Впрочем, «изящно-дивные черты» представляли цену в глазах поэта лишь в том случае, если они служили зеркалом внутренней, чисто «человеческой» красоты женщины. Вот почему его всегда в особенности привлекали выражение глаз и улыбка.

Уже в одном из ранних своих стихотворений — «К Н.» («Твой милый взор, невинной страсти полный...», 1824) — «чистый огонь» женских глаз, в которых светится «златой рассвет» впервые зародившегося чувства любви, Тютчев противопоставляет черствым и закореневшим в «ночи греха» сердцам, в которых «правды нет». Поэт и позднее считал, что открытый и честный женский взгляд обезоруживает самое упорное злоязычие:

Как ни бесилося злоречье,
Как ни трудилося над ней,
Но этих глаз чистосердечье —
Оно всех демонов сильней.

(1865)

В полюбившихся ему очах он читал всю сложность душевных переживаний:

В непостижимом этом взоре,
Жизнь обнажающем до дна,
Такое слышалося горе,
Такая страсти глубина!

Дышал он, грустный, углубленный
В тени ресниц ее густой,
Как наслажденье, утомленный
И, как страданье, роковой.

(«Я очи знал, — о, эти очи!..»,
не позднее 1851)

- 236 -

Насколько живо чувствовал и понимал поэт красоту женской души, лучше всего показывает его стихотворение «Сияет солнце, воды блещут...» (1852):

Сияет солнце, воды блещут,
На всем улыбка, жизнь во всем,
Деревья радостно трепещут,
Купаясь в небе голубом.

Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен,
И мир, цветущий мир природы,
Избытком жизни упоен.

Но и в избытке упоенья
Нет упоения сильней
Одной улыбки умиленья
Измученной души твоей...

Фет писал, что это стихотворение — «все чувство, все восторг» и что «в море» этого восторга читатель погружается с первого же полустишия. Он же восхищался тем, «каким скачком рвется вперед, со второго куплета, лиризм стихотворения»⁹². Действительно его ритмико-интонационный строй превосходно передает и преизбыток жизненных сил, которым полна окружающая поэта природа, и слабую, просветленную улыбку много страдавшего существа⁹³. Перед богатством душевного мира женщины, «до дна» раскрывающегося в ее улыбке, меркнут для Тютчева все иные внешние впечатления.

- 237 -

Женщина в стихах Тютчева выше, сильнее, прямее и самоотверженнее мужчины. Этим и объясняется то, что не «он», а «она» является центральным образом любовной лирики Тютчева. Внутреннее превосходство женщины над мужчиной ярко вырисовывается из следующего признания поэта:

Перед любовию твоею
Мне больно вспомнить о себе —
Стою, молчу, благоговею
И поклоняюся тебе...

(«Не раз ты слышала признанье...», 1851)

В «борьбе неравной двух сердец» нежнее оказывается сердце женщины, а потому именно оно неизбежно должно «изныть» и зачахнуть. Мужчина в любовной лирике Тютчева выступает носителем «рокового», губительного начала. Он весь во власти безотчетного страстного порыва и «пламенно-чудесной» игре женского взора готов предпочесть «угрюмый, тусклый огнь желанья», мерцающий из-под «опущенных ресниц». Сам того не ожидая, он становится палачом любимой женщины:

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!

Стихотворение, начинающееся этими строками, построено как своего рода внутренний монолог. Говоря «ты» («Давно ль... ты говорил», «Ты помнишь ли», «Твоя любовь»), поэт в сущности обращается к самому себе, но то, что он говорит, могло бы быть обращено ко многим и многим. В рамках данного лирического стихотворения заключена канва целого романа. Воссоздать развитие этого романа читатель вправе по отдельным намекам поэта, запечатлевшим его главные моменты: первую встречу, оказавшуюся «роковой», но некогда озаренную счастливым сияньем «волшебного взора» и оживленную беспечными взрывами «младенчески живого» смеха, гордость одержанной победы, мимолетную, как «северное лето», начальную пору любви и переход от сладкого «сна» к горькому пробуждению. Мы узнаем, что все эти события развернулись в сравнительно короткий промежуток времени («Год не прошел»), но столь насыщенный радостными и трагическими переживаниями. При этом, как всегда у Тютчева, основное внимание обращено на переживания женщины. Несколькими резко очерченными штрихами показывает поэт прежде всего разительные перемены, происшедшие за этот короткий срок в ее внешнем облике:

Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Всё опалили, выжгли слезы
Горючей влагою своей.

- 238 -

Поэт не раскрывает нам причин, почему союз двух любящих сердец принял такой «роковой» оборот, но намекает на вмешательство «суда людского», от которого «он» не смог уберечь «ее»:

Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!
.............
И на земле ей дико стало,
Очарование ушло...
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело...

В стихотворении «О, как убийственно мы любим...» (1851) сосредоточены все основные темы и мотивы, характерные для любовной лирики Тютчева, как встречавшиеся в ней ранее, так и в особенности те, которые развиваются и детализируются в других стихах «денисьевского цикла».

Тема страшной действительности, пришедшей на смену быстропролетевшему «сну» любви, возникает в творчестве Тютчева еще в тридцатые годы. Стихотворение «1-е декабря 1837» кончается словами:

Прости... Чрез много, много лет
Ты будешь помнить с содроганьем
Сей край, сей брег с его полуденным сияньем...

Полная «избытка чувств» любовная сцена, изображенная в стихотворении «С какою негою, с какой тоской влюбленной...» (1837?), завершается резким переходом к трагическому финалу:

А днесь... О, если бы тогда тебе приснилось,
Что будущность для нас обоих берегла...
Как уязвленная, ты б с воплем пробудилась,
Иль в сон иной бы перешла.

Мотив «толпы», поправшей самые заветные чувства женщины (как выразительно, кстати сказать, передано тяжелым скоплением согласных это грубое вторжение толпы в ее внутренний мир: «толпа, нахлынув, в грязь втоптала»), становится темой особого стихотворения:

Чему молилась ты с любовью,
Что как святыню берегла,
Судьба людскому суесловью
На поруганье предала.

Толпа вошла, толпа вломилась
В святилище души твоей,
И ты невольно постыдилась
И тайн и жертв, доступных ей.

- 239 -

Ах, если бы живые крылья
Души, парящей над толпой,
Ее спасали от насилья
Бессмертной пошлости людской!

(1851)

Ко многим стихотворениям Тютчева, в которых рисуется психологически сложный образ женщины, могли бы послужить эпиграфом слова: «Очарование ушло...». Ушло потому, что она осталась одна с «судом людским», не найдя в любимом человеке твердой опоры против «толпы»; ушло потому, что «союз души с душой родной» на самом деле превратился в «поединок роковой».

С наибольшей глубиной противоречивые переживания любящего женского сердца переданы Тютчевым в написанном от лица женщины стихотворении «Не говори: меня он, как и прежде, любит...» (1851). Слова, которыми оно открывается, как бы продолжают ранее начатый разговор:

Не говори: меня он, как и прежде, любит,
Мной, как и прежде, дорожит...

Не желая слушать успокоительные, но неубедительные для нее доводы ее собеседника или собеседницы и задыхаясь от нахлынувших на нее чувств, женщина горячо высказывает все, что наболело у нее на сердце:

О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в руке его дрожит.

То в гневе, то в слезах, тоскуя, негодуя,
Увлечена, в душе уязвлена,
Я стражду, не живу... им, им одним живу я —
Но эта жизнь!.. о, как горька она!

Порывистость взволнованной живой речи, ее естественность и ненадуманность подчеркивается внутренними рифмами («тоскуя, негодуя», «увлечена, в душе уязвлена»), которые не определяют композиционного рисунка строфы, а лишь усиливают ее эмоциональную окраску. Той же цели отвечает отрывочный разговорный синтаксис двух последних строк. За отрицанием: «Я стражду, не живу» немедленно следует утверждение: «им, им одним живу я». Однако в это утверждение тут же вносится оговорка: «Но эта жизнь!.. О, как горька она». И то, что эта жизнь в сущности уже не жизнь, со всей беспощадностью раскрывается в заключительном четверостишии:

Он мерит воздух мне так бережно и скудно...
Не мерят так и лютому врагу...
Ох, я дышу еще болезненно и трудно,
Могу дышать, но жить уж не могу.

- 240 -

Женщина гибнет в борьбе с роком, орудием которого являются люди и прежде всего любимый ею человек, но гибнет победительницей, — «судьбы не одолевшей, || но и себя не давшей победить». К ней можно применить слова из тютчевского стихотворения «Два голоса» (1850):

Пускай Олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.

Г. А. Гуковский высказал мысль о том, что произведения любовной лирики Тютчева пятидесятых-шестидесятых годов тяготеют «к объединению лирического цикла в своего рода роман, близко подходящий по манере, смыслу, характерам, „сюжету“ к прозаическому роману той же эпохи»⁹⁴. Б. Я. Бухштаб также склонен видеть в стихах «денисьевского цикла» своеобразный лирический роман, «психологические перипетии которого и самый облик героини напоминают нам романы Достоевского»⁹⁵. Аналогии к любовным стихам Тютчева можно найти и в творчестве Тургенева. В рассказе «Фауст» (1856) любовь показана в своей «роковой» сущности — губительной, бессознательно овладевающей человеком страстью; даже слово «люблю» названо «роковым словом». «То, что было между нами, — говорит герой этого рассказа, — промелькнуло мгновенно, как молния, и как молния принесло смерть и гибель...». Смерть и гибель приносит любовь и в таких повестях Тургенева, как «Первая любовь» (1860), «Несчастная» (1868) и «Клара Милич» (1882).

Возможность подобных сопоставлений говорит о том, что романтическое миропонимание не помешало Тютчеву творчески включиться в общий процесс утверждения реализма в русской литературе. Замечательная глубоким раскрытием диалектики человеческих переживаний, любовная лирика поэта, даже при наличии в ней фаталистических мотивов, составляет в целом наименее романтическую часть его творчества. В стихах о любви Тютчеву порою было дано затронуть струны, в той или иной степени звучащие в душе каждого из нас. Вовсе не нужно, например, мысленно переноситься на берег Дуная, к развалинам средневекового замка, чтобы проникнуться чарующим обаянием стихотворения «Я помню время золотое...». Оно близко нам той радостью любви, которая принадлежит к наиболее светлым юношеским воспоминаниям

- 241 -

человека. Вместе с тем никто из русских поэтов, кроме Тютчева, не сумел с такой трагической силой передать чувство, вызываемое утратой любимой женщины, утратой не через разлуку, не через измену, а через смерть. Шедеврами не только тютчевской лирики, но и всей русской поэзии являются такие его стихотворения, как «Весь день она лежала в забытьи...» (1864), «Есть и в моем страдальческом застое...» (1865), «Накануне годовщины 4 августа 1864» (1865). Связанные с памятью Е. А. Денисьевой, эти стихотворения драгоценны не только как потрясающие по остроте переживания биографические документы, но прежде всего как произведения большой художественно-психологической силы.

В первом стихотворении поэт с неподдельной искренностью делится с читателем, словно с близким ему человеком, воспоминаниями о горчайших минутах своей жизни, стараясь во всех подробностях воссоздать последовательность пережитого. Все стихотворение, за исключением двух строк, обращенных непосредственно к той, которой уже нет, окрашено простотой и непринужденностью устного повествования:

Весь день она лежала в забытьи,
И всю ее уж тени покрывали.

Вторая строка с необыкновенной точностью передает зрительное впечатление от постепенно тускнеющих в умирающем человеке признаков жизни.

Лил теплый летний дождь — его струи
По листьям весело звучали.

Что может быть выразительнее, в данном случае, самых простых эпитетов «теплый» и «летний»? Сентименталист или романтик не преминул бы подыскать к дождю какой-либо иной эпитет: унылый, печальный. Он заставил бы дождь оплакивать молодую женщину, часы которой сочтены. Тютчев даже в минуты сокрушающего его горя, у постели угасающей возлюбленной, помнит о том, что жизнь торжествует над увяданьем, над болезнью, над смертью: он слышит за окном «веселый» — не грустный, не однообразно унылый, а именно веселый — шум летнего дождя.

И этот веселый шум выводит из забытья умирающую, и присущая ей любовь к жизни вспыхивает в последний раз, преодолевая смертельный недуг:

И медленно опомнилась она,
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала — увлечена,
Погружена в сознательную думу...

И вот, как бы беседуя с собой,
Сознательно она проговорила
(Я был при ней, убитый, но живой):

«О, как все это я любила!»

- 242 -

Настойчивым повторением союза «и» и нагнетанием одних и тех же звуков в ударных стопах поэт заставляет почувствовать усилие, с каким приходит в себя и вслушивается в шум дождя умирающая. Последняя строка: «О, как все это я любила!» отзывается тяжким вздохом — «блаженством и безнадежностью». Паузу между третьей и четвертой строфами Тютчев отмечает целой строкой точек. В заключительной строфе описание сменяется обращением к ушедшей. Поэт подхватывает последнее произнесенное ею слово — «любила»:

Любила ты, и так, как ты, любить —
Нет, никому еще не удавалось!
О господи!.. и это пережить...
И сердце на клочки не разорвалось...

Тютчев знает, что время лечит душевные язвы и притупляет боль утраты, и это кажется ему самым ужасным. Острота боли для него отраднее, чем омертвение мыслей и чувств, полное равнодушие ко всему, даже к своей потере. Страстная мольба о том, чтобы навсегда сохранить эту остроту боли, звучит в стихотворении «Есть и в моем страдальческом застое...»:

О, господи, дай жгучего страданья
И мертвенность души моей рассей:
Ты взял ее, но муку вспоминанья,
Живую муку мне оставь по ней, —

По ней, по ней, свой подвиг совершившей
Весь до конца в отчаянной борьбе,
Так пламенно, так горячо любившей
Наперекор и людям и судьбе, —

По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить,
По ней, по ней, так до конца умевшей
Страдать, молиться, верить и любить.

Иным настроением проникнуты певучие и скорбно-задушевные строфы стихотворения «Накануне годовщины 4 августа 1864»:

Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня...
Тяжело мне, замирают ноги...
Друг мой милый, видишь ли меня?

Все темней, темнее над землею —
Улетел последний отблеск дня...
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?

- 243 -

Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня...
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?

Настоящее горе не ищет вычурных слов для своего выражения. В этом стихотворении, кроме излюбленного Тютчевым эпитета «роковой» и неходового глагола «витать», все слова простые и обыкновенные. Но ведь «самое обычное, изо дня в день произносимое слово как бы обновляется, вступая в строй поэтической речи. Оно становится полнозвучным и полновесным»⁹⁶. Так и тут. Почти каждое слово при своей кажущейся обыкновенности приобретает в соседстве с другими особое смысловое и эмоциональное значение. Трогательно и тепло звучат обычные житейские обращения «друг мой» и «ангел мой». Стихотворение написано тем же размером, что и лермонтовское «Выхожу один я на дорогу...», — пятистопным хореем, в обоих случаях как нельзя более отвечающим элегически-медитативному содержанию. Тональность стихотворения «Накануне годовщины 4 августа 1864» иная, чем в стихотворении «Есть и в моем страдальческом застое...». Потрясенный своей утратой, Тютчев писал в одном письме: «Ах, она мне на земле нужна, а не там где-то...»⁹⁷. Но если уж ее нет около него, то поэту хотелось бы сохранить о ней хоть «муку вспоминанья»; свыкнуться с потерей он не может. Не столько даже мольбой, сколько требованием, чтобы ему дано было изведать такую муку, и заканчивается стихотворение «Есть и в моем страдальческом застое...» с его настойчивыми повторами «по ней, по ней».

Размеренный и несколько однообразный ритмико-интонационный склад стихотворения «Накануне годовщины 4 августа 1864» прекрасно передает настроение задумчивой сосредоточенности поэта. Мы верим, что ему еще очень тяжело, что он ощущает себя разбитым и нравственно, и физически («замирают ноги»), но вместе с тем мы чувствуем, что он уже на пути к тому, чтобы примириться со своим положением. И уже не острота боли нужна поэту, а иллюзия того, что не вовсе порвана духовная связь между ним и близкой ему женщиной («ты видишь ли меня?»).

Дата добавления: 2015-10-28