Глава четвертая 7 страница

По сообщению Гагарина, сначала предполагалось поместить пять или шесть стихотворений Тютчева в очередном томе пушкинского «Современника», который должен был выйти в свет «через три или четыре месяца». Действительно, в третьем томе журнала, поступившего в продажу через четыре с половиной месяца — в первых числах октября, было напечатано шестнадцать стихотворений поэта под общим заглавием «Стихотворения, присланные из Германии» и с подписью: «Ф. Т.» Восемь стихотворений под тем же общим заглавием и с той же подписью появилось в четвертом томе «Современника», выпущенном в конце 1836 года.

То, что в третьем томе «Современника» было напечатано не пять-шесть, а шестнадцать стихотворений Тютчева, и что помещены они были на самом видном месте — на первых же страницах журнала, свидетельствовало о высокой оценке их Пушкиным. «Мне рассказывали очевидцы, — вспоминал впоследствии Ю. Ф. Самарин, — в какой восторг пришел Пушкин, когда он в первый раз увидал собрание рукописное его стихов... Он носился с ними целую неделю»¹¹⁵. Один из этих очевидцев, П. А. Плетнев, писал в 1859 году: «Еще живы свидетели того изумления и восторга, с каким Пушкин встретил неожиданное появление этих стихотворений, исполненных глубины мысли, яркости красок, новости и силы языка»¹¹⁶.

Непосредственного высказывания Пушкина о стихах Тютчева до нас не дошло¹¹⁷, но косвенное, без упоминания имени, суждение о нем как о поэте «немецкой школы» (выражение И. В. Киреевского в уже цитированном «Обозрении русской словесности за 1829 год») можно усматривать в нескольких строках критической статьи Пушкина «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной». Полемизируя с выступлением М. Е. Лобанова в стенах Российской академии, содержавшим

- 85 -

Иллюстрация:

Страница III тома журнала «Современник» за 1836 г.
со стихами Тютчева.

- 86 -

огульный поклеп на современную русскую словесность, якобы представляющую «отголосок безнравия и нелепостей, порожденных иностранными писателями», в особенности французскими (имеются, в частности, в виду произведения «неистовых» романтиков), Пушкин указывает: «Французская словесность, со времен Кантемира имевшая всегда прямое или косвенное влияние на рождающуюся нашу литературу, должна была отозваться и в нашу эпоху. Но ныне влияние ее было слабо. Оно ограничилось только переводами и кой-какими подражаниями, не имевшими большого успеха... Поэзия осталась чужда влиянию французскому; она более и более дружится с поэзиею германскою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требований публики»¹¹⁸.

Статья Пушкина «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной» была помещена в том же третьем томе «Современника», что и стихи Тютчева. При таком соседстве заглавие «Стихотворения, присланные из Германии», приобретало особое значение. Стихи эти как бы иллюстрировали только что цитированные строки из статьи Пушкина о Лобанове.

Печатание стихотворений Тютчева в «Современнике» не обошлось без цензурных придирок. Тексты, предназначенные для третьего тома журнала, рассматривались цензором А. Л. Крыловым в первой половине июля 1836 года. Из них сомнение цензора вызвали только две строфы (вторая и четвертая) в стихотворении «Не то, что мните вы, природа...», которые он предложил исключить. 14 июля Петербургский цензурный комитет утвердил это предложение¹¹⁹. За неимением автографа и списков стихотворения можно лишь догадываться о том, что в исключенных строфах полнее и резче, чем в остальных, было выражено пантеистическое мироощущение поэта, неприемлемое для ортодоксально-церковного мировоззрения цензора. Пушкин, со своей стороны, предложил заменить выброшенные строфы точками, мотивируя это тем, «что ценсура не тайком вымарывает и в том не прячется». Эта мотивировка вызвала возражения А. Л. Крылова: «...ценсура не в праве сама публиковать о своих действиях; тем более она не в праве дозволить посторонние на это намеки, в которых смысл может быть не одинаков. По крайней мере я не могу убедиться ни в позволительности отмечать точками ценсурные исключения, ни в том, чтобы такие точки могли быть нужны для сбережения литературного достоинства»¹²⁰. Все же Пушкин настоял на своем. По-видимому, он предпочитал пожертвовать двумя строфами, чем вовсе

- 87 -

отказаться от этого стихотворения. Точки же могли служить указанием для автора, что исключение строф — дело рук цензуры, а не результат редакторского произвола¹²¹.

Одно стихотворение, сначала пропущенное цензором, затем подверглось запрещению Комитета. Это те самые строки о Наполеоне — «Два демона ему служили...», мысль которых была внушена Тютчеву чтением «Французских дел» Гейне. Восьмистишие Тютчева, уже возвращенное Пушкину с подписью Крылова, было затребовано им обратно на том основании, что председатель Комитета кн. М. А. Дондуков-Корсаков «желает видеть» эти стихи, ибо они были пропущены в его отсутствие. Через несколько дней Крылов известил Пушкина: «Стихотворение под № XVI: Два демона и пр. предложено было князем Михаилом Александровичем снова в сегодняшнем заседании, и Комитет признал справедливее не допустить сего стихотворения за неясностию мысли автора, которая может вести к толкам, весьма неопределенным». В делах Комитета сохранился список стихотворения с тщательно зачеркнутой подписью цензора Крылова¹²².

Задуманное Гагариным, Жуковским и Вяземским отдельное издание стихов Тютчева осуществлено не было, но первые шаги к его подготовке были сделаны. В частности, Гагарин воспользовался указанием Тютчева и через посредство С. П. Шевырева обратился к С. Е. Раичу с просьбой о предоставлении для печати имеющихся у него рукописей поэта. Ответ Шевырева Гагарину помечен 2 ноября 1836 года: «...вот собрание стихотворений Тютчева в том виде, как оно было мне доставлено от Раича. При издании призовите на помощь какого-нибудь опытного стихотворца, который взялся бы сверить с подлинником, чтоб не испортить текста, писанного в иных местах связной рукой. Это будет прекрасное собрание: Тютчев имеет особенный характер в своих разбросанных отрывках... Хорошо, если бы Пушкин в корректуре взглянул на стихотворения Тютчева»¹²³.

- 88 -

Не будучи изданными отдельной книжкой, стихотворения Тютчева в течение нескольких лет (1837—1840) продолжали время от времени появляться на страницах «Современника» (с 1838 года они подписывались не «Ф. Т.», а «Ф. Т-в»). Большинство их, по-видимому, было отобрано из числа тех стихов, которые были пересланы Тютчевым Гагарину. Но четыре стихотворения написаны поэтом позднее. Это — «1-ое декабря 1837», «Итальянская villa», «Давно ль, давно ль, о Юг блаженный...» и «С какою негою, с какой тоской влюбленной...». Обстоятельства, при которых они были доставлены в редакцию «Современника», неизвестны.

В литературе о Тютчеве укоренилось представление о том, что печатавшиеся на страницах «Современника» стихи поэта за все пять лет не вызвали ни одного не только критического отзыва, но даже упоминания в тогдашней печати. Представление это ошибочно. Развернутых критических отзывов о поэзии Тютчева за это время, действительно, не появлялось (как, впрочем, не появлялось и ранее), но упоминания были — и упоминания сочувственные. Анонимный автор «Литературных известий», публиковавшихся в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» за 1838 год, четыре раза отмечает его стихи¹²⁴. Последнее упоминание — о помещенном в двенадцатом томе «Современника» стихотворении «Арфа скальда» — в особенности значительно и любопытно: «По отделению стихотворений — «Современник» справедливо назваться может пантеоном истинной современной поэзии нашей... Арфа скальда, стихотворение Ф. И. Т-ва дышит той меланхолиею, той негою и таинственностию, которые так очаровательны в его вдохновенных стихах, приводивших в умиление Пушкина».

Строки эти вдвойне интересны. Во-первых, они обнаруживают, насколько живо в памяти осведомленных современников было отношение Пушкина к стихам Тютчева¹²⁵; во-вторых, они позволяют

- 89 -

расширить тот «круг людей со вкусом и поэтическим тактом», которыми — как вспоминал впоследствии В. Н. Майков, причислявший к ним и себя¹²⁶, — были замечены стихотворения «Ф. Т.».

В то время, когда стихи Тютчева печатались на страницах «Современника», в служебном положении в в личной жизни поэта произошли большие и серьезные перемены.

На дипломатическом поприще Тютчев был неудачником. За пятнадцать лет, что он находился в Мюнхене, на его глазах сменялись посланники, чиновники миссии повышались по службе и получали новые назначения, а он из сверхштатного атташе был произведен во вторые секретари¹²⁷, да так и остался в этой должности до конца своего пребывания в Мюнхене. «Мой удел при этой миссии довольно странен. Мне было суждено пережить здесь всех и не наследовать никому», — иронизирует Тютчев в письме к родителям¹²⁸. Между тем семья поэта увеличилась: у него было три дочери¹²⁹. Тютчевы постоянно испытывали материальные затруднения; долги росли с каждым годом. Одновременно семейная жизнь поэта осложнилась и обстоятельствами иного рода.

Еще в начале 1833 года во время карнавала приехал в Мюнхен барон Фриц Дёрнберг со своей женой. Отцом Эрнестины Дёрнберг был баварский дипломат барон Христиан Гюбер Пфеффель, родом эльзасец, племянник известного баснописца Готлиба Конрада Пфеффеля. Овдовев, когда дочь была еще ребенком, он женился вторично — на гувернантке своих детей — и по долгу службы жил преимущественно за границей; девочка воспитывалась в пансионах Парижа и Страсбурга. Атмосфера родительского дома не была сладкой для Э. Пфеффель, что и побудило ее, главным образом, выйти замуж за нелюбимого ею Ф. Дёрнберга. В Мюнхене перед четой Дёрнбергов тотчас же распахнулись двери придворных и аристократических гостиных, и молодая женщина заняла одно из первых мест в ряду мюнхенских красавиц.

Первая встреча Тютчева с Э. Дёрнберг произошла на балу в феврале того же 1833 года. Поэт уже был ранее знаком с ее братом Карлом. Как впоследствии рассказывала она сама, ее муж в этот вечер внезапно почувствовал себя нездоровым и, предложив

- 90 -

ей остаться на балу, уехал. Прощаясь с Тютчевым, он сказал: «Поручаю вам мою жену»¹³⁰. Эти вскользь брошенные слова приобрели неожиданно знаменательное значение.

Через несколько дней Ф. Дёрнберг умер от брюшного тифа. Многое осталось от нас скрытым в истории отношений Тютчева с Э. Дёрнберг. Она уничтожила переписку поэта с нею за эти годы, а также свои письма к брату — ближайшему другу, от которого у нее никогда не было никаких тайн. Но и то, что уцелело в виде загадочных дат под сухими цветами альбома-гербария, постоянного спутника жизни Э. Пфеффель-Дёрнберг, в виде случайно невычеркнутых ее старательной рукой намеков в позднейших письмах к ней Тютчева, в виде глухих отголосков в переписке и дневниках немногих свидетелей интимной жизни поэта, наконец — и в особенности — в некоторых стихах его, которые в свете этих данных приобретают глубокое автобиографическое значение, — свидетельствует о том, что это не было чуждое «взрывам страстей» и «слезам страстей» увлечение, подобное любви-дружбе к «прекрасной Амалии». Нет, это была та самая «роковая» страсть, которая, по словам Тютчева, «потрясает существование и в конце концов губит его».

У нас нет ключа к полному раскрытию многозначительных дат под поблекшими цветами гербария: «Воспоминание о счастливых днях, проведенных в Эглофсгейме!! Цветы, сорванные 5 июня 1835 г.», «Воспоминание о 20 марта 1836 г.!!!» и наряду с этим — «Воспоминание о моем отъезде из Мюнхена!! Понедельник, 18 июля 1836 г.»¹³¹. Но эти пометы напрашиваются на сопоставление с некоторыми намеками в письмах Эл. Тютчевой к ее русским родным. Для нее 1836 год «был очень тяжелым»; «все ложное и неприятное в положении Теодора», который то и дело «скучает и часто раздражителен», побуждает ее мечтать о поездке в Россию на всю зиму¹³². Есть основания думать, что весной 1836 года роман Тютчева получил некоторую огласку. В явной связи с этим Эл. Тютчева пыталась покончить с собой, нанеся себе несколько ран в грудь кинжалом от маскарадного костюма. В письме к И. С. Гагарину, рассказывая об этом происшествии, Тютчев выставляет в качестве его единственной причины «прилив крови к голове» и «непреодолимое желание» жены освободиться от охватившей ее «неизъяснимой тоски». Настаивая на том, что причина этого происшествия «чисто физическая», Тютчев пишет: «..я жду от вас, любезный Гагарин, что если кто-нибудь в вашем присутствии вздумает представлять дело в более романическом, может

- 91 -

быть, но совершенно ложном освещении, вы во всеуслышание опровергнете нелепые толки». В том же письме Тютчев касается и своих служебных дел: «Вице-канцлер хуже тестя Иакова. Тот, по крайней мере, заставил своего зятя работать только семь лет, чтобы получить Лию; для меня срок был удвоен. Они правы, в конце концов. Так как я никогда не относился к службе серьезно, — справедливо, чтобы служба также смеялась надо мной. Пока положение мое становится все более и более фальшивым... Я не могу помышлять о возвращении в Россию по той простой и превосходной причине, что мне не на что будет там существовать; с другой стороны, у меня нет ни малейшего разумного повода упорно держаться службы, которая ничего не обещает мне в будущем. Боюсь, как бы недавнее злосчастное происшествие также не способствовало ухудшению моего положения. В Петербурге могут вообразить, что перемещением меня из Мюнхена они окажут мне очень большую услугу, но это вполне ошибочно. Я охотно покинул бы его при условии действительного повышения... Но довольно об этом. Стыдно, а главное весьма скучно столько говорить о себе»¹³³.

Цитируемое письмо было доставлено И. С. Гагарину Крюденерами. Одновременно ими же было привезено в Петербург и другое письмо, в котором начальник Тютчева князь Г. И. Гагарин ходатайствовал перед вице-канцлером Нессельроде о переводе его из Мюнхена: «Это письмо будет вручено вашему сиятельству г-ном бароном Крюденером. Умоляю вас, граф, оказать ему самое благосклонное внимание, когда он будет говорить вам о г-не Тютчеве, об его несчастном и отчаянном положении и о самой настоятельной необходимости извлечь его из этого состояния. Г-н Тютчев при своих замечательных способностях и столь же просвещенном, сколь и выдающемся уме, вследствие неприятного и ложного положения, в которое он поставлен своим роковым браком, не в состоянии в настоящее время исполнять обязанности секретаря миссии, и во имя христианского милосердия я умоляю ваше сиятельство извлечь его отсюда, что, однако, может быть сделано лишь при условии денежного вознаграждения в 1000 р. на уплату долгов: это было бы большим счастием для него и для меня»¹³⁴.

Еще больше года после этого письма пробыл поэт в Мюнхене. Внешне как будто ничего не изменилось в семейном быту Тютчевых. Поиски выхода из денежных затруднений и заботы о детях, казалось, поглощали все внимание Эл. Тютчевой. Но хлопоты по дому и игры с детьми не могли отвлечь жену поэта от ее основной заботы. Весной 1837 года она пишет Е. Л. Тютчевой

- 92 -

о своем муже: «Если бы вы могли его видеть таким, каким он уже год, удрученным, безнадежным, больным, затрудненным тысячью тягостных и неприятных отношений и какой-то нравственной подавленностью, и не будучи в состоянии от этого отделаться, вы убедились бы, так же как и я, что вывезти его отсюда волею или неволею — это спасти его жизнь. Что сказать вам еще? Есть тысяча вещей, говорящихся с трудом и совсем не пишущихся...». Далее она признается, что для нее самой, несмотря на столько «уз дружбы», связывающих ее с Мюнхеном, пребывание в нем стало «невыносимо»¹³⁵.

В начале мая 1837 года, получив четырехмесячный отпуск, Тютчев с семьей выехал в Россию. Он покидал Мюнхен с намерением больше туда не возвращаться.

О пребывании Тютчева в России, — как и в предыдущий раз только в Петербурге, где в то время находились его родители и сестра Дарья, незадолго до того вышедшая замуж за Н. В. Сушкова, — мы знаем так же мало, как и о прошлых приездах поэта на родину. В письме к П. А. Вяземскому от 11 июля 1837 года Тютчев ссылается на полное отсутствие «местных знакомств»¹³⁶. Из старых знакомых поэт нашел здесь Вяземского, Крюденеров, И. С. Гагарина. Жуковского и А. И. Тургенева в Петербурге не было. Вероятно, к концу пребывания Тютчева в Петербурге круг его знакомств несколько расширился, но пока мы лишены возможности назвать конкретные имена.

Когда Тютчев приехал в Россию, прошло уже около четырех месяцев со дня трагической гибели Пушкина. Но Петербург еще продолжал обсуждать сложные обстоятельства последних месяцев жизни поэта, приведшие к роковому концу. О дуэли и смерти Пушкина Тютчев мог слышать и от Вяземского, и от Гагарина; наряду с выражениями искренней и глубокой скорби до него несомненно долетали и слова резкого осуждения, но не по адресу Дантеса, а по адресу великого поэта. Думается, что именно в Петербурге, под живым впечатлением взволновавших его пересудов о том, кто прав — Пушкин или его убийца, и было написано Тютчевым стихотворение «29-е января 1837»¹³⁷. Менее вероятно, чтобы эти стихи были написаны в Мюнхене при получении первого известия о смерти Пушкина: слишком громко звучат в них как бы подсказанные непосредственными впечатлениями негодование против «людского суесловья» и мысль о том, что Пушкин неподсуден «земной правде». Сам Тютчев отказывается выносить какой-либо

- 93 -

приговор Пушкину-человеку. Но Пушкин-поэт для него «богов орга́н живой», национальная гордость и слава России.

Рукопись стихотворения «29-е января 1837» была вручена Тютчевым И. С. Гагарину, в бумагах которого и пролежала вплоть до 1874 года, когда Гагарин переслал его И. С. Аксакову вместе с другими стихотворениями поэта.

По словам того же Гагарина, Тютчев тяготился своим пребыванием в Петербурге. «Je n’ai pas le heimweh, mais le herausweh», — будто бы говаривал он ему¹³⁸.

3 августа 1837 года состоялось назначение Тютчева на пост старшего секретаря русской миссии в Турине¹³⁹. Ранним утром 8 августа, временно оставив семью в Петербурге, поэт отправился к месту своего нового назначения. Он ехал морем до Любека, затем сухим путем, через Берлин и Мюнхен.

В Турин Тютчев приехал в начале октября¹⁴⁰. «Одним из самых грустных и угрюмых городов» на свете, несмотря на свои живописные окрестности, показалась ему столица Сардинского королевства, и это первое впечатление осталось неизменным. Приходилось утешаться тем, что Турин — «один из лучших служебных постов», что восемь тысяч рублей, составляющих оклад старшего секретаря миссии, достаются здесь гораздо легче, чем где бы то ни было, ибо и дела-то в Турине собственно нет никакого.

Дипломатический корпус в Турине был малочислен и держался в стороне от нерадушного местного общества. На первых порах Тютчеву оставалось довольствоваться обществом русского посланника при сардинском дворе Александра Михайловича Обрезкова и его жены. В конце года прибыл в Турин новый атташе русской миссии Эрнест Том-Гаве, по словам Тютчева, «добрый малый, высокий, несгибающийся, простодушный, несколько слабогрудый и чувствующий себя несчастным, как и полагается человеку, свалившемуся с неба в Турин»¹⁴¹.

- 94 -

Как бы ни внушал себе Тютчев, что Турин — «один из лучших служебных постов», он не мог не сравнивать его с Мюнхеном и не прийти к выводу, что «в отношении общества и общительности Турин — совершенная противоположность Мюнхену».

И. С. Гагарин находчиво уподоблял поэта страстным театралам, которые ради присутствия на спектакле готовы подвергать себя разным лишениям: «Его не привлекали ни богатство, ни почести, ни даже слава. Самым задушевным, самым глубоким его наслаждением было наблюдать за картиной, развертывавшейся перед ним в мире, с неослабным любопытством следить за всеми ее изменениями и обмениваться впечатлениями со своими соседями. Я не хочу сказать, что он был вполне бескорыстен; месту в партере он предпочитал кресло в оркестре или ложу на авансцене и способен был употребить некоторые усилия, чтобы их получить, но все наслаждения и все утехи самолюбия не имели бы в его глазах никакой цены, если бы для приобретения их надо было пожертвовать главным интересом представления»¹⁴². Можно сказать, что где-нибудь в другом месте — в Париже или Вене — его новый, более высокий дипломатический пост и мог бы доставить некоторую «утеху» тютчевскому самолюбию, но здесь, в Турине, ради служебных соображений ему невольно пришлось принести в жертву «главный интерес представления».

Через четыре с половиной месяца по приезде в Турин Тютчев писал родителям: «...я очень хотел бы иметь возможность сказать вам, что мне начинает нравиться в Турине, но это было бы слишком большой ложью. Нет, поистине мне здесь совсем не нравится и только безусловная необходимость вынуждает меня мириться с подобным существованием. Оно лишено всякого рода занимательности и представляется мне плохим спектаклем, тем более тошным, когда он нагоняет скуку, что единственным его достоинством было бы забавлять. Такова точно и жизнь в Турине. Она ничтожна в отношении дела и еще ничтожнее в отношении развлечений. Вернувшись в начале этого месяца из Генуи, где мне чрезвычайно понравилось, я сделал несколько попыток расширить немного круг моих знакомств. Среди тех, которые я завел напоследок, есть бесспорно несколько любезных женщин, чье общество во всякой другой стране было бы большим подспорьем. Но здесь все это разбивается о преграду негостеприимных и необщительных привычек. Так, например, с сегодняшнего дня всякие собрания прекращаются. Самое подобие общества исчезнет. И знаете почему? Потому что сегодня открывается театр. А театр здесь все. Без всякого преувеличения, все общество целиком прочно водворяется там на два карнавальных месяца. Только там и можно его встретить. В городе остаются лишь хворые и умирающие. Вчера

- 95 -

вечером все, как полагается, распрощались друг с другом, и все гостиные закрылись до конца карнавала. Судя по этому, можно было бы предположить, что спектакли по крайней мере весьма занимательны. Ничуть не бывало, ибо в течение двух месяцев мы будем развлекаться зрелищем все тех же двух пьес, так что после четвертого или пятого представления никто, разумеется, не дает себе труда их слушать. Удовольствие заключается в перебегании из ложи в ложу, оставаясь по пяти минут в каждой. Как я уже говорил вам, здесь есть несколько очень любезных женщин, и я думаю, что те, кто имеют честь состоять их любовниками, чувствуют себя весьма приятно в их обществе. Но необходимо быть таковым в настоящем, или в прошлом, или же домогаться этого в будущем для того, чтобы быть принятым у них. Это столь справедливо, что мужчина, коего вы реже всего можете встретить в доме, и есть хозяин дома. Вообще по ту сторону Альп и не представляют себе, какова распущенность нравов в этой стране. Но беспорядки подобного рода столь повсеместны, столь однообразны, что приняли всю видимость порядка, и нужно время, чтобы их приметить. Правда, все это было уже мне известно. И все же надо столкнуться с этим лицом к лицу, чтобы вполне осознать то впечатление, какое оно производит. Сюда следовало бы прислать всех людей, одаренных романическим воображением. Ничто так не способствовало бы их излечению, как зрелище того, что здесь происходит. Ибо то, что во всяком другом месте является предметом романа, следствием некоей страсти, которая потрясает существование и в конце концов губит его, — здесь становится результатом полюбовного соглашения и влияет на обычный распорядок жизни не более, нежели завтрак или обед... Я не слышал здесь разговоров ни об одной падшей женщине, но я не встретил ни одной женщины, любовника или любовников коей мне не указывали бы совсем открыто и без малейшего намека на злословие, точно так же, как сказали бы мне про карету, едущую по улице: это карета госпожи такой-то... Все, что я вам описываю, в изложении на бумаге представляется чем-то избитым, но, наблюдаемое на деле и вблизи, не лишено некоторой пикантности. То же можно сказать и о другом обстоятельстве, свойственном этой стране. Это — наряду с легкостью нравов — крайняя набожность, господствующая здесь, особливо среди женщин. Так, во время рождественского поста, который только что закончился, церкви были переполнены, весь город походил на монастырь. Ни театральных представлений, ни балов, ни концертов. В качестве единственного развлечения — проповедь по утрам. Зато женщины, — я говорю о принадлежащих к самому высшему обществу, — толпами присутствовали на ней. И какая проповедь! Что за строгость, что за суровость, что за нетерпимость! Вечером, правда, никто уже больше о ней и не помышлял»¹⁴³.

- 96 -

В письме Тютчева заслуживает внимания беглое упоминание о его возвращении из Генуи.

Среди стихотворений Тютчева есть одно, озаглавленное «1-ое декабря 1837» и полное глубокого автобиографического смысла. В автографе и в первопечатном тексте оно сопровождается пометой: «Генуя». Тема стихотворения — последнее прощание с любимой женщиной.

Прости... Чрез много, много лет
Ты будешь помнить с содроганьем
Сей край, сей брег с его полуденным сияньем,
Где вечный блеск и долгий цвет,
Где поздних бледных роз дыханьем
Декабрьский воздух разогрет.

Содержание стихотворения перестало быть загадочным благодаря двум сухим цветкам (бессмертник и анютины глазки), обнаруженным в альбоме-гербарии Э. Дёрнберг, под которыми по-французски проставлена дата: «Генуя, 24 ноября 1837». По всей вероятности, дата обозначена по новому стилю и, следовательно, Тютчев выехал из Турина в Геную в середине ноября старого стиля. Отсутствовал он не более двух недель.

С пребыванием Тютчева и Э. Дёрнберг в Генуе связано также стихотворение «Итальянская villa». О прогулках с нею «вдоль стен Генуи, в виду прекрасных Средиземных волн, то мирных, то бунтующих» вспоминал поэт в одном из позднейших писем¹⁴⁴.

Третьим стихотворением, которое, судя по его общей тональности, можно отнести к Э. Дёрнберг, является стихотворение «С какою негою, с какой тоской влюбленной...».

Много лет спустя в одном из писем к той, с которой он навсегда было простился в Генуе, поэт признался, что из всего написанного им он больше всего ценит «два или три стихотворения», некогда посвященные ей¹⁴⁵.

Почти десять месяцев провел Тютчев в разлуке в семьей.

30 мая 1838 года, как рассказывал потом сам поэт в письме к родителям, он спокойно сидел в своей комнате, когда ему пришли сообщить, что близ Любека, у берегов Пруссии, сгорел русский пассажирский пароход «Николай I», 14 мая вышедший из Петербурга. Тютчев знал, что на этом пароходе должны были находиться его жена и дети, направлявшиеся в Турин тем же путем, какой летом 1837 года совершил он сам. О катастрофе ему сообщили прямо, без обиняков. Французские газеты, известившие об

- 97 -

этом несчастье, умалчивали о судьбе пассажиров. Тютчев тотчас же выехал из Турина, но только в Мюнхене узнал подробности о случившемся. Здесь же ожидало его письмо от жены с сообщением о предстоящем ее приезде в Мюнхен¹⁴⁶.

Пожар на пароходе «Николай I» вспыхнул в ночь с 18 на 19 мая. Когда разбуженные пассажиры выбежали на палубу, «два широких столба дыма пополам с огнем поднимались по обеим сторонам трубы и вдоль мачт; началась ужаснейшая суматоха, которая уже и не прекращалась. Беспорядок был невообразимый: чувствовалось, что отчаянное чувство самосохранения охватило все эти человеческие существа...»¹⁴⁷. Так вспоминал об этом в своем очерке «Пожар на море» (1883) И. С. Тургенев, девятнадцатилетним юношей переживший страшную ночь.

Эл. Тютчева выказала во время этой катастрофы полное самообладание и присутствие духа. «Можно сказать по всей справедливости, что дети дважды были обязаны жизнью матери», которая «ценою последних оставшихся у нее сил смогла пронести их сквозь пламя и вырвать у смерти»¹⁴⁸, — так характеризует Тютчев поведение жены в выпавшем на ее долю испытании.

И. С. Тургенев в своем очерке «Пожар на море» пишет: «В числе дам, спасшихся от крушения, была одна г-жа Т..., очень хорошенькая и милая, но связанная своими четырьмя дочками и их нянюшками; поэтому она и оставалась покинутой на берегу, босая, с едва прикрытыми плечами. Я почел нужным разыграть любезного кавалера, что стоило мне моего сюртука, который я до тех пор сохранил, галстука и даже сапог...»¹⁴⁹. Надо думать, что речь идет именно об Эл. Тютчевой. Тургенев ошибся только в одном: с нею было не четыре, а три дочери.

«Мы живы! дети невредимы — только я пишу вам ушибленной рукой... Мы сохранили только жизнь... Бумаги, деньги, вещи — все потеряли всё, но погибших — всего пять человек! Никогда вы не сможете представить себе эту ночь, полную ужаса и борьбы со смертью!» — в таких словах извещала Эл. Тютчева свою русскую родню о катастрофе парохода «Николай I»¹⁵⁰.

Со своими «голыми и лишенными всего» детьми Эл. Тютчева, больная, добралась до Мюнхена, где 11 июня и встретилась с мужем.

- 98 -

Полученное ею, так же как и остальными пострадавшими, пособие в 200 луидоров (4000 рублей ассигнациями) все ушло на покрытие дорожных расходов и на приобретение самого необходимого.

По приезде в Турин Тютчевы оказались в крайне стесненном материальном положении. Поселились они в предместье, так как квартира в самом городе была им не по средствам. Несмотря на 800 червонцев (8480 рублей ассигнациями), выданных Тютчеву из казны «в уважение убытков», понесенных при пожаре парохода «Николай I», поэту, по-видимому, приходилось очень туго.

Дата добавления: 2015-10-28