Читайте также: |
|
Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия
ОГЛАВЛЕНИЕ
От автора
I. Пути погружения в хаос
Модернизация и война
Интеллигенция: идеалы или народ?
3. Феномен "голого короля"
Кровь на февральском снегу
II. Психология масс и стрелы социального насилия
Рабочие: социализм или социальное выживание
2. Неистовства "черного передела"
Солдаты: кровавый путь к миру?
4. Этнические пасынки империи: "свои" против "чужих"
III. От квазидемократии к сверх диктатуре: провоцирование и обуздание смуты
Институционные коллизии и социальный хаос
Природа кризисов властного начала
Партийные лидеры: взгляд из толпы
Большевизм в контрреволюционном интерьере
IV. Истощение энергии хаоса и вторичные волны насилия
V. Происхождение революционных мифов и их сегодняшняя судьба
VI. К общей теории кризиса империи
Вместо заключения: российская смута сегодня
Испокон веку во всех странах бунтовала только подлая чернь, и притом всегда без позволения. Из-за чего бунтовала - этого не знает ни один учебник, но бунтовала самым неблаговоспитанным и, можно даже сказать, почти нецелесообразным способом
М.Е. Салтыков-Щедрин
От автора
В отличие от бесчисленного количества исследований об Октябрьской революции, данная книга посвящена, по преимуществу, только одному ее аспекту - насилию В этом смысле она является заведомо и намеренно односторонней
Но если кто-то решил, что автор взялся в тысячный раз прославлять или осуждать революционную жестокость, то данную работу лучше отложить в сторону. Подходить к любой революции, Октябрьской в особенности, с мерками политического крохобора или морализирующего обывателя - то же самое, что пытаться измерять слона ученической линейкой. Ход и исход "красной смуты" лежит за пределами обычных представлений о добре и зле - сколь бы высокими и благостными идеалами не руководствовались ее вольные и невольные вдохновители и какими бы низменными и бесчеловечными не оказывались действия тех, чьими руками она творилась. Насилием пронизана вся человеческая история.
Взаимодействия двух главных агентов исторического развития - человеческой массы и власти - осуществляется через изменение, трансформацию и правовое упорядочение насилия, а вовсе не через упразднение его как такового. Революция может рассматриваться как дикая реакция на латентные формы насилия, которые приняли социально-удушающую форму. Вместе с тем, революция - это наиболее напоминание о тех врожденных садомазохистских склонностях человека, которые были задавлены в. обыденной "цивилизованной" действительности. В силу этого, революции стремятся опрокинуть весь старый порядок и изменить социокультурную кодировку государственности. Революционный хаос можно рассматривать как раскрытие "варварского" человеческого естества, запрятанного под ставшей тесной оболочкой "цивилизаторского" насилия власти.
Понятно, что охватить все формы революционного насилия в России невозможно, более того, подобная попытка привела бы к поверхностности выводов и суждений. Автор концентрируется на анализе тех форм насилия, которые были порождены мировой войной и которые ассоциировались в массовом сознании с действиями большевиков. Вместе с тем, данная книга вовсе не относится к числу, которые можно поставить в длинный ряд разоблачений или оправданий "красного террора". Работы последнего рода настолько нерассуждающе тенденциозны в своем пафосе, что способны принести читателю разве что подобие морального удовлетворения, за которым обычно скрывается боязнь заглянуть в бездну куда более ужасающей реальности, связанной с историческим смыслом происшедшего.
Общество всегда охотно осуждает убийц, оплакивает их жертв, но суеверно шарахается от анализа поступков самоубийц. Поведение последних пугает куда больше, ибо за ним кроется генетически обусловленная суицидальность человека. Революцию можно рассматривать как массово-историческое проявление этой наклонности. Собственно, все мифы и антимифы о революции, непременно выделяющие палачей и жертв, как раз и призваны удовлетворить потребность в легких, успокаивающих истинах. Последние, между тем, отнюдь не безопасны, ибо делают людей беззащитными перед всяким очередной эпидемией социального умопомешательства и массового насилия. В XX в. в этом можно было убедиться не раз. Единственным противоядием является беспристрастное знание.
История - это всегда история представлений человека о самом себе в мифологизированном пространстве большого исторического времени. Нет ничего удивительного в том, что сложившиеся представления об Октябрьской революции совершенно неадекватны ее внутренней природе. Эпистемологически "историографию уклонения" можно свести к трем основным моментам: логике мировосприятия, ведущей свое начало с эпохи Просвещения; соответственным интерпретациям опыта Великой Французской революции; рефлексии о достоинствах и недостатках современной представительной демократии западного образца. Все, что лежит за пределами этих "трех китов" традиционная историография обычно относит не к области гипотез, а вымыслов и умыслов. Я же исхожу из того, что сами эти "три кита" представляют историографический предрассудок и пережиток, от которого избавляются с большим трудом. Собственно в этом и состоит задача исследования: показать, что в основе "красной смуты" лежит совершенно не та реальность и логика, которая ей до сих пор предписывалась. Практически же это всего лишь попытка восстановления психосоциальной ткани революции, ныне скрытая за плотной завесой обличительной и апологетической политической истории.
Сказанное не есть претензия на не признающее родства новаторство: историографический опыт подсказывает, что первые, в полном смысле академичные, т.е. лишенные избыточных эмоций и политических пристрастий исследования Великой Французской революции стали возможны не ранее смены трех поколений - тогда, когда постреволюционные импульсы перестали, будоражить психику исследователей и в обществе назрела потребность в осмыслении прошлого не в видах сиюминутной конъюнктуры. Сегодня в России ситуация сходная: даже заметное "бегство от революции" объективно отражает начало болезненного процесса расставания с привычными мифами и иллюзиями - пусть в форме "вторичной" волны мифотворчества. Вместе с тем, нынешняя российская смута позволяет по-новому с большей долей проницательности, взглянуть на смуту прошлую - историк обязан использовать шанс, подаренный ему "его" временем.
За исключением угла зрения на события, книга представляет собой обычное академическое исследование с преобладанием нарратива, многочисленными ссылками на источники и непременной полемикой с другими авторами. Вместе с тем, это не просто описание психопатологии эпохи и вакханалии взаимоистребления (хотя материала такого рода приводится предостаточно), а выявление той их "созидательной" нагрузки, которая обычно характерна для жизнедеятельности раннеисторических обществ, где боль стимулирует активизацию инстинктов выживания. Сказанное, к сожалению, все еще непривычно.
Беда в том, что так называемое просвещенное сознание, воспитанное на простейших формально-логических шаблонах, этических императивах и правовых представлениях своего времени, избегает вынесения вопроса в подобную плоскость. Наделе смута при всей своей грязной зазем-ленности исторически функциональна. Но она не только урок предыдущему человеческому легкомыслию, легковерию, безынициативности и безответственности Насилие выступало и выступает наиболее острой формой социокультурных мутаций - понимание направленности последних, как раз, жизненно необходимо сегодня. -
В известном смысле книга является попыткой дать несколько гиперболизированную картину катастрофичного прошлого. Вместе с тем, революции такого масштаба, как российская, сами по себе "сюрреалистичны", но при этом они всего лишь исход тяжелой болезни всего общественного организма - вовсе не смертельный, как показывает исторический опыт, ибо остается жив человек. Причины общественных недугов никогда не сводятся к "внешней" инфекции. Любая зараза торжествует только в ослабленном организме.
Обычно люди не любят смотреть в "нормальное" зеркало исторического прошлого: оно отражает все их собственные врожденные недостатки, проявляющие себя в болезнях настоящего. Но жить в королевстве льстиво кривых зеркал - все равно, что рассчитывать на долголетие, прибегая к снотворному или допингу.
История внутри себя бесчувственна, как природное явление - что бы не говорили на этот счет моралисты, напуганные ее катаклизмами или вдохновленные кажущимся совершенством отдельных фрагментов нескончаемого мирового бытия, и сколь бы не кровоточила память простых людей, попавших на разлом большого исторического времени. Октябрьская революция, как и любое другое масштабное и вызывающее событие прошлого - всего лишь естественная малая часть продолжающейся истории человека. Понять глубинную природу последнего через временной катаклизм - это и будет приближением к пониманию истории, как нескончаемого культурогенеза. Но в этом плане история русской революции - это прежде всего история резко изменившихся отношений человека к власти, себе подобным, окружению, т е история насилия снизу
Из сказанного, полагаю, ясно, что применительно к истории революции автор не собирается оперировать ставшими привычными терминами, которые в последнее время нелепо и нудно выстраиваются вокруг ложных антитез типа демократия - тоталитаризм или утопия - здравомыслие. В данном случае человеческая "психопатология" революция рассматривается в рамках понятия кризиса империи. Последняя же вовсе не историческое проклятие, а наиболее действенный агент межцивилизационного культурогенеза. В этом смысле она вечна. Что касается России как империи, то она понимается просто как особая сложноорганизованная система патерналистского типа. Это тоже не новость, поскольку патерналистское начало просматривается в любой, даже самой демократичной государственности. Применительно к России она означает устойчивое стремление выстраивать систему власти-принуждения на архаичнейших ("большая семья") основаниях, что снижает действенность так называемого дисциплинирующего насилия. Отсюда ее большие и малые кризисы имперской системы, в которые вписываются и потуги реформаторства сверху, и бунтарство снизу. То и другое все еще естественно для России
Вопреки обыденным представлениям и несмотря на варварский примитивизм протекания, революционный процесс является необычайно сложным и многоплановым. Ощутить и понять это можно лишь основательно погрузившись в сгущенно-хаотичную атмосферу эпохи, прочувствовав ее изнутри. Разумеется, это занятие не для слабонервных. Как бы то ни было, любая революция протекает в действительности на личностно-бытовом, а не на политическом уровне. Ее исход и историческую судьбу определяет обыватель, а не доктринер. Автор поэтому сознательно оставляет на заднем плане политику и привычную хронологию, отдавая приоритет обыденности, сколь бы натуралистично-отталкивающей она не казалась. Отсюда непривычный набор источников и отсутствие их общепринятого источниковедческого анализа.
Если в прошлом исследователи обычно пытались проникнуть в тайны "всемогущих" верхов или, напротив, старались оперировать исключительно "объективными", якобы ни от кого не зависящими факторами, то автор намеренно отдает приоритет личным свидетельствам - по преимуществу неполитизированным. Ясно, что охватить их во всей неизмеримой массе невозможно. Приходится осуществлять отбор. В данном случае автор исходит из того, что мемуары и дневники политиков столь же ненадежны, каких ремесло Обычно это попросту поток обвинений и самооправданий Воспоминания "победителей", к тому же, обычно представляют часть творимой революционной легенды. В отличие от "побежденных", им куда реже удается поумнеть
Свидетельства простых людей относительно малочисленны, научно неаттрибутированы, порой удручающе косноязычны. Собрать их трудно, систематизировать еще сложнее Часто в них революционное прошлое с удивительной непосредственностью и искренностью подгоняется под современные идеологические клише, а обыденная информация содержит набор аффектированных реакций на экстраординарные события или тяготы своего существования. Но любая история - это прежде всего история представлений Поэтому в воспоминаниях людей той эпохи уместно вычленять не то, что они хотели сказать, не то, о чем они проговорились, а что они чувствовали и как думали
История не феноменологична, а мифологична. Слух, предрассудок, ложное представление в ней важнее реального факта, ибо любое событие остается в веках посредством коллективной памяти, которая и "пишет" историю обычно вкривь и вкось. Приходится исходить из того, что реальность и вымысел составляют неразрывную ткань исторического бытия. В смутное время - в особенности
В позитивистской историографии принято отдавать приоритет документально выверенному факту. В данной работе на передний план выступают эмоции, иллюзии, поверья, страсти. Прием преимущественного использования "живых" свидетельств стар, как Геродот, ненадежен, как вечно молодящаяся Клио. Но выхода нет либо каждое поколение будет писать свою историю в самонадеянной слепоте, либо доверится профессионализму исследователя, надеясь на то, что перед ним не шарлатан. К тому же, историку приходится помнить и о том, что читатель не выдерживает ни избыточного натурализма, ни отвлеченной наукообразности. Статистические выкладки также не удовлетворяют индивидуалистическую сторону самопознания - "истина" должна оставаться доступной, но оставляющей место для фантазий самоутверждения 'Голая клиометрия рискует стать магией "посвященных". Это не оговорка, а подобие метода во всей его сегодняшней непривычности.
Историографическая судьба любой победоносной революции начинается с создаваемого ею самою мифа. По мере того, как он трансформируется в наукообразный догмат, рядом могут вырасти целые заросли суеверий. Последние - также непременная, пусть периферийная часть историографического процесса. Попытка разобраться в динамике последнего в заключительных частях данной работы не случайна.
Направленность исследования можно сформулировать предельно кратко человек должен сам понять причину своего былого умопомрачения Смысл революции практичнее начать постигать не с того, как высоко способен воспарить человек в своих социальных мечтах, а как низко он может пасть на грешную землю, предаваясь им.
Вместе с тем, двигаясь от "простого" человеческого к более "сложному" материалу, автор поневоле вынужден коснуться общей теории российской смуты Задача формулирования ее оснований вовсе не так сложна, как может показаться Трудно, правда, сказать, насколько она своевременна.
В любом случае со все еще господствующими вздорными представлениями о собственном прошлом пора кончать. Они обходятся слишком дорого, провоцируя очередной виток смуты. Вместе с тем, несмотря на неизбежную жесткость выводов, автор исходит из логики предположений, а не утверждений. Последних и без того всегда было в избытке.
За революционными переворотами и декретами, их лидерами и творцами всегда стояли феномены куда более объемного, многовекового порядка. Пора, наконец, дать слово и им.
Революция, как бы к ней не относиться, заслуживает лучшей историографической участи, нежели та, которая ей до сих пор навязывалась. Дело вовсе не в наших политических или нравственных установках. Задача проще - избавление от мифов и коифортно-расслабляющих теоретических схем. Отвлеченные мыслители слишком долго и чересчур безнадежно диктовали другим, где лежит истина, а их расслабленные слушатели даже не замечали, сколь смехотворно происходящее.
Обычно, предваряя публикацию результатов своих исследований, авторы рассыпаются в комплиментах своим коллегам и предшественникам - чаще формальных. В данном случае их ряд получился бы слишком велик, при их перечислении возникли бы определенные сложности, связанные с констатацией того, что по-настоящему стимулируют познавательную активность обычно не те, которые доброжелательно или равнодушно поддакивают, а те, которые упорно не соглашаются. В связи с этим остается только пояснить, что автор обязан не только тем авторам, чьи новаторские идеи оказались невольно превращены им в "общеизвестные" истины, но и тем коллегам, имена которых всплывают на страницах работы едва ли не в ругательном контексте.
Единственное исключение в конкретном выражении признательности нельзя не сделать для тех, с кем пришлось непосредственно работать Председатель Научного совета РАН "История революций в России" П.В. Волобуев помог уже тем, что не только не стал одергивать своего заместителя, но и кое-какими ненавязчивыми рассуждениями помог автору отбросить общеизвестное и заострить внимание на том, что людям новых поколений может показаться необычным. Покойный академик был необычайно чуток ко всему новому. Под его руководством Научный совет провел серию конференций "Революция и человек", без использования материалов которых данная книга не обрела бы своего нынешнего лица. Но главное, Павел Васильевич создал ту редкую атмосферу творческой свободы, в условиях которой каждый мог, а в известном смысле, даже был обязан показать все, на что он способен Далеко не все, высказанное автором, принималось им и другими коллегами безоговорочно С.В. Тютюкин острее всех реагировал на общий ход авторской мысли, но, похоже, по мере накопления фактического материала признал за ним конструктивное начало Сотрудники Научного совета С.М. Исхаков, В.Л. Телицын, И.Х. Урилов, скорее всего, даже не подозревают, сколь плодотворным для реализации замысла исследования оказалось многолетнее сотрудничество с ними - каждый помог по-своему, измерить степень благодарности каждому просто невозможно.
Но, в любом случае, практическая помощь архивистов для историка куда важнее идейной и логической подпитки со стороны невольных соавторов. Пользуясь случаем, хотелось бы отметить, что в нынешней своей направленности книга о "красной смуте" не состоялась бы без профессиональных подсказок Л.И. Петрушевой и Т.В. Царевской (Государственный архив Российской федерации) и Е.В. Хандуриной (Российский государственный архив экономики). О тех, кто работает рядом с ними, автор также всегда помнит.
И последнее. Кое-что из написанного, возможно, возмутит того или иного читателя. Между тем, не стоило бы ни негодовать, ни недоумевать. То, о чем пойдет речь, скорее обобщение повторяемого автором на протяжении добрых 7-8 лет, нежели нечто неожиданное. К тому же, мировая историософия проговаривала все это десятилетиями, подчас столетиями -правда, чаще применительно к совсем иным, но также революционным реалиям.
Говорить о последнем приходится не из ложной скромности или неуверенности в себе. Фантасмагоричность "красной смуты" способна усмирить любую интеллектуальную гордыню
Москва, сентябрь 1997 г.
Дата добавления: 2015-09-04; просмотров: 114 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
Грузинский шашлык | | | I. ПУТИ ПОГРУЖЕНИЯ В ХАОС |