Солдаты: кровавый путь к миру? 2 страница

Судя по всему, солдатские бунты имели повсеместное распространение; они как бы разделили армию на карателей (казаки, ударники, иногда артиллерийские батареи) и не желающих воевать и прислушивающихся к большевикам, анархистам и прочим "интернационалистам". Основным итогом перехода власти к репрессивности стали многочисленные аресты. Так, в Полоцке в тюрьме оказалось 4 тыс. солдат, в Минске - свыше 2 тыс.; общее число арестованных в это время вряд ли поддается точному учету: только в 5-й армии к суду и дознанию было привлечено почти 13 тыс. солдат (231). Много?

На деле картина получилась вовсе не столь устрашающей. К примеру, сразу после того, как артиллерийским огнем были приведены к повиновению взбунтовавшиеся полки 46-й дивизии, помощник армейского комиссара принялся по-отечески стыдить и увещевать зачинщиков. И даже после того, как некоторые из них все же были приговорены судом к расстрелу, смертная казнь по приказу Керенского была им заменена каторгой, причем до конца войны они должны были продолжать службу (232).

В результате июльских карательных акций был нарушен основной дисциплинирующий принцип патерналистской системы: отделение "зачинщиков" от легковерно соблазненных ими, демонстративное наказание первых и "отеческое" прощение вторых. Сидельцам слишком долго приходилось ждать решения своей участи от действующей неспешно и неохотно демократической судебной машины; в тюрьмах они получали возможность обмениваться информацией с арестантами из других частей и формулировать общее отношение к "неправедной" власти; в конечном итоге, они вольно или невольно отождествляли себя с арестованными в Петрограде или скрывающимися от суда большевистскими лидерами

В основной массе солдат, не решающихся пока на открытый бунт, вновь усилились дезертирские устремления, особо затронувшие Румынский, Юго-Западный и Западный фронты (233). Остановить этот процесс можно было только еще более массовой волной репрессий, на которые у власти не находилось сил.

Ненависть к старому режиму была устойчивым фактором, к новой власти стало превалировать отношение амбивалентное, переросшее из полудоверия в убеждение в "предательстве" (234). Закончилось все это ненавистью к мистическим "министрам-капиталистам" и персонально к болтливому Керенскому. "Мы заставим вас (Керенского - В.Б.) бросить ваш трон"..."Ему (военному министру и премьеру. - В.Б.) быть не правителем России, а...свинопасом", - таковы пожелания солдат в адрес "героя Февраля", сопровождавшиеся с июля 1917 г. вопросами типа "когда Керенскому отрежут язык?" (235). Вместе с тем, говорить определенно о том, что солдаты все более сознательно симпатизировали большевистской партии, нет особых оснований, хотя влияние ее пропаганды становилось все более заметным. В принципе, большевизм в решающей степени выиграл от того, что превратился после июльского бунта в сообщество гонимых "неправедной" властью - этот фактор самозванческого успеха на Руси давно известен. На деле, солдат больше всего стали раздражать вездесущие "буржуи" и помещики ("кровь нашу пьют" и при этом даже "спаивают"), к ним добавились и земства, и коалиционное правительство, и даже Демократическое совещание (236). Интеллигентским политикам выдавались следующие характеристики: "Вы мелете языком, как мотает корова хвостом" (237). Понятно, что они оказывались не самыми сочными в расхристанном ряду военно-революционной лексики.

Разумеется, солдатская масса не была единой в своем антивоенном порыве. Иные солдаты - чаще из числа отмеченных наградами и обласканных властью - искренне были готовы воевать до победы. Это были уже профессионалы, из которых создавались ударные "части смерти" со своей красно-черной (эти рожденные Февралем траурные цвета на десятилетия закрепятся в российской истории) символикой и черепами вместо кокард (238). Но среди основной массы воинов их пример не только не порождал энтузиазма, ной вызывал растущее глухое раздражение. Ударники платили "шкурникам" тем же, зачастую соглашаясь на роль карателей. Переломить ход событий ударники не могли. Попытки создания женских батальонов смерти также не вдохновляли солдат. Вид "бабы" в военной форме их злил, ничуть не пробуждая чувства долга. И в то же время женщина, агитирующая против войны и "буржуев", независимо от собственного облика, становилась притягательной. Пример А.М. Коллонтай, успешно агитировавшей балтийских матросов, более чем показателен.

В целом, солдаты не переставали мечтать о "своей" власти. Характерны предложения, относящиеся к маю 1917 г., о созыве всероссийского фронтового съезда в Кронштадте (по газетным сообщениям, город-крепость оставался своеобразной "республикой"), а затем и о передаче всей власти Советам (239). Но основным раздражителем были известия из деревни о нехватке хлеба и слухи о нежелании властей думать об обещанном Петроградским Советом мире. Они-то и порождали массовые угрозы покинуть фронт (с июня обычно даже назывался срок, сколько те или иные части смогут вытерпеть) с оружием в руках, чтобы переколоть всех, кто выступает за продолжение войны (240). Это было делом обычным.

А. Веселый оставил следующее описание настроений солдатской массы, вложив его в уста "подвыпившего ефрейторишки": "Бить их всех подряд: и большевиков, и меньшевиков, и буржуазию золотобрюхую! Солдат страдал, солдат умирал, солдат должен забрать всю власть до последней копейки и разделить промежду себя поровну!". Правда в ответ на такие речи звучали замечания: "Расея без власти сирота". При этом солдаты не забывали: "Были бы бока, а палка найдется..." (241). Увы, даже вооруженные бесконтрольные массы признавали за непременностью власти естественное право на репрессивность.

Кризисы власти, как правило, резко обостряли обстановку в армии. Так, в связи с июльским кризисом по Юго-Западному фронту (самому крупному) стали гулять следующие слухи: Временное правительство арестовано полностью; арестовано только частично; некоторые его члены убиты толпой (242) Ни один из вариантов не соответствовал действительности, но это не имело никакого значения. Идея насильственно-магического выхода из непонятного хаоса становилась все более расхожей. Вот к этому моменту солдатская масса стала выдвигать из своей среды собственных большевиков. "...Я видел "большевика - ехавшего с Демократического совещания солдата, - писал один из патриотичных интеллигентов. - Я никогда не видел такой физиономии. Это ужасное - "лицо без лица"... Я убежден, что он сумасшедший, ходящий между нами... Старый партийный работник... Он - ни минуты не молчит. Он - все говорит... металлическим, никчемным голосом, с митинговыми интонациями... И, как многие ненормальные люди, он логичен и убедителен... Родина - звук пустой для него... Этот человек похваляется тем, что солдаты не будут воевать." (243).

Жутко озлобило солдат и матросов выступление Корнилова. В Выборге местный Совет арестовал нескольких генералов за якобы имевшую место утайку соответствующей телеграммы о событиях. Толпа солдат, среди которых преобладали крепостные саперы и артиллеристы, набранные из питерских мастеровых, окружили гауптвахту, а при слухах о том, что арестованных хотят перевести в безопасное место, захватила их, вывела на мост и сбросила вниз, расстреляв затем в воде. "Картина самосуда была настолько ужасна, - сообщает очевидец, -... что один из нижних чинов умер тут же на мосту от паралича сердца". Вслед за тем в городе началась общая расправа над офицерами. На берегу же, у места гибели генералов и офицеров скоро был поставлен столб с вывеской "Офицерская школа плавания". Считалось, что расправу спровоцировали гельсингфорсские большевики и "немецкие агенты". После появления в Выборге особой следственной комиссии солдаты вновь заволновались, документы следствия были уничтожены, члены комиссии едва избежали самосуда. Тут же на улице, в пролетке, на глазах у жены был убит офицер.

Кровавую вакханалию, устроили солдаты того самого 42-го армейского корпуса, который Ленин мечтал двинуть на Петроград для использования в качестве ударной силы большевистского восстания. (По некоторым сведениям, часть солдат корпуса, действительно, могла прибыть вечером 25 октября на Дворцовую площадь.). Революции нужны были насильники.

Выборгские события нашли отклик в Гельсингфорсе, где было расстреляно 4 офицера с линкора "Петропавловск" за отказ дать подписку о переходе в подчинение образовавшемуся здесь в связи с корниловским выступлением Военно-революционному комитету. Расстрел, что показательно, был осуществлен вопреки желанию самого ВРК. Так случалось часто: солдаты предписывали "своей" власти, как ей себя вести. Самочинные выступления солдат завершились только 5 сентября. Последней жертвой стал офицер-летчик, вздумавший вступить в пререкания с матросами (244).

По сообщениям армейских и губернских правительственных комиссаров, ситуация в армии вновь резко обострилась в октябре в связи с перспективой провести еще одну зиму в окопах. Усилилось дезертирство, шире распространилось братание. Кое-где солдаты демонстративно отказывались от теплой одежды, заявляя, что она им не понадобится, большая же часть обмундирования, белья, снаряжения распродавалась. В Бессарабской губернии солдатами 16-го и 17-го корпусов были "разрушены и сожжены крупнейшие экономии,...совершен ряд бессмысленных убийств, грабежей и насилий". В Полоцке были "разгромлены лавки и похищены продукты". В Кутаиси солдаты разгромили магазины, велась беспорядочная стрельба, были убитые и раненые. В Екатеринодаре солдатами был убит казачий офицер, стрелявший в них за оскорбления в свой адрес. На Западном фронте в запасном батальоне 132-й дивизии солдатами был избит до смерти полковник Макаревич; в 41-м Сибирском полку был убит даже член полкового комитета (245).

Один из самых отвратительных самосудов произошел 20 октября в Боровичах. По решению полкового комитета 174-го полка был арестован его командир, полковник Буланов, за приказ об отправке винтовок без ведома комитета. Пока его конвоиры переговаривались с тюремным начальством, подошедшие пьяные солдаты избили арестованного, сбросили с моста в воду и добили выстрелами в воде на глазах у жены и дочери. Поразительно, что в прошлом убитый полковник пользовался у солдат хорошей репутацией (246).

Октябрьский переворот был невозможен без поддержки солдат тыловых гарнизонов. Но какая их часть, в каких регионах сознательно, а не в видах сиюминутной выгоды пошла за большевиками? В критические моменты, характеризуемые всеобщей растерянностью, решающую роль может сыграть небольшая группа фанатично настроенных людей. Для нового переворота требовался ничтожный - сравнительно с беспомощной и безвластной властью - перевес сил. Между тем, в ряде заштатных городов солдаты составляли большинство активного населения, что позволяло им под руководством "своих" офицеров сорганизовать кое-где даже местных рабочих и крестьян в объединенных Советах (247). Мечтали ли они о большевистски-однопартийной или советски-плюралистической власти? Не важнее ли им было получить от любого правительства гарантии неотправки на фронт? И не сыграл ли роль ускорителя большевизации провал июньско-июльского наступления?

Донесения с мест полны страхов перед большевистской демагогией. Типичный из них, относящийся к июню 1917 г., пронизан мыслью об обвальной деморализации армии с помощью "Правды". При этом, однако, отмечается, что ее антивоенные лозунги находят таких истолкователей, что "большевикам надо бы от них только открещиваться и отмежевываться". Получалось, что "идейные" ленинцы отходили на задний план, а под их флагом выступали "бывшие уголовные, полицейские, жандармы, провокаторы, немецкие агенты и разный сброд трусов, негодяев и предателей". При обычном сгущении красок механика соблазнения солдат политикой была понята верно. Псевдобольшевики предлагали выступить не только против правительства, но и Петроградского Совета, "подкупленного буржуазией". Такую идеологию распространяло пополнение. Так, один из полков, вопреки протестам командования и солдат, был численно раздут на 1,5 тыс. за счет "городовых, стражников и жандармов", многие из которых тут же развернули антивоенную агитацию погромного типа (248). Почему, у кого и насколько она имела успех?

Для бывших крестьян привлекательнее всего было гульнуть в городе, а затем отправиться "доделить" землю. Для разрядки требовались деньги, которые добывались за счет распродажи казенного имущества, что облегчилось после Октября. "Воровство и продажа казенного имущества, к тому времени, достигли своего апогея, например: у главного санитарного инспектора крепости комитет (солдатский - В.Б.) потребовал громадную партию лазаретного белья, которая, через несколько дней, совершенно открыто продавалась на рынке, - вспоминал комендант г. Ревеля. - Там же солдаты вели торговлю бездымным порохом, высыпая его из патронов в котелки. Был случай, что солдаты дивизионного лазарета... продали местным жителям своих лошадей вместе с повозками..." (249). Все это шло на пропой. К октябрю 1917 г. среди солдат раздавались голоса, что сухой закон придумал "пьяница Распутин", а "от трезвости и революция пошла" (250). В начале октября в Ржеве солдатами был разграблен винный завод, перепился почти весь 30-тысячный гарнизон, 7 человек умерло, еще несколько погибло в пьяных драках (251). В первой половине октября 2-й Гвардейский корпус (Юго-Западный фронт) "со страшными грабежами, предавая все помещичьи усадьбы огню и мечу, прошел... через всю Подольскую губернию. Сведения о "подвигах" гвардейцев просочились в другие части, причем наиболее прельстил солдат опыт грабежа винокуренных заводов. Командованию волей-неволей пришлось заняться уничтожением запасов в неразграбленных хранилищах. Но местное население с ведрами бросилось "спасать добро". Солдатские караулы никак не помогали предотвратить разгром заводов Иной раз даже вполне дисциплинированные солдаты бросались лакать спирт из канав, куда он сливался - зачем пропадать "добру". А в общем сложилась ясная картина раскрутки механизма погрома. Окрестные селяне так или иначе запасались спиртом. После возлияний появлялось желание заняться помещичьим хозяйством. Была отработана даже технология грабежа: "Обыкновенно бабы натравливали на поместье солдат, те начинали, а затем уже все село грабило". Правда, при разгроме 15 усадеб на сей раз обошлось без убийств (252). Такие случаи бледнеют, однако, на фоне послеоктябрьской борьбы солдатского пьянства, когда иные солдатские Советы, по примеру Петроградского ВРК, придя к власти, первым делом конфисковывали все винные запасы.

Колоссальную дестабилизирующую роль сыграли солдаты в регионах с нерусским населением, особенно на Северном Кавказе. До мая 1917 г. здесь было относительно спокойно. Но вот 10 мая в Грозном в результате стычки двух пьяных солдат с двумя чеченцами один солдат был убит выстрелом из револьвера. За этим последовало массовое избиение солдатами чеченцев, жертвами которого оказались 11 человек, в том числе одна женщина. В июне и июле последовали новые убийства и ограбления чеченцев солдатами (253). 6 июля во Владикавказе солдатами было убито 16 ингушей, позднее последовали еще более массовые расправы (254). Эти события накладывались на слухи о том, что горское население вооружается для выступления против русских [по некоторым данным, слухи распускались бывшими полицейскими - как русскими, так и чеченцами (255)]. В любом случае, конфликты оказались связаны с пьяной разнузданностью солдат, а не горцев.

В Тифлисе после Октября, помимо пьяных толп солдат, не лучшим образом вели себя офицеры (в 1917 г. они стали ударяться в загул). "Все рестораны - притоны и загородные увеселительные дома были днем и ночью набиты пьянствующими офицерами, ругавшими "товарищей" и "Советы собачьих депутатов", - свидетельствовал очевидец. Это привело к тому, что и здесь началась полоса самосудов над офицерами, которых солдаты "избивали за ношение погон, за козыряние, за пьянство, за стрельбу на улицах". Когда солдатский Совет (умеренно социалистический по своим позициям) Тифлиса попытался урезонить буйствующих, из их среды последовали упреки, угрозы и лозунги: "Нас за черносотенцев и хулиганов в тюрьмы сажают!.. За золотопогонников!.. Долой! Нам такой Совет не нужен!.. Да здравствует коммунизм!" (256).

В Туркестане и Степном крае много раньше были отмечены случаи иного порядка. Так, некий солдат-дезертир Головащенко добился в июле избрания себя уездным комиссаром, занялся арестами и реквизициями продуктов (257). В том же месяце в Андижанском уезде некий отпускник фельдфебель Дегтярев, именовавший себя большевиком, "возбудил белобилетников", произвел аресты местной интеллигенции и спровоцировал погром (258). Эти люди действовали уверенно.

Так или иначе, многое зависело от того, что различного рода подстрекатели ощущали себя безнаказанными, даже мятежники знали, что их ждет нескорая судебная канитель. Вовсе не случайно после разгрома Корнилова комиссар Юго-Западного фронта Н. Иорданский советовал Керенскому судить мятежников "военно-революционным судом на месте", так как в противном случае солдаты сами начнут искать возможный объект скорой расправы (259). "Армия заражена социальным стрептококком, горит в лихорадке...везде видит буржуазные козни", - есть и такие описания состояния солдатской массы, относящиеся к 20 октября 1917 г. (260). Армия воевать не желала и жаждала возвращения домой. 28 октября тот же человек дал следующее описание тем, кто воздействовал на солдатские толпы: "...Приезжал какой-то безрукий с-д (очевидно большевик В.Б.) из Москвы... и герцогским жестом обещал мир через две недели... Вынесен был почти на руках..." (261). Картина не из числа необычных.

Но как должны были повести себя те, кто не желал возвращаться к прежнему социальному состоянию? Надо заметить, что сверхсрочников солдаты не любили, подозревая их в нежелании вернуться к труду и стремлении выслужиться перед начальством. Агрессивный характер действий оказался наиболее привлекателен как раз для этой деклассированной части матросов и солдат. Именно они самозабвенно, не внимая большевистскому или левоэсеровскому руководству, методично расстреливали в октябре-ноябре очаги вооруженного сопротивления старых городских властей (262), расправлялись с офицерами и генералами. "Сегодня утром... видел, как вытащили из Мойки тело генерала Туманова, помощника военного министра, - писал очевидец в своем дневнике 26 октября 1917 г. - Солдаты арестовали его этой ночью, а потом закололи штыками. Тело его со смехом погрузили на низкую телегу, устроили в нелепой позе и повезли в морг" (263). Началось глумление над таинством смерти.

Своим поведением солдаты спровоцировали на погромы всю городскую нечисть. "В городе громились винные погреба, - писал современник. - Вино всевозможных видов и сортов тут же на месте распивалось. "На вынос" шла меньшая часть захваченных напитков. Шумно громился погреб Зимнего дворца. Рассказывали, в потоках разлившегося из разбитых бочек вина потонуло немалое число перепившихся до потери сознания громил. Отыскивались и расхищались отдельные погреба частных лиц из бывших богатеев. Вокруг винного погрома хороводом неслась кровопролитная драка. Гремели выстрелы. Зажигались пожары" (264). Описания такого рода повторяются в воспоминаниях с поразительной частотой. Несомненно, здесь мы имеем дело с образом всероссийского пьяного погрома, который надолго засел в сознании рядовых граждан.

Разумеется, солдаты не ограничивались загулом. В ряде случаев они выступали в роли своеобразных социальных санитаров. Когда однажды в ходе ноябрьских боев в Москве красногвардейцы захватили мародера, суд был коротким: "К "двинцам" (т. е. арестованным на фронте "большевизированным" солдатам, переведенным для суда из Двинска в Москву - В.Б.) его!" (265). Это означало расстрел. Но чаще свидетели живописали такие картины: "Вот зигзагами мчится по тротуару некто с искаженным от ужаса лицом. За ним несется грузный человек в папахе, откинутой на затылок, с револьвером со взведенным курком в руке" (266). Естественно, что таким воспоминаниям не следует верить буквально: действительность была такова, что услышанное в тогдашних социально-стрессовых условиях превращалось в "свою" реальность; слух и факт менялись местами, образуя образ отталкивающей революционной обыденности, в котором эмоциональное подавляло рациональное. Подобная информация - скорее показатель такого состояния общества, когда одна его часть ощущает себя по отношению к другой кроликом перед удавом. Возникает общий гипноз неизбежности насилия.

Тем не менее, большинство воинов предпочитало нейтралитет, не желая участвовать в непонятном для них политическом действе. Кое-кого из них все же удавалось уговорить на ту или иную акцию всевозможными посулами или используя инерцию подчинения. Имеются свидетельства, что даже солдаты, которые блокировали Зимний, совершенно не понимали, что происходит и в какой акции они участвуют (267). Матросы куда менее сомневались в своей революционной миссии. Арестованные в Зимнем дворце ударницы искренне радовались, что попали в руки солдатам, а не матроскам. Последние, как считалось, запросто могли изнасиловать всех подряд (в порядке преподания революционного "урока", а вовсе не от избытка сексуальной энергии, исправно расходуемой в процессе "классового единения" с проститутками). Ударницам действительно повезло: вопреки шуму в прессе, были изнасилованы лишь отдельные из них (во всяком случае немногие отважились признаться в этом). Хотя имеется и другая информация: солдаты запугивали ударниц расстрелами, некоторых коллективно насиловали в порядке "эксперимента на выносливость", а по большей части пороли - "гнусно и зверски, привязывали к скамейке и, заголив, секли беспощадно, под дикий гогот и рев совершенно обезумевшей толпы" (268). Трудно сказать, насколько точна эта жуткая информация - всевозможных преувеличений было больше, чем достаточно - но несомненно, что налицо феномен коллективного садистского самоутверждения, вовсе не случайно направленного на заведомо слабого.

Впрочем, даже большевизированные матросы не чужды были колебаний и избыточной для "красы и гордости революции" эмоциональности. Один из членов отряда, посланного 10 января разгонять так называемый 3-й съезд крестьянских депутатов, стоящих на защите Учредительного собрания (таково было самоназвание части антибольшевистских делегатов 3-го Всероссийского крестьянского съезда), послушав речи людей, которые, очевидно, были представлены ему как заведомые "контрреволюционеры", разрыдался (269). Другой матрос, разгонявший съезд, был потрясен тем, что ему пришлось арестовать солдата-земляка (270). Впрочем, последнее сообщение, мгновенно растиражированное антибольшевистской прессой, более напоминает мгновенно родившуюся легенду - часть распространявшегося представления о братоубийственном, а вовсе не "классовом" характере гражданской войны.

После Октября, по некоторым сведениям, солдаты запутались еще больше, в этих условиях их тем более будоражил вопрос о земле, ради клочка которой они были готовы пойти с кем угодно и против кого угодно (271). И все же к Октябрю солдаты в массе своей были против всех тех, с кем ассоциировалось их "зряшное" участие в долгой и безрезультатной войне, и за тех, кто дозволял им наконец-то "не упустить своего". Уже в начале октября 1917 г. солдаты самого "благополучного" Кавказского фронта стали говорить, что "командный состав их продает" (272), и что, если мир до конца октября не будет заключен, "то не удержит солдат никакая власть, пойдут расправы и самосуды" (273). Далеко не все противники большевиков списывали причины этого на "немецкие деньги": "...Не допускаю даже мысли, чтобы здесь была хоть капелька немецкой инспирации. Это вполне самобытное творчество, здесь все - российское, это - всеобщее, равное, прямое и явное дезертирство, санкционированное властью" (274). Вероятно, не случайно в российской глубинке большевизм, по некоторым свидетельствам, оказывался "гораздо страшнее, чем в столицах" (275).

Своего рода квинтэссенция солдатского буйства и непотребства при возвращении с Кавказского фронта дается в известном романе А. Веселого "Россия, кровью умытая". Тут и "избитый в один синяк и ограбленный солдатами старый полковник", которого в конечном счете "пожалели"; и призывы казачьего вахмистра "огненной метлой прочистить дорогу" от Тифлиса до дому, "повырубив", заодно, всех новых местных правителей (к этому, правда, с иронией отнеслись другие станичники); и погромы базаров и винных складов, заканчивающиеся пьяными драками; и россказни про большевиков, которые "из одного кулака пряник кажут, а другим по харе мажут" (276). Обращает на себя внимание злое равнодушие к местному, также весьма агрессивному населению. Горцев, о зверствах которых ходили всевозможные слухи, походя резали, сжигали их аулы, но при случае по сходной цене им же продавали вооружение, вплоть до артиллерийских орудий. О центральной власти словно забыли. Большевистскую пропаганду воспринимали как шанс навсегда покончить с войной и вернуться домой.

Поэтому вряд ли есть смысл при анализе результатов выборов в Учредительное собрание связывать победу большевиков с сознательным усвоением массой солдат идеи мировой революции, аргументируя это по-ленински тем, что решительнее всего голосовали за "партию пролетариата" солдаты и матросы наиболее приближенных к индустриальным центрам гарнизонов и фронтов. По имеющимся отрывочным сведениям, голосовали за большевиков чаще многочисленные обозники - наиболее развращаемый войной элемент (277). Впрочем, пока речь шла о мире, солдаты были за большевиков, когда дело доходило до земли, им ближе казались эсеры. Детальный анализ результатов голосования солдат уездных тыловых гарнизонов свидетельствует, что порой они естественно отдавали предпочтение левым эсерам (278). А.А. Богданов после Октября называл все это "солдатско-коммунистической" революцией, еще более отдаляющей Россию от социализма (279). Но редко кто из руководящих большевиков обладал тогда подобной остротой зрения.

Что касается психосоциальной энергии ощутивших себя перекати-полем солдат и, особенно, матросов, использованной большевиками на насаждение "пролетарской" власти, то конечный социальный адрес ее зищрпии, как свидетельствует разнобой Исследовательских выводах (280), остаётся не проясненным. Часть демобилизованных солдат некоторое время числилась в городских безработных, и местные власти вынуждены были подыскивать им жилье, иной раз используя для этого помещения церковных училищ (281). Позднее они, скорее всего, "добровольцами" попали в Красную армию. Можно сказать, что самой логикой борьбы, не говоря уже о привычке большевиков подставлять под удар противника своих анархиствующих союзников, наиболее бескомпромиссная часть революционеров гибла в первую очередь. Новым правителям к определенному моменту просто необходимо бывает в видах самосохранения избавиться от слишком независимых и рьяных революционеров, поставивших их у власти. "...Мы их посадили, мы же теперь должны их скинуть, - преспокойно заявлял в вагоне, набитом антибольшевистски настроенной обывательской публикой, в сентябре 1918 г. молодой матрос, всем понравившийся своей услужливостью. - Мы думали - они путевые, а оказались жиды, да притом негодяи" (282). Ясно, что у революционных энтузиастов такого рода было мало шансов уцелеть в своем анархистском качестве.

Среди матросов встречались и вовсе уникальные типажи. Граф В.Н. Коковцев описывает случай, когда в ноябре 1917 г. матросы даже выручили пассажиров поезда, когда железнодорожные рабочие стали грабить мешочников. Когда в знак благодарности матросам было предложено две пачки дорогих папирос, то старший из них, закурив, заметил: "Следовало бы просто прикрутить этого негодяя за такую дрянь". И, тем не менее, тот же матрос, попрощавшись за руку с бывшим царским министром финансов и премьером, помахав перед носом последнего пачкой тысячерублевок и сообщив, что в Кронштадте он должен получить окончательный расчет в 400 тыс., неожиданно заявил, что намерен уехать "к себе в Грецию", т. к. "здесь все равно толку не будет" (283). Нравы кажутся трудновообразимыми, если забыть о том, что крах патерналистской системы поставил своих чад в положение беспризорников, определяющим мотивом поведения которых стала наивная жестокость.

Еще более трудным является вопрос о долговременных последствиях "солдатизации" российского хаоса в 1917-1918 гг. Общая милитаризация "партии-государства" столь же несомненна (284), как полувоенные френчи номенклатуры (впрочем, эта традиция восходит к Керенскому). Известно, что партаппарат работал как армейский штаб - при этом непременный дежурный по обкому, услышав среди ночи в телефонной трубке голос Сталина, мог совсем не по-военному наделать в штаны. Куда сложнее вопрос о милитаризации снизу. Солдаты, по-прежнему отчужденные от городской среды, могли вернуть свои новые повадки только в сельский мир. И здесь взрывался весь прежний миропорядок. Есть свидетельства, скорее всего преувеличенные, но хорошо отражавшие психологию времени, что уже в марте 1918 г. бывшие фронтовики порой собственноручно расстреливали своих отцов, оказавшихся в рядах добровольцев (285). Информация такого рода многократно множилась слухами, создавая представление о братоубийственном характере "красной смуты". Это провоцировало мечты о "новом" патернализме. Общинная психология переворачивалась с ног на голову, деревенские миры обретали новых "большаков"; а вслед за тем и "большая семья" могла начать избавляться от пугающего "сиротства", стихийно отыскивая новых вождей. Начиная с эксцессов "отцеубийства", в деревне, а затем и в стране в целом, медленно, но неуклонно выплавлялся тот человеческий материал, поведение которого поколенчески-поэтапно оказало воздействие на весь ход советской истории.

Дата добавления: 2015-09-04