Рабочие: социализм или социальное выживание? 4 страница

Между тем, при всей иррациональности погромов, выясняется, что крестьяне различали "эксплуататоров" и "хозяев" больше всего ненавидели тех помещиков, которые, сдавая земли в аренду, бездельничали в деревне (128) Таких, в лучшем случае, изгоняли из деревни, но могли и бросить в огонь (129) Весьма распространенным является мнение, что крестьяне, исходя из опыта 1905-1907 гг., сжигали поместья дотла, дабы не допустить возвращения владельцев Л. Хаймсон, обратив внимание на то, что крестьяне зачастую уничтожали не только помещичьи усадьбы, но и мебель, книги и даже декоративные деревья, полагает, что им хотелось стереть самые следы пребывания помещиков на их земле (130) Похоже, все не так просто С одной стороны, включался архаичнейший ритуал избавления от враждебной силы Но, с другой, известны случаи, когда крестьяне не трогали образцовые имения, экспроприируя их только по настоянию большевистских властей и принимая при этом имущество по описи (131), иногда они даже выбирали бывших управляющих директорами совхозов (132) Получается, что крестьяне были не против собственности как таковой, а скорее, против "неправедного", нетрудового распоряжения ею. Сопоставляя эти сведения с данными о том, что сельские труженики иной раз заставляли бывших помещиков "покрестьянствовать", а "лишние" их вещички, включая безделушки растаскивали по избам, можно предположить, что, в одном случае, их устремления были направлены на то, чтобы заставить господ почувствовать, каково в "их шкуре", в другом - побарствовать самим, в третьем - заставить "поработать на себя" в управленческом качестве. Нельзя не учитывать наличия в "общинной революции" и своего рода социально-садистского компонента, и практицизма. Не случайно значительная часть крестьянствующих помещиков была исторгнута из деревни лишь в середине 20-х годов, да и то по команде властей.

Специфичность соотношения эмоционального и рационального в крестьянском движении позволяла властям при истощении запаса его пассионарности управлять общинной психологией в своих интересах. Но тоже до определенного предела. В принципе, было бы целесообразным выявить зависимости между характером частного землевладения, обеспеченностью крестьян землей и угодьями и формами протекания аграрной революции - вплоть до коллективизации

В 1917 г хуторяне и помещики были вовсе не единственным объектом крайней социальной ненависти общинников Известны случаи, когда крестьяне топили и сжигали правительственных агентов по продовольствию (133) В ряде случаев власти на местах не отставали от сельских насильников Г.А. Герасименко приводит получивший в свое время освещение в прессе факт расправы над селянами 11 августа в селе Тойкино (Сарапульский уезд Вятской губернии) воинская команда избила нагайками около 20 человек - некоторых до потери сознания, причем шестерых женщин при этом "позорно оголяли и секли до испражнений" Примерно в это же время из Винницы сообщали, что местные крестьяне представили им "душераздирающую картину" насилий над ними " Казацкие нагайки по-старому загуляли по спинам беззащитного населения, грабят последнее имущество крестьян как помещики со злой иронией говорят крестьянам открыто, что свобода для них уже прошла" (134) В последнем случае проведение репрессий облегчалось тем, что была возможность привлечь казаков, всегда презрительно относившихся к "мужичью" Но полагать, что Временное правительство "развернуло широкомасштабную репрессивную кампанию", как считает Герасименко (135), нет оснований. Для масштабных репрессий попросту не хватало вооруженных людей. К тому же, известны случаи, когда правительственные каратели-солдаты, объединившись с крестьянами, учиняли разгром помещичьего имения - последнее случалось в прифронтовой полосе. Как бы то ни было, репрессивные акции, вроде описанных, невероятно озлобляли крестьян. Правительственным комиссарам куда чаще приходилось действовать уговорами. Кое-где они имели успех, но иногда провоцировали крестьянские самосуды над собой. В любом случае, взаимоотношения между посланцами городской власти и общинниками накалились задолго до большевистского переворота. Будущие жестокие расправы над продотрядовцами не стали чем-то новым для деревни. Витсу насилия накапливались в ней давно.

Большевистский переворот крестьяне встретили поначалу равнодушно: для них он был простым продолжением существовавшей наверху до Учредительного собрания властной неопределенности. В любом случае, крестьяне четко разделяли столичную власть, которой всегда надлежит быть, и местных чиновников, отношение к которым определялось прежде всего возможностью "договориться". Скорее всего, крестьяне уже хорошо усвоили, что слабость местных властей дает им возможность не сдавать зерно государству по "твердым" ценам, придерживать его или перегонять на самогон. В этом смысле Октябрьская революция поначалу никак не повлияла на сознание деревни.

Вместе с тем, в осенние месяцы 1917 г. самогоноварение стало своеобразным каналом "смычки" города с деревней, осуществляемой через вконец распоясавшихся солдат. Подобное "классовое единение" и стимулировало усиление погромного антипомещичьего движения, а вслед за тем создание крестьянских Советов, вытесняющих остатки земств. Крестьяне методично осуществляли "черный передел", политические институты оставались лишь вывесками, скрывающими этот процесс. Большевики с их мировой революцией были крестьянам вовсе ни к чему, хотя сами они практиковали их образ действий на низовом уровне.

По-видимому, сознание крестьян разрывалось между идеалом безвластия (известный феномен "крестьянских республик") и признанием необходимости не очень "дурной" городской власти (136); подобные колебания естественно завершились приходом такой власти, которая жестокостью своего насилия могла превзойти крестьянское самоуправство. "Сидит Ленин на престоле, два нагана по бокам. Дал он нам, крестьянам, землю - разделить по едокам", - таков первоначальный частушечный образ большевистской власти в глазах крестьян. Вождя "пролетарской революции" крестьяне готовы были зауважать за потворствование "черному переделу". Они уже принимали теперь террористический характер властвования.

Весьма быстро, столкнувшись с бескомпромиссностью большевизма, мужики начинали делать вид, что раскаиваются в содеянном (137) - сказывался обычай лукавства и вранья барину и начальству. Но, можно предположить, что часть тех, которые некогда громили помещиков и теперь сами стали объектом "военно-коммунистического" грабежа (138), действительно, ждали белых и были готовы понести наказание за содеянное (139). При случае крестьяне жестоко расправлялись с коммунарами и коммунистами (140). Похоже, что мужики считали себя естественными "наследниками" помещиков в деревне, ибо знали только ту форму власти-подчинения, в которой не было места третьему. В этих условиях сметливым хуторянам не оставалось ничего иного, как попробовать возвратиться к практике достолыпинского "мироедства", разумеется, осторожно.

Несомненно, что более всего крестьяне презирали коммуны - особенно те, что организовывались "идейными" пролетариями, бежавшими из голодных городов (141). Существует масса критических, но поверхностных описаний жизнедеятельности коммун. Очевидно, под влиянием наплыва в них бывших рабочих, они кое-где они революционно-доктринерски придерживались 8-часового рабочего дня даже в страдную пору. Вступали в них общинники обычно для того, чтобы прихватить что-нибудь для своего хозяйства (142). Существовал и другой трюк: образование коммун иной раз становилось ширмой для выделения хуторов артельного типа, что получило некоторое распространение на западе Европейской России, где хозяйственные позиции общины были не столь сильны (143). Общинная революция, понятно, не привела к социальному поравнению деревни, она лишь надломила ее психологию круговой порукой хищения: слишком часто теперь одни крестьяне завидовали тем, кто исхитрился во время погромов ухватить лучший кусок. Иногда, дабы не иссушать себя возможной завистью, крестьяне резали племенной скот помещиков на месте (144). В общем, справедливо наблюдение, что в результате передела деревня раскололась не столько по имущественному, как по психологически-возрастному принципу: большинство было за "свою" мужицкую революцию, то есть без коммунистов в качестве властителей; часть (обычно из числа бывших солдат) стояла за бесконечный передел (частично это было связано с наплывом из города членов крестьянских семей) и всеобщую коммуну; еще меньшая часть готова была вернуться к старому (145). Учитывая общую динамику крестьянских выступлений, особенно рост повстанческого антибольшевистского движения в 1920-1921 гг., можно предположить, что в целом деревня действовала по схеме "покончить с белыми (помещиками), чтобы потом взяться за красных". Понятно, что здесь не обошлось без наущений более сметливых и дальновидных кулаков. Следует учитывать, что фискальная функция общины, активно используемая для проведения разверстки (146), была выгодна тем же кулакам и, напротив, объективно оборачивалась против комбедовских активистов, вынужденных из "идейных" соображений подавать пример в сдаче зерна.

Любить членов деревенских комячеек у селян также не было оснований. Как правило, сельские коммунисты по своему уровню стояли ниже "среднего" хозяина; никакой партийной дисциплине они не подчинялись, да и контроль за их действиями вряд ли был возможен, "ячейка" представала в глазах общины поощряемым начальством сообществом местных хулиганов, если не хуже того (147).

Ясно, что общинная революция носила особый характер у бывших государственных крестьян. Здесь, за неимением помещиков, преобладали более мягкие формы социальной борьбы, в частности, растащиловка всего того, что не принадлежало общине. Но деморализация деревни оказывалась не меньшей. "Люди стали хуже скотины", - комментировал в дневнике один из крестьян отвратительнейшие случаи падения нравов, среди которых "воровство, хулиганство, сквернословие" выглядели не худшими из ставших расхожими прегрешений (148).

"Черный передел" в условиях формального уравнения женщин в правах имел еще одну примечательную сторону. Отныне землю, вроде бы, полагалось делить не по "душам" (только мужского пола), а по едокам. Слух о том, что "за баб землю дают", скоро ударил по крестьянской морали, и без того достаточно пластичной по отношению к вопросам хозяйственной необходимости. Зачем было выдавать девку замуж, если семья могла получить землю за ее приблудного ребенка? Ясно, что традиции патриархальности пошатнулись в моральной их части, оставляя простор для наиболее примитивных форм внутрисемейного насилия. Одна сибирская газета отмечала, что в начале 1919 г. на Алтае участились случаи насилий над женщинами, отцеубийства, пьянства, половых извращений (в те времена под ними обычно понимали адюльтер), причем все это происходило "на почве суеверий, невежества, подозрений в порче, колдовстве" (149). Остается только гадать, где, какая часть, какой возрастной категории и какого достатка крестьян сумела сохранить традиции привычной морали, и как отразилась на судьбах последующих поколений разнузданность тех, кто лозунги воровской уравниловки принял как новый нравственный императив.

Власть деморализовывапа крестьянство и с чисто хозяйственной стороны. Колоссальное воздействие сыграло отвратительное отношение местных начальников к реквизированному зерну - часто оставляемому гнить под открытым небом. Ясно, что мечтателям о мировой революции было не до рачительности - тем более, что Временное правительство дало им в этом отношении не лучший пример (150). Идеальный образ богомудрого государства-хозяина оказался потеснен в сознании крестьян чудовищным ликом власти-пожирательницы. Примечательно, что мужики стали более чутки и опасливы по отношению к высшей власти: любая регистрация вызывала характерную реакцию - они начинали резать скот (151). Эта специфическая форма саботажа нововведений позднее не раз проявит себя. Народ в патерналистской системе "понимает" власть по-своему, как природное явление - по приметам.

Весьма важной для характеристики изменившегося отношения к государству предстает проблема дезертирства. Существенно и другое: как сказались на психологии восприятия власти те массовые расправы, которые осуществляли большевики над восставшими (152)? При этом надо учитывать, что крестьяне не могли не понимать, что творимые насилия часто были всего лишь садистской самодеятельностью отдельных комиссаров и актами самодурства комячеек, за которые центральная власть время от времени ставила к стенке (153). Факт остается фактом: большевистская власть не только судила и чужих и своих, но и жаловала, демонстрируя при этом послабления "бедняку". Есть свидетельства и того, что отдельные крестьяне понимали суровую целесообразность расстрелов бунтовщиков - "с нашим братом ведь трудно справиться" (154). С другой стороны, стрелять большевикам "своих" тоже было за что. "При взимании чрезвычайного налога применяются пытки мрачного Средневековья, - сообщали из Пензенской губернии наркому внутренних дел Г.И. Петровскому в начале 1919 г. - Крик "расстреляю" раздается гораздо чаще, чем при крепостном праве раздавался крик "запорю"... Так называемые "коммунистические ячейки" облагают отдельные дома обедами, а потом берут с хозяев контрибуцию за недостаточно вкусно приготовленный обед" (155).

Общинная революция завершилась, по-видимому, не позднее конца 1918 г. Окончание этой фазы аграрной революции завершение последней уместно связывать с коллективизацией) включало в себя несколько противоречивых моментов: укрепление общинного строя в его противостоянии внешнему (городскому, доктринальному, конфискационному) миру; усиление внутриобщинного идейно-возрастного раскола; оформление качественно новых взглядов крестьянства на власть, а равно и способов сосуществования с ней. По некоторым свидетельствам даже самих коммунистов община укрепляла свои позиции, несмотря ни на что. Сельсоветы оставались фикцией, вывеской, прикрывающей ее всевластие (156). Истинный результат революции оказался связан для крестьян с укреплением позиций общины, под которую следовало надстраивать и высшую власть.

Последний момент заслуживает пояснения. Некоторые полагают, что поворот крестьянства к Советской власти (больше провозглашаемый самими большевиками, нежели имевший место в действительности) произошел под влиянием всего лишь одного простенького фактора: "красные грабят, белые приходят - грабят больше" (157). На деле, имеются свидетельства, что крестьяне полагали, что "нужно сначала выгнать добровольцев, а потом не допустить к себе коммунию" (158). К тому же большевики являли в глазах мужиков новый тип властвования, в чем-то более привлекательный для определенной их части, хотя, судя по некоторым воспоминаниям, в коммунистах (они представлялись в качестве совсем иного социального типажа) крестьян раздражало подчеркивание ими пролетарского характера своего господства (159). Необходимо также учитывать, что продотрядовский грабеж последовал за погромным движением самих крестьян против помещиков, бесчинства местных комиссаров и комбедовцев накладывались на общую нравственно-правовую деградацию деревни (самогоноварение, половая распущенность, ослабление религиозного чувства, самосуды), захватившую даже сибирских крестьян (160). Ясно, что произвол полуграмотного председателя сельсовета воспринимался иначе, чем карательные действия белых - представителей иной культуры. Красные порой назначали начальниками над односельчанами впопыхах приглянувшихся им норовистых приспособленцев из бедняков (или прикидывавшихся таковыми), не только наделяя их диктаторскими полномочиями, но и предупреждая о расстрельной ответственности за "перегибы" и "искривления". Не удивительно, что крестьянские бунты часто были направлены лишь против конкретных "обидчиков" (161). Это означало, что в деревне мог появиться слой людей, стоящих, в отличие от прежних сельских старост, над ней. В широком смысле это был новый принцип вертикальной мобилизации, способ стрессового приближения и приобщения к власти людей неавторитетных, что не могло не быть использовано новым поколением крестьян позднее - в конце 20-х годов. Разумеется, при определенных условиях.

Разумеется, не следует абсолютизировать результаты общинной революции, тем более, механически сводить формирование советской системы к распространению общинных принципов власти-подчинения на все сферы жизни общества. Государственность всегда предполагает высший уровень организации, сколь примитивны ни были бы те принципы, на которых она неформально основывается. К тому же, кое-где общинная революция приносила парадоксальные результаты. В некоторых местностях - главным образом, на Севере и Западе Европейской России - имущественное поравнение крестьян стимулировало возрождение отрубных и даже хуторских форм хозяйствования (162). Это не парадокс, а социокультурная специфика отдельных регионов, указывающая на общий практицизм крестьянского сознания и поведения.

Общинная революция протекала в русле общей психопатологии смуты. Ее можно рассматривать и как одну из форм социального умопомрачения. В медвежьих углах России, где крестьянам не приходилось задумываться, как строить свои отношения с властью - красной или белой, - исчезновение привычной вертикали государственного насилия приводило порой к чудовищным результатам. В марте 1919 г. экспедиции белых на Севере России приходилось наблюдать жуткие картины последствий безвластья. "В этих глухих местах... революция потеряла уже давно свои политические признаки и обратилась в борьбу по сведению счетов между отдельными деревнями и поселками..., - сообщали отнюдь не особо впечатлительные очевидцы. - Борьба эта сопровождалась приемами доисторической эпохи. Одна часть населения зверски истребляла другую. Участники экспедиции видели проруби на глубокой Печоре, заваленные трупами до такой степени, что руки и ноги торчали из воды... Разобрать на месте, кто из воюющих был красный или белый - было почти невозможно. Отравленные ядом безначалия, группы людей дрались "каждая против каждой" (163).

Представляется, что эта, разумеется, далеко не типичная картина нравственного одичания крестьян в чуждой для них революции яснее многочисленных исследований показывает психосоциальное соотношение власти и смуты.

Понятно, что для основной массы крестьян война и революция - как всякое стрессовое усиление межсословных контактов - имела и свою мутационно- цивилизаторскую сторону.. Несомненно, что уже в 1918 г. значительная часть крестьян стала по-новому взирать на внешний мир. И дело не в том, что их могли впечатлить отдельные большевики-бессребреники или, напротив, коммуниствующие самодуры волостного и уездного масштаба. Это было связано, скорее, с появлением у крестьян некоторых новых замашек и привычек в результате заимствования кое-каких барских вещичек, а также мешочнического продуктообмена с горожанами (164). Происходила своего рода революционная "урбанизация" крестьянства (как и "рураризация" городского мещанства). "За несколько месяцев, за неполный год, "Октябрь"... добился большего, чем вся великая война за все ее годы, - отмечал очевидец. -...Крестьянин этих месяцев озлоблен, дезориентирован, нетерпелив, он мечется между нуждой и отчаянием, он хочет всего и не знает как удержать то, что имеет. В этой смутной обстановке меняется вековой быт" (165). Видимая безрезультативность смуты порождает не только отчаяние и озлобление, но и истерию мессианства. Самый косный социальный слой поневоле мог ощутить себя субъектом истории. Вероятно, не случайно уже к апрелю 1918 г. относятся попытки крестьян подтолкнуть рабочих к своеобразному "черному переделу" в городе (166). Наблюдатели уверяют, что при этом менялась психология сельского труженика: он понял необходимость консолидации (по примеру рабочих) во всероссийском масштабе, не умея еще сформулировать целей и программы этого объединения (167). Если так, то спрашивается: верно ли, что большевики научились играть на связанных с этим колебаниях крестьянства, то затягивая, то ослабляя узду (168), а их власть, по словам одного купца, оказалась "понятна для мужика" (169)? Какое долговременное значение приобретал опыт "крестьянских республик" (170) для большевистского наместнического администрирования? Верно ли, что крестьяне очень рано разглядели призрак коллективизации (171)? Наконец, с какого времени размытый крестьянский тип ментальности начинает проникать в иные социальные слои, а затем и преобладать в Советской России?

Это те вопросы, на которые еще придется дать ответ.

Дата добавления: 2015-09-04