Кровь на февральском снегу

Государственный переворот в России привел не к утверждению демократического порядка, а к эскалации "красной смуты". Благими намерениями оказалась вымощена дорога в ад гражданской войны. Одно это дает основание отводить Февралю центральное место в событиях 1917 г.

Февральская революция не случайно началась с волнений женщин, кое-где даже вступавших в настоящие бои с полицией. Это подсказывает, что в основе восстания лежало подобие общей социальной истерии. Обычно от исследователей ждут совсем иных заключений. Отсюда их неустанные попытки отыскивать революционных "вождей" - лучше среди партийных функционеров, на худой конец - среди "сознательных" рабочих (143). Увы, в февральские дни случалось, что изумленные офицеры кричали рабочим - "За кем вы идете, ведь вас ведет баба!"(144). В Кронштадте, по имеющимся свидетельствам, "роковую роль в жестокостях играли женщины, работницы порта". "Эта слабая часть человеческого рода... своими истерическими и исступленными воплями... побуждала мужчин к убийству и расправе там, где они этого и не предполагали делать". Группа матросов вела капитана 1-го ранга Степанова, за которым, кстати сказать, "ничего плохого не числилось", в тюрьму. Далее произошло следующее: "Куча разъяренных баб, угорелых от крови и убийства" с воплями "Бей его!.. Одним меньше будет!" в минуту растерзала "совсем им незнакомого, не сделавшего им ни малейшего зла" офицера (145). Сталкиваясь с такими явлениями, остается только ужасаться тому Г до каких глубинных оснований оказалась покорежена психика народа.

Русский бунт поначалу может быть истерично-анонимен, иметь лишь "минутного" вожака, причем через минуту никто не вспомнит, что именно он "возглавил массы" (отсюда, кстати, стремление задним числом найти "героев"): Другой примечательной особенностью Февраля стала своеобразная эпидемия "снятий с работы": масса пролетариев не спешила оставить свои рабочие места, несмотря на призывы немногочисленных социалистов, но с легкостью поддавалась на требования рабочих с других предприятий, разъяренными толпами выходивших на улицы (146)

Революция оказалась не только стихийной, но и беспартийной; 'революционерами" сделались все Характерны при этом элементы всеобщего погрома: обилие случаев хулиганства, грабежа магазинов, провокаций по отношению к полиции - причем в последних оказались замечены не только фабричные подростки и "темные элементы", но и гимназисты. "Праведный" гнев толпы постепенно заставил забыть о присяге не только солдат, но и низших офицеров (147).

Самое поразительное в Февральской революции, происшедшей в разгар войны, именуемой отечественной, было то, что за императора, стоящего во главе далеко не сломленной армии, не вступился никто. Петроградский переворот был тут же поддержан высшим генералитетом, армией и провинцией. Несомненно, Николая II, всегда подспудно тяготящегося бременем власти, настроение высших командных чинов окончательно сломило. Император увидел повсюду "измену". Понятно, что кое-кому и сегодня проще представить ситуацию по схеме "генеральского заговора". Но между недовольством высшим командованием и бунтом против него - в России всегда громадная психологическая дистанция: даже декабристы никогда не решились бы выйти на Сенатскую площадь, не случись междуцарствия в мирное время. В том-то и дело, что патерналистская система стала теперь провоцировать не столько верхушечные заговоры, как веру в то, что они неизбежны и оправданны. В этом и состоит отличие атмосферы дворцового интриганства от широкого общественного недовольства, предшествующего социальной революции.

Атмосферу первых дней после победы Февральской революции принято связывать со всеобщим ликованием, всепрощенчеством и митинговой стихией. Все это многократно описано. Обратимся к фактам, многозначительно выпадающим из этого ряда, фокусируя внимание на сочетании элементов девиантного (в данном случае - отклоняющегося от норм спокойного времени) поведения масс в сочетаниями с поверьями.

Среди демонстрантов получило распространение поверье, что полиция стреляла по ним из пулеметов, да еще и с крыш домов. Последнее ничем не подтверждается, большинство полицейских чинов пулеметов в глаза не видело, тащить "максимы" и "льюисы" на крыши и вовсе проблематично. Одиночные выстрелы с крыш (с чьей стороны?) действительно имели место. Так, городовые засели на Невском, в доме напротив Троицкой улицы (148). Описан и такой случай: днем 28 февраля Таврический дворец был обстрелян из пулеметов из здания напротив. Было схвачено 14 полицейских, которых тут же в переулке расстреляли (149). Слухи о пулеметах на крышах, вероятно, сложились под влиянием подобных сведений. (За всем этим стояло желание придать свергнутой власти черты дьявольски-изощренной репрессивности; позднее это стало еще более настойчиво подчеркиваться коммунистами, укреплявшими свою легитимность за счет мифа о героической жертвенности народа, поставившего их у власти).

Революциям, чтобы распалить себя, нужен бывает сильный, коварный и вездесущий враг - образ его усиленно 'лепили". Как результат, толпы (демонстрантов с восторгом начали жечь полицейские участки, как бы предавая ритуальному огню скверну старой власти. Затем последовали погромы винных лавок, захваты тюрем и освобождение заключенных. По некоторым данным здание Окружного суда было намеренно подожжено освобожденными сидельцами из расположенного рядом дома предварительного заключения.

Характерно и другое. Известно, что восставшие рабочие и, особенно, солдаты устремились в Таврический дворец, дабы засвидетельствовать свою поддержку Государственной думе. Среди взбунтовавшихся сразу же обнаружилось желание побыстрее отыскать властную точку опоры в хаотично-непонятной действительности. Депутаты отнюдь не были готовы к тому, что толпа начнет возносить их к власти. Но случилось именно так.

Таврический дворец, этот непонятный околовластный символ, моментально наводнили серые шинели. Кое-кто сравнил его с солдатской казармой, что, конечно, позднее показалось символичным. Лишь немногие думские представители инстинктивно догадались заявить о том, что их "выдвинула революция". Остальные были просто изумлены и растеряны.

В здании Думы восставшие, надо отметить, встретили не только радушный прием, но и бесплатное питание, 50). Но, странное дело, из буфета дворца оказались раскрадены все серебряные ложки (151). То ли привычка к вороватости в моменты неурядиц брала свое (чего жалеть "чужое"?), толи столь своеобразно проявляло себя представление, что новая власть первым делом должна показать свою "щедрость".

В Москве толпы забастовщиков, заполонившие улицы 1 марта, стали поначалу разоружать солдат, но не встретив никакого сопротивления великодушно оставили им винтовки. По слухам (их передавал профессор Н.В.Устрялов - весьма символичная фигура русской смуты), особенно преуспел в этом Н.А.Бердяев, экс-марксист, а позднее виднейший философ-"идеалист" Он, якобы "самолично взял" Манеж: "Вошел внутрь и так грозно закричал на солдат: "Чего вы не сдаетесь?", что те мгновенно положили оружие". Затем массами стали арестовывать полицейских, причем не обошлось без безобразнейших сцен издевательств. Некие личности под шумок "реквизировали помещение одного кафешантанчика, слопали весь балык в буфете" 4 марта на Красной площади был устроен парад, "что было до крайности эффектно, хотя в задних рядах замечалось безобразие: солдаты в строю курили" (152).

Принято считать, что роковым событием для революции стало появление Приказа №1 Петроградского Совета, который в полном смысле был вытребован у членов его Исполнительного комитета солдатской массой. В тексте приказа, появившегося 1 марта - дата более чем многозначительная для России - говорилось о необходимости избрания "во всех ротах, батальонах, полках, батареях, эскадронах" и т. п. особых солдатских комитетов; о командировании солдатских представителей в Совет рабочих депутатов; о подчиненности солдат в своих политических выступлениях именно столичному Совету; о неисполнении приказов военной комиссии Государственной Думы в случае, если они противоречат постановлениям того же Совета; о переходе всего вооружения в ведение солдатских комитетов; о соблюдение "строжайшей воинской дисциплины" в строю и необязательности отдания чести офицерам вне службы; об отмене прежней системы титулования офицеров и генералов (от благородия до высокопревосходительства) и заменой их общим "господин" (будь то прапорщик или генерал); воспрещение офицерам "тыкать" нижним чинам.

Приказ лишь узаконил случившееся. Но парадокс состоял в том, что солдаты стали выбирать не только членов своих комитетов и делегатов в Совет, но и "хороших" командиров, стихийно выдвигаемых на место изгнанных "дурных". Они, как видно, испытывали нужду в "своем" начальстве. Что касается любой власти за пределами своих подразделений, то она интересовала их главным образом в качестве гаранта учиненной ими внутренней "демократии". Солдаты были озабочены лишь утверждением понятных им по прошлой общинной жизни отношений с начальством, а никак не судьбы власти в целом.

Ясно, что появившийся 5 марта приказ №2, разъясняющий недопустимость переизбрания офицеров, уже не спасал прежней армейской субординации - по крайней мере в столице. С начальством теперь можно было поступать "по-свойски". 44 известных деятеля старого режима оказались в Петропавловской крепости. Поначалу они чувствовали себя здесь не только в безопасности, но и относительно комфортно. Но вот 20 марта новая охрана, составленная не из сверхсрочников, а солдат различных частей "революционного" петроградского гарнизона конфисковала у узников все дополнительное съестное и посадила всех на солдатский паек (153). Победителям непременно нужно было, чтобы "баре" побывали в их шкуре.

Впрочем, важнее обратить внимание на другое. О жестокостях, творимых восставшими, кое-что написано. Менее известно, что сохранившиеся в архивах описания матросских расправ над офицерами в Кронштадте и Гельсингфорсе оставляют далеко позади те ужасы, которые кинематографически нагромоздил А.Солженицын. Была ли в революционном палачестве своя логика? Безусловно. Некоторые наблюдатели полагали, что "в Кронштадте мятеж был наиболее жестоким и имело место самая чудовищная резня", так как там квартировались исправительные батальоны армии и флота (154). Представляется, однако, что определяющее воздействие на поведение матросов имел самый факт скученной изолированности людей, привыкших к просторам и сдерживающему давлению знакомого социального окружения. Матросы, томившиеся в бездействии в железных коробках, жестоко мстили именно определенного типа командирам (155).

Солдаты действовали по аналогичной схеме: некоторые солдатские комитеты предлагали расстрелять всех начальников с немецкими фамилиями, другие собирались перевести офицеров в казармы, а самим обедать в их столовых (156). Взбунтовавшиеся солдаты часто громили лавки, особенно винные (157). Все по-своему удовлетворяли жажду мести. В этот же период столичные рабочие с улюлюканием вывозили на тачках ненавистных мастеров и представителей администрации, требуя "хороших" начальников, в провинции мастеровые самостоятельно расправлялись со всевозможными "провокаторами" (158), а крестьяне не преминули разгромить ряд помещичьих имений.

Но для революции был характерен не непрерывный рост озлобления и насилия, а, напротив, постоянный перепад настроений. Даже матросы в Кронштадте и Гельсингфорсе быстро успокоились при появлении у них представителей Временного правительства (о нем тогда ничего не знали кроме того, что оно "власть"), которые при поддержке обновившегося командования напомнили им о военной угрозе и даже ухитрились внедрить в их сознание элементы "революционной" шпиономании (159). В Ревеле, третьей базе Балтийского флота, где кровавых эксцессов не наблюдалось (очевидно в связи с тем, что здесь матросы притерлись к офицерам в боевой обстановке), также возникло напряжение, но его быстро удалось снять оперативно прибывшим правительственным комиссарам (160). На Черноморском флоте ситуацию и вовсе удалось удержать под контролем благодаря решительности командования в лице адмирала А.В. Колчака. Бунтовали не против власти вообще, а против дурных и слабых начальников.

События могли бы служить иллюстрацией к классическим работам по психологии толпы: последняя наделяется в них чисто женской импульсивностью, способностью не только на скорую расправу, но и героический альтруизм. Напомню, однако, что Н. Бердяев, этот безусловно оригинальный, хотя и чисто по-интеллигентски декларативно-авторитарный мыслитель, писал "о вечно бабьем в русской душе" применительно к совершенно иным обстоятельствам. Речь шла о трепете перед монументальностью власти. А потому, забегая вперед, следует отметить, что, касаясь русской истории, никогда не следует спешить с генерализациями. "Тонкая материя" российского бытия находится в более чем своеобразных отношениях с логикой, а потому многообразие ее проявлений всегда готово посрамить любую теорию.

В начале марта 1917 г. в городах повсеместно обнаружились еще более неожиданные и труднообъяснимые явления: самораспаляющаяся ненависть новоявленных "пролетариев" к невесть как непомерно расплодившимся "буржуям", под которыми понимался любой интеллигентного вида человек; убежденность городских низов, что теперь "все будет дешево"; развертывание настоящей эпидемии доносительства и страсть к самодеятельным обыскам - иной раз для того только, чтобы посмотреть, как живут "баре" [этим не преминули воспользоваться воры и жулики (145)]; упоение студентов и гимназистов выполнением милицейских функций, сводящихся чаще к борьбе с "контрреволюционными" разговорами (146). Характерны многозначительные нюансы: "буржуи" получили социально-враждебный эпитет "толстопузые" (его мог публично удостоиться человек, тощий, как щепка, при произнесении "контрреволюционных" слов); они же предстали носителями некоего инфернального греха, формулируемого доступно и пугающе - "кровь нашу пьют"; понятие "чужого", стало синонимом "враждебного" (именуемого "контрреволюция"); носителем всех возможных прегрешений перед победителями легко становился случайный человек, чье мнение не совпало с мнением митингующей толпы, среди которой обычно бывало множество кухарок, горничных и всевозможной прислуги женского пола. Попросту говоря, развернулся - явно и подспудно - поиск "врагов народа", причем это происходило на истеричной ноте. Случалось, что из двух спорящих на улице последним аргументом становилось взаимное обвинение в контрреволюции и угроза арестовать.

Подобные явления были характерны не только для столиц. В курортной Ялте, полной выздоравливающих офицеров, люди, "бывшие многие годы скромными верноподданными, вдруг объявили себя эсерами: полицейский, врач, учитель гимназии,...забитый агроном-кооператор, несколько прапорщиков". В эсеры ринулись и бывшие черносотенцы. "У всех было стремление прикрыться фиговым листом социализма, причем никто не давал себе отчета, к чему последний обязывал, - свидетельствовал один весьма проницательный наблюдатель. - Он воспринимался как нечто гуманное, хорошее... безобидно мессианское". А между тем, основная обывательская масса населения оставалась равнодушна, евреи попросту опасались погромов. Немногочисленный квазипролетариат - типографские рабочие, грузчики, служащие в гостиницах, приказчики, аптекарские служащие - тут же увлеклись забастовками. В последних поражала "несоразмерная высота требований, озлобление", типично лакейское желание "побарствовать". Выявилась еще одна странность: еврейская "ассимилированная полуинтеллигенция" - "приказчики, фармацевты, некоторые студенты"- выступили горячими проповедниками "классовой борьбы и ненависти к "буржуазии". Среди обличителей оказались даже представители отнюдь не бедных еврейских семейств (163).

Данная ситуация могла бы показаться чрезмерно специфичной, если бы не одно обстоятельство: "полуинтеллигенция" и интеллигенция повсеместно пыталась идейно-политическими манифестациями заполнить стратификационные "дыры" социальной структуры воображаемого классового строя. Дело шло к революции ложных представлений. В этом, вероятно, и заключалась важнейшая особенность всей "красной смуты".

Другой особенностью революционной аффектированности стала уверенность, что новая власть "все может". Дружно поносили царя-неудачника, но о неприятии низами самодержавия, как принципа и речи быть не могло. Н.С.Трубецкой, будущий "евразиец", рассказывал, как на улицах Москвы ораторствовал один мастеровой: "Хочу, чтобы была республика..., но чтобы царем вместо Николая Александровича сидел бы Николай Николаевич (великий князь, бывший верховный главнокомандующий - В.Б.)". Выяснилось, что под республикой новоиспеченный гражданин свободной России "разумел не политическую форму правления, а некий бытовой уклад, сводившийся кdolce far niente (сладости безделья), беспрерывному променаду и хорошему за сие жалованию (164). Автора других воспоминаний не менее поразила горничная: "А хорошо, если бы Вильгельм согласился царствовать перед нами... Он умный, не то что наш!" (165). Более крайнюю форму внутренней отстраненности обывателя от политической механики власти трудно вообразить. И это не частный случай. Категориями патриотизма и самоуправления низы не умели мыслить. Отсюда и периодически наплывающие страхи перед грозящими напастями. Народ просто хотел увидеть в обновленной государственности "улучшенные" привычные качества и помочь ей избавиться от "вредных людишек". Новый порядок - скоро начавший ассоциироваться с незнакомыми, а потому манящими терминами "демократия", "социализм", "федерализм" - воображался в виде "республики с хорошим царем". Б.И. Колоницкий в связи с этим тонко подметил, что в сознании масс "царство" и "государство" были если не синонимами, то вполне однопорядковыми явлениями (166).

Разумеется, потребовался новый герой. Выбор оказался невелик: вместо революционно-властного идола занял А.Ф.Керенский. До революции он вряд ли мог претендовать на роль неформального лидера общероссийского масштаба. Теперь же несколько своевременно искренних и, в то же время театральных жестов с его стороны перед толпами, а затем и восторженная молва о его непререкаемой уверенности в себе и будущем России, превратили его в человека № 1. Скромная, но понятная для масс должность министра юстиции, т.е. "защитника обиженных", дополнила притягательность образа.

Керенский, по-видимому, обладал способность угадывать вектор эмоционального ожидания массы. "Две, три жертвы, пожалуй, необходимы!", - неожиданно заявил он обомлевшим сенаторам вскоре после победы Февраля, намекая на судьбу Николая Романова (167). Понятно, что позднее он решительно и искренне отметал подозрения о самой возможности появления у себя подобных побуждений (168). Возможно, это было связано с тем, что победившая революция тут же официально отказалась от смертной казни - это надолго' стало принципом и догмой российской "демократии", забывшей уроки Французской революции или решившей переплюнуть ее по части идеализма: революционеры книжного типа до такой степени одержимы желанием "улучшить" исторические образцы, что скоро забывают о собственных инстинктивных побуждениях.

Возле таких лидеров быстро возникает соответствующее окружение. "Вокруг Керенского... носились какие-то растерзанные типы обоих полов; все это в революционной экзальтации галдело, ожидая от Керенского каких-то "чудес", - писал наблюдатель (169). Вероятно в такой атмосфере Керенский и почувствовал соблазн творить суд и расправу, что очень скоро сменилось великодушной щедростью победителя. И, тем не менее, Февральская революция не явила миру новых Дантонов и, тем более, Робеспьеров. Волевой импульс ее "вождей" оказался слаб, ценностные установки расплывчаты, эмоциональная аура неустойчива.

Со своей стороны, городские обыватели, не говоря о крестьянах, в массе своей вовсе не помышляли о цареубийстве. Но гипотетический объект примерного наказания был им нужен. Свержение Романовых массы воспринимали как возможность "поучить" нерадивую и зарвавшуюся власть. Неслучайно, на протяжении 1917 г. низы эпизодически выражали озабоченность тем, как бы Николай II не ушел от суда. О реальной расправе над ним думали лишь отдельные, периодически распалявшиеся неуравновешенные одиночки, особенно, из матросов. Легко представить, что Керенский не только забыл о своей импульсивной "кровожадности", но и вполне искренне проявлял позднее заботу о царской семье.

То ли в порядке нравственной профилактики против повторения кровавых эксцессов или страхов перед ними, то ли из тщеславного всепрощенчества, то ли в силу обычной для такого времени аберрации взгляда на происшедшее, власти моментально объявили свершившуюся революцию бескровной. Вероятно, на фоне военного кровопролития так и казалось. Другое дело, что скоро в это поверили.

Отмена смертной казни стала одним из главных "просчетов" Февраля, решившего довести до логического конца то, что сорвалось в 1905 г. Власть не ко времени отказалась от своей исконной российской прерогативы "судить и миловать". Как бы не относиться к смертной казни как принципу, нельзя не учитывать, что революционная власть, отказавшись от нее, провоцирует самосуд. Дело, разумеется не в том, что с отменой смертной казни у потенциальных убийц пропадает страх. Власть может показаться не царственно казнящей и милующей, а "пустой". А если это подтверждается видимым управленческим бессилием, то она скоро предстанет ненужной.

В то время как образованная часть общества обомлела перед открывшимися перспективами демократии, отождествляемыми с приходом Учредительного собрания (именуемого совсем не по-парламентски Хозяином Земли Русской), сам народ воспринял свободу как торжество вседозволенности и "самоволку". В февральско-мартовские дни обычными стали такие дикие явления, как половые акты, совершаемые на глазах гогочущей толпы, не говоря о других, шокирующих смиренного обывателя явлениях. Связывать это с шабашем уголовщины не приходится: есть смутные данные о том, что городские воры то ли готовы были "революционно перевоспитаться", толи присмирели, опасаясь участившихся самосудов (в Петрограде карманников обычно сбрасывали в Фонтанку, а подростков, заподозренных в воровстве, дружно секли (170). Здесь мы имеем дело с выплеском намеренно эпатирующего поведения, заставляющего вспомнить об оргиастических компонентах жизнедеятельности архаичных социумов. Поведение наиболее активных особей, представляющих "свободный народ", можно уподобить также самозабвенному буйству детей, неожиданно оказавшихся без жесткого властного присмотра, а потому периодически наказываемых толпой в традициях общинной расправы.

Некоторые наблюдатели отмечали, что крушение старой власти было воспринято низами как отмена не только административных стеснений, но и любых норм поведения (171). Разумеется, такие представления носили временный и социально локализованный характер. Масштабность этого явления, которая не могла не преувеличиваться, напрямую связана с численностью и консолидированностью маргиналов, прежде всего матросов и солдат, в чуждой для них цивилизационной среде. Пришествие "нагой свободы" (В.Хлебников) скоро обернулось образом "гулящей девки на шалой солдатской груди" (М.Цветаева). Любопытно, что анархиствующая матросня даже увидела в падших женщинах подобие того же "угнетенного старым режимом класса", к которому они себя причисляли. Большевики в годы Первой русской революции исходили примерно из такой же посылки. Проститутка вновь предстала "пролетаркой" и едва ли не носительницей высшей нравственности?

Революции всегда сопровождаются разгулом невесть откуда всплывшей "черни". Февраль, а затем и Октябрь не составляли в этом смысле исключения. Вопрос в том, как это корреспондировалось с народной "смеховой" культурой и отразилось на социальной нравственности. Известно, что деспотию убивает смех. Но "красный" революционный юмор, всеобщее зубоскальство скоро подвергли сомнению властное начало как принцип. Разумеется, это произошло не сразу, но последствия этого для патерналистской системы оказались столь долговременно ощутимыми, что восстанавливать гражданскую дисциплину в годы гражданской войны приходилось путем реанимации первобытных страхов, вызывавшим социальное оцепенение.

После Февраля на улицы городов выплеснулась волна самых разнообразных манифестаций. Это обычно для любой революции, хотя в России по тогдашним погодным условиям (необычно суровая зима) ситуация приобрела "масленичный" характер. Февральская революция в ту пору менее всего напоминала "кровавый карнавал"..На Невский выходили женщины, требуя уравнения в правах во имя демократии, подростки с лозунгами "Детский социализм!" (лишнее подтверждение тому, что с идеалом социализма связывалось государственно-опекунское начало), решившие "перевоспитаться" уголовники, наконец, многочисленные "инородцы" в экзотических одеяниях - это более всего умиляло "чистую" столичную публику (172). В Москве 3 марта был "сплошной карнавал, красный променад, праздник веселья неистощимого и восторга". Все это было в алых тонах: нет человека, который не нацепил бы себе красного банта". 12 марта известный дрессировщик В.Дуров не только "возил по улицам куклы Распутина и Протопопова", но и "водил слона", причем на слоне была "алая попона с золотой вышитой надписью'"В борьбе обретешь ты право свое"! (173). (По-видимому, это была не шутка, а форма агитации).

(Однако, наиболее поразительным и показательным массовым действом стали похороны жертв революции на Марсовом поле, состоявшиеся позднее - 23 марта. Сопровождавшая их едва ли не миллионная демонстрация прошла на редкость организованно (174). Погода была плохой, порывы ветра рвали красные, изредка черные (анархистские) плакаты из рук демонстрантов, но люди часами ждали очереди на манифестирование своей готовности поддержать революцию. Преобладали лозунги "Безумству храбрых поем мы славу", "Поклянемся быть достойными тех, кто пал за свободу". Разумеется, все это было на фоне здравиц в честь демократической республики (175). "Ходынкой" на сей раз и не пахло: хоронили своих, а не толпой устремлялись соприкоснуться с самодержавной властью.

Обычно ничто так не объединяет как погребальный ритуал. Психоаналитики связывают это с культом общего предка. В данном случае это казалось воздаянием общей жертве.

Особого внимания заслуживает технология погребения, разработанная особой "похоронной комиссией" (176). Первоначальный замысел захоронения на Дворцовой площади, как знак предостережения грядущим правителям (177), был отвергнут. Возобладала не идея возмездия в форме вечного предупреждения, а искупительной народной жертвы во имя будущего. Но изумлял сам по себе обряд захоронения. В четыре могилы с помощью особых приспособлений были опущены останки 184 человек. Кое-кто из них остался неопознанным, но непререкаемо "удостоившимся". Стандартные красные гробы укладывались в геометрически четком порядке, нумеровались, засыпались песком, все это тщательно утрамбовывалось. Погибшие как бы впечатывались неотпетыми в неосвященную землю. Подобного русская траурная ритуал истика не знала.

Некогда у восточных славян всех покойников делили на "усопших" (умерших в подходящем возрасте естественной смертью) и "мертвяков" (тех, за которыми "богоданность" не признавалась). Последних - будь то дети, опойцы или даже "невинно" убиенные - выбрасывали в овраги на протяжении столетий - до тех пор, пока власти не заставили хоронить и их. (Отголоском этого обычая явилось пренебрежительное отношение к трупам солдат, поражавшее современников в годы Первой мировой войны (178). В марте 1917 г. кости "мертвяков", похоже, надумали приспособить под фундамент - то ли здания российского парламента (179), то ли монумента в честь светлого будущего. Учитывая, что погребальные ритуалы - самая консервативная сторона общественной жизни, получается, что Февральская революция отражала подвижку в отношении к проблеме смерти-рождения. (Время революции и гражданской войны отмечено распространением актов глумления над трупами, выкидывания из гробов, запретов на предание земле и разрывания могил "классовых врагов"). Смерть, с одной стороны, стала восприниматься как нечто обыденное и привычное, с другой - в ней разглядели направляющее начало. Тема "оптимистической трагедии", зазвучавшая в устах революционных пассионариев, стала одним из определяющих мотивов поведения противоборствующих сил. Смерть как бы утратила свое личностно-человеческое качество и стала служить идеям - в том числе и тем, которые предлагали себя как сверхрационалистичные.

В Петрограде революционные манифестации носили намеренно светский характер, что не мешало им порой представать в карнавальном - учитывая многоцветие лозунгов - виде. В Москве же духовенство столь демонстративно поддержало новую власть, что происходящее поневоле приобрело пасхальный оттенок. В целом Православная Церковь не только отказалось от защиты своего прежнего главы - царя, но даже стала высказываться в лице ряда священников за социальную революцию (180). Активизировались обновленцы. Кое-кто из попов поспешил отслужить молебен в красных одеяниях. Обнаружилась еще одна любопытная деталь: низшие члены клира оказывались много "левее", их порой именовали "социал-дьяконами" и "социал-псаломщиками" (181) Церковь теряла привычную ориентацию в делах веры и традиции, не сумела наладить новые отношения с паствой, а потому в полном смысле слова зациклилась на выборах собственного главы. К лету дело дошло до благословения женщин-ударниц на Красной площади будущим патриархом Тихоном. Сомнительно, чтобы такое вписывалось в народную ментальность и церковную обрядность. Что же происходило с прежними установками веры?

Сама Церковь оказалась совершенно беспомощной в самостоятельном формировании ценностных ориентации, способных упорядочить революционаризм. Для России подобное очень характерно и симптоматично. Это относится не только к православному, но и к мусульманскому населению. Последнее, вопреки культурнически-консолидирующей деятельности джадидов, шаг за шагом отступало перед социалистическими и этнонацио-нальными поветриями. Натиск эмоций поколебал устои веры, ибо они были слишком тесно связаны с духовно обанкротившимся самодержавием.

Впрочем, забегая вперед, не лишне отметить, что в конце января -начале февраля 1918 г. во многих городах прошли крестные ходы в знак протеста против отделения церкви от государства (182). Как видно, не случайно многие "революционеры" прежде чем сбить со стен зданий императорские гербы осеняли себя крестным знамением. Традиция попросту "встала на дыбы": в Москве "Марсельезу" распевали на манер частушки; о появлении нового - демократического - сознания говорить не приходится. Ему попросту неоткуда было взяться.

У некоторых наблюдателей складывалось впечатление, что лишь после того, как революция уже свершилась, народ стал задумываться: что же все таки произошло? В марте обыватели вмиг расхватали книги по истории Французской революции, за ними последовали издания, посвященные Смутному времени (183). Факт почти символичный: творцы революции изумлялись содеянному на манер мужика, едва продравшего после праздника глаза с похмелья Массовая революция нуждалась в самоидентификации, это началось с отторжения всего того, что было до нее

Порыв к перечеркиванию "проклятого прошлого" нашел свое воплощение в свержении памятников императорам и поветрии переименований - начиная с броненосцев и крейсеров, кончая отказами от "дурных" фамилий, вроде Романов, Распутин и Сухомлинов (184). Впрочем, тут же припомнили попытку Ю.М. Нахамкеса незадолго до Февраля сменить свою неблагозвучную фамилию на Стеклов: теперь сатирики вовсю острили, что настала очередь Николая II ходатайствовать перед новой властью о переименовании себя в"Романкеса".

Революция, как обычно, несла в себе мощный заряд "иконоборчества" - на сей раз в форме хуления царской четы и уничтожения старых символов власти (185). Разрушение символов - это знак неприятия прежних иерархий. Налицо была демонстративная перелицовка политического бытия (186). Лишь немногим все это быстро стало надоедать: "Красные флаги и блудословие, блудословие и красные флаги. Блудословят даже умные люди... Нестерпимы совершенно две вещи: грязь, которую бульварная печать выливает на императрицу, рассказывая всякие мерзости про Распутина, и уличные мистики у памятника Пушкину (в Москве - В.Б.), где часами... толпа слушает нескладные речи доморощенных Катилин. Боже, что они несут... Сегодня (6 марта В.Б.) распространились слухи о большой победе на фронте... и о революции в Германии.." (187).

Как же совместить все это с народным идеалом "великого государя"? Никакого противоречия: психологически революционная масса спустилась на доправославный, первобытный уровень принесения в жертву неоправдавшего надежд вождя. Именно на этом уровне россияне пребывают до сих пор, в какую бы православную или демократическую риторику они не облекали свои действия.

Поразительно быстро стала возникать новая символика. Непременным ее атрибутом стали красные знамена и особенно банты [у всех, включая членов императорской фамилии - это был к тому же способ политической мимикрии (188)] Красный (в прошлом красивый) цвет вероятно стал теперь ассоциироваться в массах с чем-то новым. Говорить о том, что произошло своеобразное соединение традиции и социализма, значит домысливать происходящее в терминах легковесной политической истории. Разумеется, тогдашние политики мыслили именно по такой схеме (после Февраля красный флаг обрел едва ли не государственный статус, позднее, после большевистской победы, поправевшие эсеры попытались своеобразно соединить его с прежним государственным триколором, вывешивая последний вверх ногами, но эта идея была пресечена затем белыми). Между тем, известно, что пассионарные эпохи отдают предпочтение ярким цветам активного действия, дряхлеющие цивилизации, напротив, тяготеют к сумеречной тональности. Февраль взбудоражил народные низы, дал выход варварской энергии массы, которая не желала и не могла ни перед чем останавливаться. Укоренение психологии кровавого жертвоприношения ради всеобщего светлого будущего (так называемая этика "любви к дальнему" - характерное для XX в. "человеколюбие", провозвестником которого считается Ф.Ницше), с одной стороны, суицидального самопожертвования -с другой, подтверждают распространившиеся изображения тернового венца (в годы гражданской войны они перекочевали к белым - символика противников во многом совпадала, что свидетельствует о единстве ее психической праосновы). Февраль - это зародыш общего психоза....

Скоро после Февраля появились изображения серпа и молота, к которым упорно добавлялся меч. Показательны также изображения земного шара в лучах солнечного света. Характерно появление (весьма ненадолго) аллегорических женских фигур (Родина-мать и Свобода), (189), а также хоругвей с революционными текстами. Красные звезды стали известны только в 1918 г., причем исключительно как символ Красной армии. Со временем возникли плакатные лики Георгия Победоносца; в годы гражданской войны в виде этого главного религиозного триумфатора изображался и Троцкий. Последнему вовсе не удивлялись. За революционной символикой таилось традиционное содержание.

Понятно, что категорически судить о духе революции, разглядывая символы, предложенные пылкими интеллигентами, получившими классическое образование, вряд ли стоит. Уместно только заметить, что их подражательные творческие порывы, как правило, иной раз воспринимались массамя всерьез и надолго.

Февраль формально означал всего лишь падение Романовых. Но этой революции с самого начала во всем мире были навязаны совершенно иной облик и даже геополитическая нагрузка - причем вовсе не российскими социалистическими идеологами. В то время как вся буржуазная и правосоциалистическая печать приветствовала ее в качестве решающего фактора изменения стратегического баланса сил в мировой войне, так называемое интернационалистское крыло рабочего движения увидело в ней пролог к миру и социализму во всей Европе (190). На деле, солдатские беспорядки, с которыми удалось справиться с большим трудом, в апреле-мае охватили даже французскую армию, лишив ее возможностей наступать. Факт падения романовской династии сразу же оказался в совершенно чуждом ему идеологическом обрамлении не только в России, но и во всей Европе.

Но это тема особого исследования. Обратимся к поведению отдельных социальных слоев в России. В противовес сложившейся привычке, уместно для начала предположить, что за насилием могли скрываться самоохранительные действия, но способных обернуться яростью загнанного в угол маленького человека. Не стоит категорично говорить о Феврале как начале всеобщего кровопролития. Напротив, он мог стать прививкой от него.

Дата добавления: 2015-09-04