Рабочие: социализм или социальное выживание? 2 страница

Большевики, несмотря на известного рода риторику и даже теоретические разработки, вовсе не придавали значения задачам сохранения существующих форм производства. Революционаризм бывает психологически чужд этому. Ленинцы изначально были нацелены на разрушительные формы деятельности рабочих коллективов, надеясь, что вакханалия местничества, корпоративного и производственного эгоизма рано или поздно приобретет антигосударственный характер. Со временем именно эта тенденция в деятельности фабзавкомов усилилась сама собой. Случайно или нет, 12 октября большевистский "Рабочий путь" резко осудил случаи ходатайств фабзавкомов о выдаче государственных субсидий на поддержание производства. Большевики становились лидерами архаичного бунтарства, окончательно вытесняющего трезвый расчет. В связи с этим вызывает особый интерес проблема взаимоотношений фабзавкомов с рабочей милицией и Красной гвардией.

Есть свидетельства, что именно с помощью рабочей милиции фаб-завкомы держали под контролем всю внутреннюю жизнь предприятий (37). Возможно, это преувеличение. Но трансформация рабочей милиции, издавна не признававшей общегражданской, в Красную гвардию была подхлестнута корниловщиной: молодые рабочие, удовлетворившие тягу к оружию, волей-неволей смогли найти применение своим силам в более широком масштабе. Нельзя не учитывать, что со временем эта часть революционных пассионариев переключилась на продотрядовскую деятельность, а сами фабзавкомы остались без непосредственной силовой поддержки. Это укрепило способности государства к манипулированию рабочими коллективами. К тому же, в результате создания областных центров фабзавкомов, осенью 1917 г. грань между фабзавкомами и профсоюзами стала стираться (38). Похоже, ближе к Октябрю рабочие уже не представляли, что делать в общенациональном масштабе - а этот уровень становился естественной сферой их активности - и потому доверились радикальным демагогам. Проходившая 12-17 октября 2-я конференция фабзавкомов Москвы потребовала национализации ряда отраслей, принудительного синдицирования, контроля государства над промышленностью и банками (39) - то есть всего того, что официально провозгласили большевики. При всем своем негативном отношении к профсоюзам 17-22 октября 1-я Всероссийская конференция фабзавкомов фактически признала их верховенство. На конференции, где численно преобладали большевики (40), выяснилось, что из 75 территориальных объединений фабзавкомов 65 теперь возглавляется именно ими (41).

Разумеется, выстраивая подобную схему, нельзя забывать различий внутри пролетарской среды: рабочие крупных казенных заводов вели себя вовсе не так, как мастеровые мелких частных предприятий; легче поддающиеся внушению женщины-текстильщицы никак не могли уподобиться независимо мыслящим печатникам; рабочие-полукрестьяне Урала вряд ли признали бы своими товарищами по классу мигрирующих рабочих. Но вера в "свою" государственность, тем не менее, объединяла всех.

В свете всего этого не удивительно, что большевики, придя к власти, неожиданно легко сумели подчинить фабзавкомы профсоюзам в порядке огосударствления тех и других, а это потянуло за собой консолидационно-этатистские процессы в среде невольного "гегемона" революции. Но и в этом случае не стоит отождествлять усвоение рабочими через фабзавкомы большевистского образа действий с безоговорочной поддержкой ими "пролетарской" однопартийности Достаточно сказать, что 5 ноября петроградский союз металлистов (в который органично вписались фабзавкомы крупных предприятий) принял резолюции о формировании так называемого однородного социалистического правительства (42) (включающего в себя все левые партии). По-видимому, часть рабочих соглашалась на большевистский переворот как своего рода гарантию того, что в новых условиях им будет проще сформировать подобие "своей" власти.

Но тогда возникает резонный вопрос: куда делся самоуправленческий потенциал пролетариата, за которым ко всему стояла общинная традиция? Почему "сверхсознательный" российский рабочий класс так и не осуществил то, что проводят в жизнь презираемые большевиками тред-юнионисты Запада?

Если вдуматься в психологическую подоплеку сложившейся ситуации, то окажется, что популярный лозунг "заводы - рабочим" (без посягательства на идею государственности) представлял собой урбанизированный вариант старинной крестьянской формулировки: "Мы - барские, но земля наша". И дело было, разумеется, не в чисто техническом неумении рабочих овладеть финансовым контролем. Они психологически не были готовы к этому "барскому" занятию. Факт остается фактом: рабочие в России действительно быстро отвергали полное самоуправление (43), несмотря на их все более оголтелое "антибуржуйское" сознание (44). И отдельные политики, и целые профсоюзы были, в сущности, чужды основной их массе по духу в любом случае они связывали с ними опосредованное представительство своих интересов, к которому относились подозрительно. Характерен эпизод с появлением после Октября в Петроградской думе делегации путиловцев, требовавших прекращения гражданской войны. "К черту Ленина и Чернова! Повесить их обоих... Мы говорим вам: положите конец разрухе. Иначе мы с вами рассчитаемся сами!" - заявил молодой рабочий (45). Похоже, что массы ожидали от власти "чуда", совершить которое она была просто обязана.

Наблюдателями была отмечена еще одна любопытная тенденция: рабочие поначалу рассчитывали, что правительство поможет им в борьбе с буржуазией. Если такого не случалось, то оно само превращалось в их глазах в "буржуйское". "Пролетарская" государственность не могла не разочаровать часть рабочих. Вянваре 1918 г. один современник (вовсе не из числа узко-партийных доктринеров) отмечал: "...В рабочей среде... быстро растет решительная оппозиция, пробуждается сознание, что большевистская политика разрушает и промышленность, и весь хозяйственный организм страны, и не в силах выполнить ни одного из обещаний. Есть районы, которые нам - ср. и меньшевикам - уже удается "завоевывать", но, к сожалению, кое-где массы уходит от большевиков к анархистам. Или просто проникаются обывательской озлобленностью на все и вся, погромными настроениями и т. п." (46).

Что мешало рабочим устранить своего классового противника на низовом уровне? Почему они так и не решились на создание "рабочего государства", предпочтя новых хозяев?

В принципе массы всегда склонны надеяться на власть, нежели участвовать в ней. Но перед Октябрем рабочие имели мощную организационную структуру. Почему она не сыграла той роли, которую могла сыграть? Вероятно наиболее оригинальным и внешне доказательным выглядит мнение, что все дело в фабзавкомовской верхушке, которая ради своих клановых интересов "сдала" рабочих большевистской власти (47). Бюрократизация фабзавкомов, несмотря на первоначальное преобладание в них здравомыслящих и деловых элементов '(позднее их стали сменять демагоги), как и других массовых организаций, действительно имела место. Но характерно, что после Октября иные рабочие стали воспринимать бюрократию как некое инфернальное, невесть откуда взявшееся, неуничтожимое зло.

Конечно, в фабзавкомовском руководстве, в отличие от профсоюзного, могли накапливаться менее грамотные, более крикливые, т.е. наиболее близкие по духу радикализующейся рабочей массе деятели, которые со временем усваивали "барские" замашки. Но, если допустить столь быстрое перерождение фабзавкомовской верхушки, то что можно сказать о революционности класса, стерпевшего такое? Получается, что в рабочей среде подспудно аккумулировалась известная черта общинного "благоразумия" -"барин приедет, барин рассудит". Так, видимо, и было, учитывая, что в ситуациях, когда рабочим ничего не стоило завладеть бросаемыми предприятиями, они предпочитали их секвестирование - сперва даже ненавидимыми "министрами-капиталистами".

После Октября большевики, казалось, предоставили рабочим полную возможность проявить себя. На протяжении всего 1918 г. шел колоссальный рост числа фабзавкомов, возникающих, правда, преимущественно на мелких предприятиях (48). Но одновременно падала реальная роль ранее сложившейся системы фабзавкомов, добровольно подчинивших себя по указке государства отраслевым союзам. Не случайно именно в 1918 г. большевики, никого не спросив, уверенно объявили о национализации предприятий. Получается, что достаточно было "выпустить пар" социального возмездия, как рабочие тут же отдали предпочтение той власти, которая некогда санкционировала их самоуправство. Примечательна в этом отношении история, связанная с так называемым Викжелем (Всероссийским исполнительным комитетом железнодорожного союза). Первое время большевики рассчитывали сколотить из его лидеров своего рода коллегию наркомата путей сообщения внутри собственного правительства. Узнав, что Викжель настаивает на формировании однородного социалистического правительства [в условиях однопартийности он, как сложившееся целое, оказался бы не у дел (49)], большевики вступили с ним в затяжные переговоры, надеясь внести раскол в его ряды. В последнем, в сущности, они вполне преуспели.

Учитывая, что рабочие жаждут властной определенности, большевики стремились дискредитировать любую невыгодную им форму многопартийности. Понятная народу парадигма властвования и его бунтарский настрой были основным орудием утверждения их диктатуры. Даже так называемая красногвардейская атака на капитал может рассматриваться под углом зрения использования большевиками рабочих для выбивания своих социалистических оппонентов из отраслевых союзов под видом борьбы со все той же буржуазией. "Самый сознательный" российский пролетариат, на деле, стал объектом политических манипуляций новых властителей. Рабочие психологически не могли без власти. Последней достаточно было однажды помочь им восстановить "справедливость" на низовом уровне. Вовсе не случайным кажется тот факт, что в отличие от крестьян рабочие после Октября неохотно писали в газеты (последнее, возможно, связано с крайним ухудшением их материального положения и последующим выбыванием из городов).

Советы и ранее мало чем могли помочь рабочим. Они оказались в действительности наименее пролетарскими по составу и духу из всех городских организаций лиц наемного труда; входившие в них рядовыми членами рабочие являлись объектом идеологических, политических и организационных манипуляций исполкомовских социалистов - сначала умеренных, затем радикальных. Собственно все лица наемного труда могли оказать решающее влияние лишь на перемещение власти от первых ко вторым, но планомерно оказывать давление на бюрократизирующееся руководство на Руси никто никогда не умел и не мог. Нет оснований думать, что прямая демократия могла устойчиво воплотиться в Советах. В принципе, ее конструктивная работа мыслима лишь на низовом уровне при условии ее деидеологизированности, то есть внепартийности. В России рабоче-советская демократия могла лишь безнадежно пародировать сельский сход - наиболее неподходящую организационную форму для урбанизированной среды. Но выбора не было и в этом.

Впрочем, нет никаких оснований считать, что пролетарии мечтали о создании своего рабочего государства. Для этого надо было преодолеть старые представления о государственности - хотя бы в школе анархо-синдикализма. Между тем, существует свидетельство, что накануне Октября питерские рабочие задавались поистине "неподъемным" вопросом: что делать, когда власть перейдет к ним (50)? Можно допустить, что часть рабочих оказалась на время отравлена иллюзией обладания властью.

В целом, феномен "партийности" рабочих - будь то большевистская перед Октябрем или эсеро-меныиевистская после него - должен быть подвергнут критическому переосмыслению. Он вообще не может считаться индикатором сложившихся представлений о власти (51). Уместнее предположить, что после Октября рабочие, как и все горожане, почувствовали себя в ситуации: "Хотели социализма, а добились сплошного хулиганства" (52). Теперь им не оставалось ничего иного, как рассчитывать на любых внешне социалистических властителей, умеющих навести "порядок". Отчаянный опыт создания независимых рабочих организаций в первой половине 1918 г., массовые забастовки последующих лет можно поставить в ряд всех столь неудачных попыток выработать психологически приемлемое соотношение власти, труда и управления, в очередной раз безнадежно пробуя использовать тех или иных политиков.

В любом случае, рабочие оказались не на высоте в деле создания "своей" управленческой системы, способной потеснить большевистскую государственность. "Стыдно, что мы так много говорим и так мало действуем..., - признавались их представители в мае 1918 г. - Мы, сливки пролетариата, все еще переливаем из пустого в порожнее" (53). Подобное заявление можно рассматривать как свидетельство банкротства общинной психологии самозащиты в городской среде.

Кто же в таком случае конкретно осуществлял вооруженный захват власти 25-26 октября 1917 г.? В так называемом штурме Зимнего (на деле, это была осада с обстрелом, закончившаяся тем, что основная масса оборонявшихся разошлась) в общей сложности участвовало до 11 тыс. человек, из них свыше 4 тыс. матросов, до 3 тыс. солдат, и 3,2 тыс. рабочих-красногвардейцев. Но есть, правда, туманные сведения, что в передовых отрядах "атакующих" были преимущественно красногвардейцы (54). Возможно, они из известного ряда аберрации исторического зрения.

К слову сказать, если в ночь с 25 на 26 октября Зимним удалось завладеть относительно спокойно (точно известно, что погибло всего 6 солдат и одна ударница), то через несколько дней помещения дворца, точнее его подвалы, подверглись настоящему разгрому. Солдаты, охранявшие дворец, заподозрили, что хранящееся в подвалах Зимнего вино может быть уничтожено большевистскими руководителями. Поползли соответствующие слухи и дворец был захвачен вторично. "Вино стекало по каналам в Неву, пропитывая снег, пропойцы лакали прямо из канав" (55), - живописал развитие событий Троцкий. Такое, впрочем, уже случалось многократно. Дабы пресечь пьяные бесчинства, ВРК вынужден был пообещать ежедневно выдавать представителям воинских частей спиртное из расчета по две бутылки на солдата в день. "В казармах шел пир горой" (56), - вспоминал очевидец. Таким образом, "пролетарскую" революцию подпирал разгул солдат и городской черни, сдержать который рабочие, если того и хотели, физически были не в состоянии.

Что представляла собой Красная гвардия, с именем которой и связан героизированный лик "пролетарского" Октября? Даже обстоятельнейшее исследование В.И. Старцева не дает на этот счет ясного ответа. Судя по всему, в Петрограде это была достаточно крупная (до 40 тыс.) группа молодых (71% в возрасте от 20 до 39 лет) болыиевизированных [почти 40% членов РСДРП(б)] рабочих крупных предприятий (подавляющее большинство металлисты), действительно готовых идти до конца. Четверть из петроградских красногвардейцев влилась в Красную армию (57). Можно предположить, что это была достаточно узкая, самоидентифицирующаяся часть пролетариата, включавшая в себя массу молодых чернорабочих и этно-маргиналов (конкретные данные это подтверждают), вовсе не случайно взявших на вооружение бунтарскую программу действий, совпадавшую с большевистскими призывами. Есть сведения, что красногвардейцы принимали участие в расстреле демонстрации в поддержку Учредительного собрания (58). Скорее всего, энергия этих революционных пассионариев оказалась распылена к лету 1918 г. (59).

Хотя в общей массе пролетариата промышленных центров красногвардейцы составляли ничтожный процент, самоотверженности их отдельных действий было вполне достаточно для создания грандиозного мифа. Во всяком случае, среди командиров и организаторов отрядов Красной гвардии, вступивших в РСДРП(б) в 1917 г., рабочие составляли 70%. В общей массе красногвардейских вожаков (здесь преобладали профессиональные революционеры-большевики, а также было подозрительно много лиц с неустановленной социальной принадлежностью и партийностью) эта категория невелика (25%) (60). Но не приходится сомневаться, что в 1917 г. значительная часть молодых рабочих стихийно обратилась к большевистски-насильственному образу действий. Но какая? Надо учитывать, что биографические данные, задним числом характеризующие собственную революционность, могут лукавить из-за известного стремления сделать "правильную" биографию. Обычно свидетели октябрьских событий в Петрограде чаще упоминают вооруженных до зубов матросов и солдат; обилие фотоснимков увешанных оружием красногвардейцев скорее всего объясняется экзотической привлекательностью их фигур для фотографов, с другой стороны, в этом проявлялось стремление людей штатских самоутвердиться в неком агрессивно-героическом качестве. "Революционные" фотографии - настоящий психологический портрет эпохи. Страсть к насилию над "мировой буржуазией" действительно овладела частью рабочих и служащих. Но на основании этого не стоит говорить о "сверхреволюционности" всей массы пролетариев. Им больше приходилось думать о каждодневном куске хлеба. Пауперы обычно не воюют, а крадут.

К тому же, энергия пролетарского и любого другого доктринального насилия распределялась неравномерно, ее векторы менялись. Региональные отряды пролетариата имели столь заметные отличия, что говорить о его общероссийском революционном единстве вряд ли уместно. К примеру, на Урале рабочие вели свою "классовую" родословную от приписанных к казенным заводам крепостных крестьян. Это были не только домовладельцы, но и полуаграрии, имевшие свои сады, огороды, покосы и даже домашний скот (61). Спрашивается, почему не рассматривать их "полупролетарское-полукрестьянское" состояние как особый устойчивый хозяйственный уклад порождающий особые образцы социального действия? Вовсе не случайно красногвардейцы Мотовилихи (рабочий поселок неподалеку от Перми) стали "грозой буржуазии", не хуже балтийских матросов (62). Но из этого следует, что за большевистским типом пассионарности могли скрываться совершенно различные целевые установки. Люди бывают особенно упорны в отстаивании привычного, а не в "творчестве нового"; к агрессии их может подтолкнуть даже опасение утраты самого ничтожного из нажитого, насилие может быть просто крайней формой социального негативизма или аутизма.

Думается, что вовсе не случайно часть уральских металлистов-полукрестьян (Боткинский и Ижевский заводы) активно выступила против комиссародержавия. Известно, с другой стороны, что среднеазиатские железнодорожные рабочие на фоне туземного населения жили совсем неплохо. Вероятно, не случайно их стихийное восстание против большевистских посланцев позволило сформировать в Туркестане особый антибольшевистский фронт (63).

Нельзя не учитывать поведения в революции и особых периферийных отрядов пролетариата (в частности, чернорабочих и безработных). Если в спокойное время маргиналы склонны поведенчески тянуться к сплоченным, активным и уверенным в себе социумам, то во времена смуты положение меняется: даже люди достойные начинают уподобляться черни Вряд ли следует думать, что волна погромов продовольственных и винных складов после Октября захватила только солдат, городских люмпенов, но никак не "сознательных" пролетариев. И это могло стать только началом. Надо иметь в виду, что определенная часть молодых рабочих в годы "военного коммунизма" превратилась в профессиональных мешочников (64), т. е. восприняла психологию, весьма далекую от пролетарской, а другая занялась "самоснабжением" под руководством большевизированных профсоюзов, то есть усвоила повадки реквизиторов.

На знаковом уровне революционная ситуация 1917 г. выглядит весьма своеобразно, не позволяя резко противопоставлять "демократический" Февраль "большевистскому" Октябрю. На красных полотнах 1917 г., кстати сказать, часто имеющих форму хоругвей, налицо сочетание ближайших и весьма разнородных социальных требований и расхожих представлений о путях их реализации в сочетании с утопическими лозунгами (65). К примеру, на знамени красногвардейцев петроградского завода "Лангезиппен" были изображены рабочий с молотком и солдат с винтовкой на фоне сияющего земного шара. Лозунг гласил: "Да здравствует социализм! Свобода или смерть! В единении сила!" Тема жертвенности повторялась довольно часто, иногда лозунги приобретали мрачноватую окраску. Так, особое траурное знамя мастерской по изготовлению пироксилина Охтинского порохового завода содержало следующий стихотворный текст: "Вечная память павшим борцам за свободу. Не надо ни жалоб, ни слез мертвецам. Воздайте иной им почет. Шагайте бесстрашно по мертвым телам. Несите их знамя вперед!". Комментарии излишни: производственный риск порождал совершенно особое видение хода революции. В целом, тема борьбы была довольно частой. Профсоюз торгово-промышленных служащих г. Вологды отразил это на своем стяге лаконично: "Классовая борьба - путь к социализму". Насилие и идея были поставлены рядом.

Ряд знамен отражал определенные подвижки в политических представлениях. На знамени-плакате завода "Парвиайнен" изображены рабочий у наковальни, крестьянин с плугом и солдат с винтовкой, соединившие руки на фоне восходящего солнца. Виден остаток стертой надписи - народнического лозунга "Земля и воля". На знамени завода "Старый Лесснер" закрашен эсеровский девиз "В борьбе обретешь ты право свое!", его заменил лозунг международной социал-демократии "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Впрочем, трудно сказать, когда это произошло.

Впечатляет дарственное знамя путиловских рабочих солдатам гвардейского Павловского полка. На нем изображены воин в древнеримских доспехах и рабочий с молотом у наковальни, заключающие союз рукопожатием. На полотнище вышиты слова: "Да здравствует Российская революция как пролог социальной революции в Европе. Клянемся под этим знаменем добиваться братства всех народов!". На оборотной стороне надпись: "Да здравствует социализм! Да здравствует Интернационал!". Здесь, надо думать, не обошлось без подсказки большевиков. Вообще по лозунгам такого рода судить о действительных ценностных установках рабочих в 1917 г. достаточно трудно. Но не приходится сомневаться, что с ходом времени они оказывали устойчивое воздействие на взбаламученное революционной смутой сознание.

Вопрос о внутренней направленности движения и реальных ценностных установках российского пролетариата будет оставаться запутанным до тех пор, пока исследователи станут исходить из простейшей посылки: рабочие, как и все, боролись за физическое выживание, стремясь к воссозданию психологически наиболее удобных для себя социально-патерналистских условий, все их "антибуржуйство" носило декларативный или ситуационно-эмоциональный характер. В действиях пролетариата причудливо переплелись черты класса-сословия, пытающегося обрести достойный статус в меняющейся социальной структуре, и замашки класса-мессии, навязанные ему идеологизированным окружением. Что касается качественно новой морали, то она, в принципе, могла появиться лишь вне пролетариата, с запозданием проникая в его среду через пассионариев революционной эпохи как утопия, созвучная привычке

Лидеры революции привносили в массовое движение множество элементов нерассуждающей подражательности. Рано или поздно чужие образцы прививались

Квазирелигиозное вторжение марксизма в Россию было не одномоментным актом, а волнообразным процессом, который прошел несколько поколенческих этапов (самые "массовидные" из них относятся к 20-30-м годам). По некоторым данным, моменты утопической психопатии имели место уже в 1917 г. Им оказывались подвержены скученные, малообразованные, духовно нивелированные тяжелым и изнурительным физическим трудом, производственным риском и полуголодной беспросветностью, изолированные от нормально" стратифицированного социального окружения, массы - в самом убогом смысле слова - пролетарского населения Л.Д. Троцкий накануне Октября откровенно зажигал аудиторию призывами о дележе имущества, вплоть до шуб и сапог, заставлял толпу клясться, что она пойдет на любые жертвы ради идеала мира и уравниловки (66) Такую манеру демагогии копировали низовые большевики Известная правая газета как-то дала язвительнейшее описание "Царства Никиты Переверзева", под которым имелась в виду "Боково-Хрустальская республика Донецкого района" Во главе самоизолировавшихся на манер крестьянской общины шахтеров встал Никита Переверзев – "малограмотный человек", однако "весь под американца худ, брит, одет во фрак и гетры" В "республике" не признавалось никаких законов, кроме скрепленных подписью "президента"

Газетное описание царящих в "республике" нравов можно было бы свести к фельетонному зубоскальству, если бы не некоторые, отнюдь не придуманные детали Власть над массой Переверзев удерживал демагогией 'На митинге перед бушующим морем товарищей властно поднимает руку и сразу затихает черномазая рабочая стихия. Начинается священнодействие

- Родные мои обездоленные мои голодные и нищие братья мои Когда же, наконец, я накормлю вас и одену, напою? Когда же эти поля, эти дома и рудники, нами созданные, будут нашими? Да, будут нашими! И это сделаю для вас я, Никита Переверзев! Довольно кровопийцам буржуям "

Вряд ли газетчик особенно сгущал краски. В любом случае, общая схема и конкретная атрибутика социально-утопической демагогии воспроизведена им, пусть с подачи другой, местной газеты, весьма точно "Как чары действуют эти речи на толпу, - отмечал очеркист. - Зарождается массовый психоз, и сам президент порою кончает обращение к народу обмороками a la Керенский". Обмороки вождей революции, действительно, были привычным явлением того времени. Бесполезно анализировать их с медицинской точки зрения. Налицо состояние транса, одинаково характерное и для жрецов доисторических времен, и для лидеров так называемых тоталитарных сект.

Ближайшее окружение Переверзева также заслуживает внимания Среди них некий Соколов, "госсекретарь республики", "бухгалтер потребиловки (потребительского кооператива - В.Б.) на руднике Кольберг, студент-политехник", Коняев - "знатный иностранец", объявившийся на одном из митингов "с поклонениями от имени 75 тыс рабочих-синдикалистов штата Колорадо", Жиговицкая - "член агитационного отдела" местного Совета, получившая у администрации рудников прозвище "агитационная баба" или "центробаба" (несколько позднее подобной клички удостоилась знаменитая А.М. Коллонтай), Коноплянный - определенно психически больной человек, каковых в революции бывает также достаточно.

Агитационные приемы двух последних вожаков особенно примечательны "Центробаба" выстраивала следующую логическую цепь "Добыча угля падает потому, что углепромышленники заключили союз с немецкими буржуями, сдали им Ригу, сдают Петроград, чтобы погубить революцию. Надо перебить буржуев и жизнь пойдет по-хорошему Не обойдется без крови, и я не успокоюсь, пока не выпью стакан крови буржуя!" Нетрудно заметить, что налицо воспроизведение известных официальных большевистских клише, дополненных, как ни странно, риторикой времен Великой Французской революции ("стакан крови" - теперь не аристократа, а пресловутого "буржуя") В целом все это складывается в хрестоматийную картину доведения толпы до квазирелигиозного экстаза. В последнем, похоже, более всего преуспевал Коноплянный, считавшийся "диктатором" и любивший не только судить, но и миловать с высоты "классового" великодушия "Отпустите презренных буржуев, я, Коноплянный, говорю, - пусть уйдут живыми!" На одном из митингов общую клятву "защитить революцию от буржуев" он подкрепил ритуалом коллективного поедания земли (67)

Описанное действо можно было бы занести в разряд выдуманных литераторами трагифарсов, но все это действительно имело место, как реальны были последующий разгром шахтерской "республики", водворение Коноплянного в психушку, зверская расправа казаков над Переверзевым.

Несомненно, ни российские рабочие в целом, ни большевики и другие экстремисты в 1917 г вовсе не всегда представали в облике, описанном выше. Но очень многие из них при известных обстоятельствах могли стать такими.

Куда мог передать тронутый подобной пропагандой рабочий свой социально-политический опыт 1917 г? Прежде всего в деревню, куда он устремлялся с началом "военного коммунизма" как безработный, мешочник, или продотрядовец. (Следует иметь в виду, что только за первую половину 1918 г. население. Петрограда уменьшилось более чем на 1 млн. - ясно, что это были не только представители образованных классов.) Какое это имело психологическое воздействие на основную массу населения? Об этом мало что известно.

Понятно, что под влиянием победоносного Октября иллюзии о возможности "пролетарской" революции с окончанием Первой мировой войны хлынули в разоренную Европу. Но это уже из области истории идей, точнее, идеологий - этой психоментальной напасти XX в., усиленной победой большевиков. Восторжествовал миф. К этому последнему обычный русский рабочий непосредственного отношения не имел - даже несмотря на навязанные ему позднее мессианские компоненты сознания.

И все же, в целом, складывается впечатление, что пролетариат, объявленный гегемоном революции, в относительно незначительной степени был заражен духом насилия, предпочитая реформистский путь развития в рамках привычной патерналистской системы. К признанию необходимости устранения "буржуазной" власти его вынудило ощущение полной бесперспективности существования в условиях "чужой" власти, а не сознательный "социалистический" выбор.

Дата добавления: 2015-09-04