|
Читайте также: |
— Лив! Что это такое?
— Заткнись и помоги мне!
— Салазар Великий! Это что?
— Это ёлка. Ёл-ка! И прекрати ржать, я сейчас упаду.
— Прости, я просто никогда не видел ёлку на двух ногах.
— Может, все-таки возьмешь её? Я ударился о косяк…
— Держу, держу.
— О, Годрик Великий, я вообще не знаю, как её дотащил!
— Где ты её достал?
— Купил, где же еще! Осторожно с пакетом, там стекло! Я просто не мог удержаться. Можешь смеяться, но они такие симпатичные.
— Кто?
— Я же сказал, осторожно! Эти красные шарики с ленточками. И эльфы, как в сахарной пудре. Ну что опять? Да прекрати ты ржать!
— Это нервное.
— Ты разморозил птицу?
— Я даже поставил её в духовку.
— Я же просил!
— Ну, перестань, я сделал все, как ты написал!
— А специи?
— И специи и яблоки.
— От кожуры очистил?
— Очистил. И даже вынул семечки.
— Не верю!
— Иди и проверь.
— Вот пойду и проверю. Марк…. Пусти.
— Ни за что. Ты не ответил на один очень важный вопрос.
— Какой?
— А как же твоя вечеринка? Эй, эй….
Лив налетел как ураган, гибкому телу требуется чуть больше мига, чтобы выскользнуть из рук и теперь теснить Марка к кровати. Марк споткнулся, падая спиной на убранную постель, Лив кошкой запрыгнул сверху, стискивая сильными ногами его бедра, а руки прижимая к подушкам.
— Лив…
— Повторяй за мной, слово в слово.
Каштановые волосы падают на лицо, он наклоняется так близко, что Марк видит на дне зрачков золотистые искорки.
— Я полный и непроходимый идиот…
— Лив!
— Повторяй!
— Я полный и непроходимый идиот…
— Потому что сомневался в том…
— Сомневался в том….
— Что Оливер хочет чего-то больше, чем быть со мной.
— Что Оливер хочет быть со мной…
— Дубина! Что Оливер хочет….
— И в этом я тоже сомневался.
— Заткнись, Флинт, и повторяй!
— Да я уже повторил!
— Повторяй правильно!
— Что повторять, родной?
— Больше всего на свете…
— Больше всего на свете…
— Оливер хочет быть со мной….
— А Оливер хочет?
— Да, и сейчас наглядно продемонстрирует, как он хочет.
— Ёлка, Лив. И красные шарики в сахарной пудре.
— Заткнись и целуй меня.
«Я растворяюсь в тебе. Пью сладкое дыхание с твоих губ. Слушаю, как ты стонешь от нетерпения. Чувствую, как твои руки жадно скользят по моему телу. Ты даже не даешь мне раздеть тебя, стаскиваешь через голову свитер и рубашку, рывками освобождаешься от одежды. Прижимаешься ко мне всем телом, трешься щекой, скользишь губами по моей коже. Я с ума схожу от твоих поцелуев. У меня кружится голова, и я могу только стонать, слыша, как ты шипишь сквозь зубы, борясь с пряжкой моего ремня. Жаркая влажность твоего рта, ты ласкаешь меня губами, так яростно и ненасытно, словно это наша последняя ночь вдвоем, а завтра ничего уже не будет. Я обожаю твою страсть, которую ты прячешь за застенчивой маской красивого лица. Я знаю эту страсть, чувствую её, когда ты со мной. Как сейчас. Когда ты дрожишь в моих руках, не даешь мне перевернуть тебя на спину, и только твои глаза смотрят в мои, только твой шепот: «Бери, Марк, умоляю, бери». Ты садишься сверху, я вижу, что тебе больно, но ты хочешь этой боли, ты всегда её хотел. Ты хочешь чувствовать меня всего, целиком, до основания. Ты всхлипываешь при каждом движении, бьешься в моих руках. Я двигаюсь тебе навстречу так осторожно, как могу. Я пытаюсь сдерживаться, а ты наклоняешься к моему лицу, целуешь, до крови кусая мои губы. «Я хочу, Марк! Родной, еще». Меня ведет, в голове огненная каша, я с трудом нахожу в себе силы перевернуть тебя, уложить на спину. Твои руки тянут мою голову за волосы. Ты мой, весь мой, каждым изгибом, каждой клеточкой своего тела. Мой. И ты даешь мне это почувствовать, так щедро отдавая себя, как можешь это делать только ты».
«Ты со мной, мой, во мне. Я ничего не хочу больше, чем этой минуты. Я люблю тебя, Марк, если бы ты знал, как сильно я тебя люблю! Я ни о чем не могу думать. Не хочу, нет мыслей, ничего нет, кроме тебя. Дышу тобой. Каждой секундой с тобой, каждым твоим объятием. Силой твоих рук, твоим огнем. Лаской твоих губ. Как надежно в твоих руках! Я люблю на тебя смотреть. Люблю, когда твои глаза так близко, когда волосы падают вдоль виска, когда ты кладешь меня на спину и нависаешь надо мной. Тебе стоит только приподняться на руках, а я уже тянусь за тобой, потому что без тебя я не живу. Почему у тебя на лице опять это неловкое, виноватое выражение? Как тогда, в школе, помнишь? Ты боишься сделать мне больно? Но я ведь сам прошу тебя об этом! Мне мало тебя, всё время мало. Я хочу выполнять все твои желания, чего бы ты ни попросил у меня, чего бы ни потребовал. Но ты ничего не требуешь. Я хочу быть твоим, Марк. Хочу, чтобы ты владел мной полностью, безраздельно. Я всегда этого хотел, даже раньше, когда не признавался в этом самому себе. Моя душа, мои мысли, мое тело — разве ты не понимаешь, что моего уже ничего не осталось? Я хочу, чтобы ты принимал все решения, чтобы распоряжался мной. И даже если для вида я начинаю возмущаться, это ничего не значит. Хочу твоей защиты. Хочу лежать с тобой, замирая от твоей близости, упиваясь ею. Засыпать с тобой, просыпаться с тобой. Все, что угодно! Для тебя одного. Зачем ты меня спрашиваешь, хорошо ли мне с тобой? Что я смогу тебе ответить, чтобы ты понял мои чувства? Ты только не отпускай меня. Не разжимай рук».
— Лив, звонят.
— Ну и что?
— Это за тобой твоя маггла.
Нет ответа, Лив повернулся поудобнее. Потерся носом о его плечо.
— Я же сказал, что никуда не пойду. Ты что, глухой?
— Так иди и скажи ей об этом.
— Не могу.
— Почему?
— Потому что я голый.
— Так оденься.
— Пока я буду одеваться, она и так уйдет.
— Поросенок.
— А ты против? Хочешь меня отправить?
— И не мечтай! Не сегодня, это точно.
Лив улыбнулся, прижался теснее, скользнув губами по виску Марка. Если это Джейн, то она просто зря пришла. Оливер еще вчера сказал ей, что все равно никуда не пойдет, и если она подумала, что он передумает, то он в этом не виноват. Конечно, это было свинство. Стоило просто открыть дверь, но он, впервые за эти полгода, не хотел думать о чем-то другом, кроме вечера, которого они с Марком и так ждали очень долго.
— Пахнет вкусно. Кто пойдет смотреть?
— Не я.
— И не я.
— Значит, пусть горит синим пламенем?
— Значит, пусть горит.
— Кинем жребий?
— Лежи, лентяй. Я сейчас.
Марк встал, натянул джинсы, не оглядываясь, набросил на Оливера покрывало.
Лив притворно засопел, демонстративно скинул одеяло на пол, с вызовом смотря на Марка. Флинт усмехнулся. Оливер с сожалением проводил его взглядом. Лежал, слушая шаги Марка, случайный скрип пола, металлический звук открываемой и закрываемой дверцы духовки.
— Ну что?
— Почти, почти.
— Марк, я есть хочу.
— Потерпи, родной. Еще полчаса, не больше.
— А ты что, все полчаса собрался там торчать?
— Где? — Марка почему-то всегда безумно забавляли такие их разговоры через всю квартиру.
— Там.
— А что?
— Маркус Флинт, сейчас ты немедленно вернешься в постель.
— А то что?
— Узнаешь.
Скрип постели, быстрый шелест босых ног по полу.
— А ну иди оденься!
— И не подумаю! Тебе что, неприятно на меня смотреть?
Салазар, за эти полгода, у Марка было не так много возможностей вспомнить, каким ненасытным мог быть его Лив. Флинт попытался увернуться, но Лив тесно прижался к нему, не оставляя между телами ни одного дюйма.
— Мне приятно на тебя смотреть, — пальцы вплетают прикосновения в мягкие россыпи каштановых волос, и в груди так много нежности, что кажется, будто сердце сейчас разорвется. — Ты очень красивый, Лив, и…
— Что и? — и губы скользят по губам, но теперь в поцелуе нет требования или нетерпения. Только нежность. — Ты сказал «и»….
— Я тебя люблю, Лив. Просто помни всегда, что я тебя люблю. Чтобы не случилось.
Лив хмурится, на мгновение по гладкой коже пробегает мимолетная тень.
— Не люблю, когда ты так говоришь.
— Прости, хороший мой.
— Марк, ты меня иногда просто убиваешь.
— Чем?
— Вот такими словами. Словно ты до сих пор не можешь понять, что я без тебя не живу.
«Ты так смешно надуваешь губы, Лив, пытаешься отстраниться. Ох уж эта твоя привычка — развернуться и гордо уйти. Хотя прекрасно знаешь, что я тебя не отпущу. Задержу за руку, рвану к себе, заставив прижаться ко мне спиной. И ты сразу расслабишься, замрешь в моих руках, как попавшая в плен птица. Тебе нравится, когда я показываю силу. Сейчас я не вижу твоего лица, но знаю, что ты улыбаешься».
— Успокоился?
— Нет.
«Я шепчу тебе в ухо, прижимаясь щекой к твоим волосам, и ты отвечаешь мне так же тихо. А потом поворачиваешь голову и тянешься к моим губам. Твои поцелуи снова становятся настойчивыми, требующими, жадными. Ты же знаешь, что теперь я точно тебя не отпущу. В твоих глазах озорные огоньки, и ты отступаешь к столу. Тянешь меня за собой».
— Лив… — нет сил сопротивляться его рукам, — все сгорит…
— Пусть…
— Слезь со стола!
— И не подумаю. Ну? Иди ко мне…
— Ты же есть хотел!
— Я передумал. А ты променяешь меня на птицу, пусть и очень вкусную?
А потом мир уходит куда-то, растворяется, расползается клочьями тумана в голове, потому что больше ничего нет. Только губы, только податливое тело в руках, только горячий шепот в ухо. Стройные ноги крепко охватывают бедра, заставляют прижаться сильнее, задают ритм движений. Скользят по мокрой спине тонкие пальцы. До долгой судороги тел, до хриплого дыхания, что мешается с самым сладким на свете стоном. Чтобы потом замереть в объятиях друг друга.
— Так лучше?
— Иди в ванну, маньяк. Что соседи подумают?
— Марк?! Ну с каких пор ты стал таким ханжой?
— Иди уж, парень без предрассудков.
Пока из-за двери ванной слышался звук падающей воды, Марк вытащил из духовки уже слегка кремированную птицу и после некоторых раздумий поставил на стол. Лив любил плескаться под душем, так что можно было смело рассчитывать на полчаса свободного времени, например, для того, чтобы вернуться в зал и обратить внимание на многострадальную ёлку. Марк поднял её, пачкая пальцы в золотистых слезах смолы, и попытался установить на крестовину. Тяжелый запах хвои заполнил комнату. На него нахлынуло старое, уже почти забытое ощущение праздника. Осторожно, чтобы не спугнуть это чувство, он встал на колени и прижался лицом к колючей зеленой ветке. Этот запах заполнял его сознание, проникал в кровь, заставляя вздрагивать всем телом, в болезненной судороге сознания.
— Марк?
Прикосновение рук к плечам, его достаточно, чтобы наваждение схлынуло, потихоньку возвращая к действительности. И от этого возвращения становилось горько до слез.
— Ничего. Так.
— Вспомнилось?
— Дом. Ёлка у нас стояла недалеко от камина. А мать все время твердила, что когда-нибудь мы её спалим. Я всегда хотел сам вешать игрушки, не знаю почему. Но отец не разрешал, говорил, что для этого есть домовики. А потом, когда приезжал на каникулы, она уже стояла. А пахло также.
— Ты поэтому всегда стоял и смотрел, как Флитвик наряжает нашу ёлку в Хогвартсе?
— Ничего я не смотрел!
— Я же помню. Стоял в углу и смотрел. Только у тебя все время такое выражение лица было, словно ты хотел в нее бладжером заехать.
— Ты что, за мной следил?
— А ты думаешь, нет? Забыл? Я на тебя внимание обратил раньше, чем ты на меня.
— Откуда ты знаешь, когда я на тебя обратил?
— Марк!!! Да если бы я тогда не пришел в вашу раздевалку, ты бы никогда….
Сильные плечи вздрогнули под обнимающими руками. Оливер почувствовал, как подкрадывается к горлу комок, щемит там что-то внутри. Полгода они не давали себе возможности вспоминать свою прошлую жизнь, потому что боль была слишком сильна. Что случилось сейчас? Это потому, что память держала их рядом так же сильно, как любовь? Или потому, что теперь не было надобности скрывать друг от друга даже те, прошлые, последние тайны.
— Я был таким ужасным в школе?
— Дурак, — Оливер поудобнее сел за его спиной, обнял за талию, улыбнулся, когда Марк прислонился к нему, сложив голову ему на плечо. — Ты столько сил тратил, чтобы изобразить из себя непробиваемую скалу, что у тебя их на радости жизни просто не оставалось.
— Тебе хорошо говорить, от тебя никто не шарахался.
— Да от тебя шарахались, потому что ты каменный был, неживой.
— В самом деле? А я думал, потому что я такой урод.
— Придурок, — несильный подзатыльник, от которого не больно. — Никто бы не обращал на это внимания, если бы ты не зациклился, что никому не нужен. Ты сам всех от себя отталкивал. Всё твоя идиотская гордость!
— А тебе предстоит с ней мириться всю оставшуюся жизнь.
Оливер не ответил, — улыбнулся чему-то своему.
— Ну, чего разлегся? Сегодня будем исполнять твои детские мечты.
— Какие?
— Украшать ёлку, горе ты мое.
Марк нехотя поднялся, потянулся к пакету, почувствовал, как у него горят щеки и совершенно невозможно согнать с лица глупую улыбку.
— Руками?
— Совершенно верно. Поверь, это куда интереснее, чем палочкой. Давай, доставай игрушки, только осторожно.
— Слушай, а в Хоге они поразнообразнее были. Ты что, специально одинаковые купил?
— Где твое чувство стиля, а?
— А оно у меня было?
— Ладно, уговорил. В следующем году я куплю для тебя все, какие будут: кораблики, медвежат, и золоченые орешки.
— Салазар! Орешки. Лииив….
— Ну что опять?
— Нет, ты просто с таким восторгом про эти орешки рассказываешь, и заметь, орешки, а не орехи…
— Марк! Осторожнее! Ты как будто в руках никогда ничего хрупкого не держал. Поздравляю, сэр! Вы только что водрузили на ёлку свой первый шар! Поделитесь ощущениями. Мерлин, Марк, видел бы ты сейчас себя!
— Я уже знаю, что выгляжу очень тупо.
— Дурак. Ты самый прекрасный на свете.
— Лив, прекрати.
— И румянец тебе очень идет.
— Хватит!
— Ну, чуть не разбил! Давай вместе, ладно уж, а то ты их все поколешь.
«Ты держишь коробку передо мной, а я не могу оторвать глаз от твоих тонких пальцев. Эти ангелы очень красивые, Лив. Словно покрытые сахарной глазурью, как пирожное. Хочется их лизнуть. Научи меня любить все это, Лив. Научи любить жизнь, как ты её любишь».
«Твое лицо такое сосредоточенное, словно ты выполняешь какую-то сложную и серьезную работу. Я стою за твоей спиной, слушаю, как ты дышишь. Еловая ветка вздрагивает под твоими руками, а потом выпрямляется, получая в награду сахарного ангела с блестящими крыльями. А ты улыбаешься чему-то своему, гладишь рукой иголки. Ты действительно никогда не делал этого раньше. Словно учишься жить заново. Не бойся, Марк, не бойся, любимый мой. Я научу тебя больше никогда не прятаться за свою маску».
— А это что?
— Что?
Оливер поставил пустую коробку на пол и придирчиво осмотрел ёлку. Конечно, не как дома или в Хогвартсе, но по-своему еще лучше. «Потому что это наше, — мелькает в голове мысль. — Как этот вечер. Только для меня и для тебя»
— Салазар!
Обертка порвалась в руках так неожиданно, что Марк ничего не успел сделать. Только стоять и смотреть, как золотая, блестящая пыль падает на пол. Лив кинулся вперед, подставил под блестки лодочки ладоней.
— Ну вот, весь пол в блестках.
— Ты прав. На полу это как-то не то.
— Тогда держи пакет.
— У меня другая идея.
— Какая? Марк!!!
Оливер вскочил на ноги, но было поздно. Блестящий вихрь закружился перед его лицом, оседая на лице и волосах.
— Теперь тебя можно сажать под ёлку, как самого большого ангела.
— Ну держись!
Он свалил Марка на пол, едва не опрокинул ёлку. Собирал с пола блестящую пудру, безжалостно бросая на черные волосы. Марк уворачивался, пряча лицо, пытался перехватить руки Оливера, перевернуться, подмяв его под себя. Обоих разбирал смех. Они катались по полу, блестящие от позолоты, стремясь взять верх друг над другом. Наконец, Марк уступил, замер, смотря на Оливера.
— Все-таки тебе идёт золото.
Лив не ответил. Стряхнул золотую пыль с черных волос. Сжалось сердце от болезненной щемящей жалости, когда пальцы касались седых нитей, так щедро вплетенных в смоляные пряди.
— Слишком много своего серебра, да? — казалось, Марк читал его мысли, а может быть, Лив не смог скрыть эту жалость в своих глазах.
— Люблю тебя, — тихо произнес Оливер, нежно целуя полураскрытые губы. — Лежи, я сам все принесу.
— Птица остыла.
— Не привередничай, я и на холодную согласен.
Марк остался лежать на теплом полу, лениво скользя взглядом по разбросанным коробкам, по обертке, золотой пыльце блесток, которой было не суждено покрыть терпкую хвою. Только что заметил, как из пакета выкатились свечи, переплетенные золотистой нитью. По губам скользнула улыбка. «Романтик ты, Лив. Неисправимый, сентиментальный романтик. Ну ладно, сделаем так, как ты захочешь». Он вытащил свечи из пакета, поставил на пол. Сжал кулак, избавляясь от рефлекторного желания щелкнуть пальцами и затеплить фитили.
— Лив, где у нас спички?
— Сейчас принесу, а лучше тащись сюда и помоги мне.
Марк быстро поднялся с пола и направился на кухню.
— Что брать?
— Бутылку и бокалы, а я возьму птицу. Марк, тебе тарелка нужна?
— Не особенно.
— Отлично, значит возьму салфетку.
— А где ключ?
— Я её уже открыл.
Марк кивнул, сунул в карман коробок. Пока Лив искал салфетку, вернулся в комнату и зажег все четыре свечи. Огоньки вспыхнули на кончиках фитилей маленькими робкими искрами. Смотря, как пламя набирает силу, как расступается полумрак комнаты перед растущим пламенем, как переливается позолота, попав под отблеск света, Марк неожиданно подумал, что их отношения с самого начала были похожи на свечу.На искру, что едва затеплилась тогда, ужасно давно, в полутьме квиддичной раздевалки. А потом, вспыхнув, осветила собой всю его жизнь.
За окном крупными белыми хлопьями кружил снег, а они сидели друг перед другом на полу, уничтожая птицу самым варварским способом. И смеялись.
«Я почти забыл, как это прекрасно, Лив. Сидеть вот так, кормить тебя с руки, вздрагивать, когда ты слизываешь сок с моих пальцев, а в твоих глазах я снова вижу эти золотистые искорки».
«В моей голове туман, но он не от вина: мы все равно не смогли осилить больше бокала — а ты ворчал, что магглы понятия не имеют о хорошем вине. Я смеюсь, слушаю, как ты рассказываешь о детских набегах в винный погреб своего отца. Ну и шуточки у него были, Марк. Кто бы, кроме слизеринца, стал пугать своего сына, что в бочках плескается кровь врагов семьи? Представляю, как ты крался мимо этих бочек! Озирался по сторонам, потому что твоя мать уверяла, что в подвале живет неугомонный мертвец, зачарованный на нарушителей, как сторожевая собака. Ты хотел посмотреть, как выглядит кровь врагов семьи. Сейчас ты смеешься, Марк. Рассказываешь мне, как выпил целую кружку из какой-то бочки, как у тебя сразу помутнело в голове, а ты подумал, что так и надо. Мерлин, Марк, если бы ты знал тогда, сколько крови еще тебе предстоит увидеть! Тебя уже тошнить должно от одного красного цвета».
— Будешь пирог?
— Я уже объелся. Ладно, только если дашь мне маленький кусочек.
— Совсем маленький?
— Совсем.
— Знаешь, я когда-нибудь сам научусь печь.
— Не сомневаюсь, у тебя получится лучше, чем из магазина.
— Это не из магазина. Это Джейн для нас сделала.
— И ты мне раньше не сказал?
— А ты боялся, что она тебя отравит? Мы же вместе его едим.
— Успокоил! Значит, яда можно не бояться.
«Твои глаза напротив. Мы лежим рядом, держась за руки, и смотрим друга на друга. И мне так хорошо, что я даже не хочу перемещаться на постель».
— Лив.
— Что?
«Мы снова говорим почти шепотом — в нашем уединении нет места звукам».
— Я все время хотел тебя спросить…
— Спрашивай.
— Почему ты пришел тогда в раздевалку? Я никогда не верил, что ты просто шел мимо…
— Это не важно теперь.
— Мне важно. Всегда было важно, но ты ловко увиливал от ответа.
Лив улыбнулся, прижался губами к знакомым покрытым шрамами пальцам.
— Я просто знал, что тебе не понравится мой ответ.
— Правда?
— Да.
— Ну теперь-то ты мне можешь сказать?
— Наверное. Ты только не злись, ладно?
— На что, родной?
— Просто я видел…. Словом, я случайно тогда забрел в Южную башню, не помню уже зачем. За месяц где-то, до начала турнира школы.
— И?
— Я видел, как ты там плакал, Марк.
— Глупости!
— Ну вот, ты злишься. Поэтому я тебе и не говорил. Я сначала просто глазам своим не поверил. У тебя истерика была. А я, я тогда не думал, что ты умеешь.... ну, что ты можешь плакать. Ты такой был, я же говорил тебе, не живой, а тут…. Я хотел уйти, но не мог. Стоял, спрятавшись, и смотрел на тебя. Мне тогда вдруг очень захотелось к тебе подойти. Но я не смог.
По губам Марка скользнула горькая усмешка.
— Вот все и выяснилось, да? Ты пожалел меня когда-то.
— Дурак. При чем тут жалость? Я просто понял, что ты не такой, каким хочешь казаться.
— Ну и что?
— Ничего. Но я перестал тебя ненавидеть. Я потом стал обращать на тебя внимание, это само собой как-то получалось. За столом, на тренировках, в классе. И чем больше я на тебя смотрел, тем как-то…
— Что?
— Не знаю, как это объяснить. Будто я в первый раз тебя увидел. Совсем другого.
— Лив, я был таким же. А тогда, это просто слабость вот и все.
— Вот так ты и жил всегда. Слабость…. Чего стоит жизнь без этих слабостей? Ты каждый день себя насиловал, считая, что со слабостями борешься.
— Как ты вообще тогда в раздевалку попал?
— Я видел, как ты упал и как Пьюси с Монтегю тебя поднимали. Я тебя не знал что ли? Если ты даже на ноги встать не мог, значит, дело плохо. Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке. Не подойти, конечно, а так, издалека. А у Помфри тебя не было. Ну, я и вернулся. Думал, что твои тебя бросили. А потом видел, как они у входа в школу ругались, идти за тобой через час или раньше, если ты не придешь. К тебе даже друзья боялись подойти, когда ты говорил «нет».
— Думаешь, я их специально пугал?
— Да нет, конечно, но ты так себя поставил. Вспомни, когда ты принимал чью-то помощь?
— Помню. Твою.
— Да уж. Когда я сам навязался.
«Я не люблю об этом вспоминать, Марк. Как я стоял под дверью и мучался, войти или не войти. Стоял и слушал, как ты там стонешь. Весь ты в этом был — забиться куда-нибудь в угол, как зверь в нору, и сидеть, терпеть боль. Чтобы никто только, не дай Мерлин, не бросился тебе помогать. Не увидел, что тебе может быть больно.
Я даже сейчас не могу сказать, как я тогда осмелился войти. Ты сидел на лавке, прижав колени к груди, и раскачивался из стороны в сторону. Скрипел зубами, а по щекам слезы текли. А когда ты меня увидел, помнишь? Хотел на меня заорать, а говорить не мог. Я сказал тебе тогда, что ты придурок. Просто сказал «дай, посмотрю», а ты от меня так шарахнулся, словно я тебя убивать пришел. А потом опустил руки. Я помню, как расшнуровал твою мантию и задрал свитер. А ты на меня смотрел круглыми глазами и все старался схватить меня за руки. Не удивительно, что ты тогда говорить не мог: у тебя на груди такой синяк был, я не знаю, как ты вообще дышал. Я хотел тебе помочь, но ты отпихнул меня ногой. Вскочил с лавки и упал. Я сказал, что позову Помфри, а ты только мотал головой. Я еще никогда не видел тебя таким беспомощным. Помнишь, я тебя тащил в лазарет, а ты все пытался идти без моей помощи? Я был тогда очень зол на тебя. И в тоже время чувствовал, что больше никогда тебя не брошу».
— А потом ты в лазарет пришел. Вечером, чтобы со своими не столкнуться.
— Это второй раз было, Марк!
— Что второй раз?
— Когда я вечером пришел, это второй раз было. А первый раз я днем приходил, но так и не вошел. Тебя там Снейп поил каким-то настоем. С ложки.
— Смешно, да?
— Нет. Но вряд ли ты бы хотел, чтобы это кто-нибудь видел.
— Да уж. Я и вечером тебя увидеть не ожидал.
— У тебя это на лице читалось.
— Ты бы себя со стороны видел! Сидел с такой сосредоточенной физиономией и молчал.
— Да разве с тобой можно было говорить? Я у тебя спросил «ты как?», а ты мне что ответил?
— «Тебе какое дело, Вуд?»
— Вот именно. Вместо благодарности. Ты не верил, да?
— Конечно, не верил. Думал, что ты уже всем своим растрепал, что Флинт, как размазня, свалился в обморок, а ты тащил меня на себе в лазарет.
— Я никому не сказал, дурак.
— Ну, я потом только это узнал. Помнишь, что ты мне сказал тогда?
— «Тебе не надоело воевать, Флинт?»
— Ты взял меня за руку.
— А ты дернулся от меня и чуть с кровати не упал.
— Сколько тогда времени прошло, прежде чем мы встретились в Южной башне?
— Три недели. Ты три недели пялился на меня в Большом зале.
— А ты на меня.
— Лучше вспомни, сколько ты сидел потом в трех футах от меня, зажавшись в угол.
— Не всегда.
— Ага. О чем ты тогда говорили?
— О квиддиче, ясное дело. Три дня обсуждали стратегию «Викингов» и еще два дня «Уимблдонских Ведьм».
— А потом поругались.
— Поспорили, — засмеялся Оливер.
— Поспорили. Ты распсиховался, стал чертить схему на подоконнике, и мне пришлось сесть поближе. Знаешь, чем от тебя пахло?
— Чем?
— Липой.
— У меня настой был такой — липа. Я им голову мыл. Не знал, что ты меня обнюхивал.
— Это был приятный запах. А потом ты попросил у меня прощение, помнишь?
— Помню. За то, что называл тебя уродом. И что говорил тогда. Про твоих родителей. А ты опять забился в угол.
— Ты был очень близко. Подвинулся ко мне…. Как будто хотел меня поцеловать.
— Я и хотел. А ты испугался и удрал.
— Я три дня потом не спал. Мне все казалось, что ты это специально сделал. Сейчас только я тут расчувствуюсь, как из-за угла выпрыгнут Уизли и вы будете смеяться.
— Мерлин! Марк, ты что, правда, так думал?
— А, по-твоему, мне с тобой целоваться не хотелось?
— Я тебе нравился тогда?
— Ты был очень красивый. Слишком красивый для меня…
— С ума сойти! Я уже представить себе не могу, что мы полтора месяца сидели на подоконнике и просто друг на друга смотрели.
— А потом еще две недели держались за руку.
— Я очень хотел, чтобы ты меня обнял.
— Почему, Лив?
— Что значит почему? Почему влюбляешься?
— Я не мог в это поверить.
— Да уж. Я сказал тебе «поцелуй меня», а ты начал заикаться.
— Перестань, Лив! Я с детства заикался. Как я мог тебе верить тогда? Вспомни, каким был ты и каким я? Как я мог поверить, что могу тебе хоть чем-то понравиться?
— А я, как последний маньяк, не давал тебе спокойно вжиматься в стену на безопасном расстоянии.
— Представляю, что ты тогда обо мне думал.
— Я готов был убить тебя за бестолковость.
Марк не ответил. Лежал, ласково поглаживая лицо Оливера, наслаждаясь прикосновениями к гладкой коже. Лив ловил эти прикосновения, его теплые губы скользили по жесткой ладони Марка.
— Марк, что же все-таки тогда случилось?
— Когда?
— Тогда, в Южной башне.
— Помнишь, я говорил тебе, почему мои родители не использовали заклинания, чтобы этого вот не было, — он отнял руку от лица Оливера, быстрым движением скользнул по своим губам, по располосованному шрамом подбородку.
Оливер кивнул.
— Чтобы тебя любили не за внешность. Таким, какой ты есть.
— Какой есть, — Марк усмехнулся, губы скривились в безрадостной улыбке, как тогда, в школе. — Я все время говорил себе, что меня это не интересует. Любовь и все такое. Что это для слабаков. А Пьюси, Монтегю, Уоррингтону, им все равно, как я выгляжу. Знаешь, вот так настраиваешь себя, убеждаешь, вроде бы успокаиваешься, а потом слышишь от кого-нибудь, что ты урод.… И внутри там… все болит. Как от удара. Это я украл колдозеркало у этой дуры Помфри. Помнишь, наш Малфой наколдовал вашей Грейнджер кроличьи зубы, А Помфри исправила их колдозеркалом? А когда начался скандал, стало ясно, что если я это сделаю, то все сразу поймут, кто зеркало взял. Я выкинул его в озеро. А потом как-то навалилось, все сразу.
— Прости, Марк.
— Лив, за что тебя прощать? С тобой все по-другому стало.
— Марк, почему мы раньше об этом не говорили?
— А когда было говорить, Лив? В школе нам было не до этого. Потом мы встречались раз в полгода.
— А потом ты ушел.
— Лив, я думал, что поступаю правильно, что не могу по-другому. Они поручились за меня, мои родители. Головой. Там были все мои друзья. Я не мог остаться с тобой, а ты не мог пойти со мной.
— И ты ушел.
— Я знаю. Давай не будем больше об этом.
— Только про школу?
— Помнишь, как мы прятались, Лив? От всего белого света: профессоров, Филча, друзей. Ты очень боялся, что твои гриффы узнают.
— А ты не боялся?!
— Мои знали. Узнали прямо перед выпуском.
— Не вспоминай про выпуск!
— Конечно, это же ты поперся туда со Спиннет.
— Это была конспирация.
— Издеваешься?
— Нет. Ты что не помнишь, как мы потом сбежали?
— О да, такое забудешь! Тьмой проклятые розовые кусты!
— Зато нас никто не видел.
— Точно. Кто был еще таким дураком, чтобы лезть через розовые кусты?
— Марк, но если твои знали, как же ты выкрутился? Никто ведь даже виду не подавал!
Флинт ответил не сразу, — лег на спину, рассеянно скользя взглядом по потолку.
— Я не выкручивался, Лив. У нас все по-другому было. Вы, гриффиндорцы, вечно жили нараспашку. У вас там все общее: жизнь, дела, плохое, хорошее. Вы во все дыры лезли сломя голову. И к друг к другу тоже. Чтобы никто и ничего не скрывал. Это у вас называлось сплоченность и искренность. А у нас не так. У нас всегда уважали тайны. Личное дело каждого, понимаешь? Куда никто не имеет права совать свой нос. Ни осуждать, ни вмешиваться. Так что они просто сказали: «поступай, как знаешь», вроде каждый имеет право на школьную блажь. Вот и всё.
— Ну а что бы они сейчас сказали, если б узнали, что мы живем вместе? Что это не просто школьная блажь?
— Откуда я знаю, Лив? Никого же в живых не осталось. Не у кого спросить. Я один.
— Ты не один. Ты со мной. Улавливаешь разницу?
— Напомни мне.
— Ну хорошо….
— Тихо, тихо, Лив. Пойдем в постель. Хватит уже валяться на полу.
— А мне нравится на полу.
— Знаешь, о чем я подумал.
— Обо мне?
— О рождественских подарках. Я ничего не купил тебе в подарок.
Оливер улыбнулся. Марк протянул руку, поднимая Оливера с пола. Они снова очутились лицом друг к другу, как когда-то очень давно в полутьме Южной Башни. Стояли, не двигаясь, и только сплетение пальцев вело свой собственный разговор.
— Ты подарил мне самый дорогой подарок, Марк. За все дни Рождества на свете. Прошлые и будущие.
— Не припомню, чтобы я был таким щедрым, родной мой.
Медленный взмах длинных густых ресниц. Тонкие пальцы скользят по груди, пока кровь стучит в висках от этих прикосновений.
— Люби меня, Марк. Дари мне... себя.
… Под утро свечи погасли с тихим, усталым шипением, и неуловимый рассвет проник через мягко летящий снег, через стекло окна, сюда, в маленькую квартиру на втором этаже. Прокрался, чтобы блуждать по спящим лицам тех, кто самым чудесным образом отдавал друг другу всё, что осталось им от жизни.
Просто рассвет знал, что на свете нет ни одного дара, который нельзя потерять.
Дата добавления: 2015-09-04; просмотров: 54 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Глава 4. Только кулаки. | | | Часть 2. Паутина лжи. Глава 6. «Меньшее из зол». |