Общество

Люди всегда и всюду стараются отвоевать себе время для того, что они ощущают как самое важное с человеческой точки зрения: почаще бывать с любимыми, наслаждаться природой, изучать идеи или заниматься разнообразной творческой деятельностью. И чем дальше, тем больше похоже это на проигранную битву. Нe существует тако­го вопроса или такого аспекта человеческой жизни, кото­рые превосходили бы по важности эту проблему. Разруше­ние времени буквально означает разрушение жизни.

Джекоб Ниддман

ПРАКТИКУЙТЕ СЛУЧАЙНУЮ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ БЕССМЫСЛЕННО КРАСИВЫЕ ПОСТУПКИ.

Эту надпись на бампере я нередко вижу в последнее время. Я думаю, ее популярность происходит из глубокого обществен­ного «знания» того, что это — нечто необходимое, несмотря на тот факт, что лишь очень немногие из нас обращают внимание на призывы. Да, мы совершенно готовы к заранее продуманным проявлениям доброты и красоты, но мы слишком заняты — у нас нет времени, — чтобы включить их в повседневную жизнь. Нам приходится думать о них — естественным путем они не приходят. Фактически, они непродуктивны. Из них нельзя изв­лечь выгоду, кроме блага для души.

Я начал следовать этому «бамперному» афоризму. Приведу маленький пример — я научился этому у моего карибского друга Зеди, вежливого и обаятельного по природе человека: когда ка­кой-то водитель пытается вклинить свой автомобиль впереди моей машины, я с улыбкой подаю ему знак рукой — мол, проез­жай. Если он так спешит, то почему бы и не пропустить? Может, его жена собирается рожать, и ему необходимо как можно скорее добраться домой.

Это так легко — переключить точку зрения! И чувствуешь себя намного лучше. Намного лучше, чем злиться, когда кто-то бесцеремонно пытается влезть в линию, и тут же ощущать, как усиливается твое внутреннее напряжение. Это так здорово — поступать благожелательно и затем быть свидетелем эффекта, который благородство духа оказывает на другого человека — и на тебя самого.

Такие возможности предоставляются нам в течение всего дня — подсказываете ли вы дорогу заблудившемуся человеку, приветствуете ли сборщиков пошлины на мосту (даже позволяя им оставить сдачу с ваших чаевых) или помогаете кому-то на работе по собственной инициативе.

Такие возможности бесчисленны, и я вовсе не предлагаю, чтобы вы становились на целый день Добрым Самаритянином. Иногда действительно нет времени или склонности, но чаще мы руководствуемся раздражением, которое связано со скоростью данного момента. Если мы позволяем, чтобы скорость нашей жизни загоняла нас в рутину спешки, которая убивает такой тип человеческого внимания и заботы, то мы все вместе создаем общество, в котором люди разделены друг от друга стенами.

Моя жена в высшей степени присутствует в настоящем и щедро расходует свое время на других. Это происходит от иск­реннего чувства любви к людям. Я восхищаюсь тем, как ее забота и участие вызывают положительные реакции у людей. Забота и участие не требуют много времени. Необходимо просто сбро­сить эту озабоченность делами и присутствовать в жизни, проис­ходящей вокруг нас.

Я хорошо изучил ее окружение, и это дало мне возможность больше замечать и жертвовать собой в ситуациях, которые не обязательно связаны с моей работой, ролью или обязанностями. Все дело в моем присутствии как человеческого существа. Во многих отношениях это похоже на благоухание цветка!

Считаю ли я себя самоотверженным, «святым», «образцом добродетели»?

Вовсе нет.

Кому я помогаю? Незнакомцам, хотя за исключением ко­роткой вспышки удивления они, вероятно, ничего не успевают подумать о моих действиях, утопая в волнах обезличенного моря - нашего общества.

А что же я сам? Ничего. Я действительно становлюсь счаст­ливее, проявляя свою случайную доброту.

Случайное доброе дело и бессмысленные красивые поступки требуют времени. Это время — вот оно, здесь, для нас всех, но мы, похоже, не знаем, что оно существует.

Джим Баглион — или Чудак Джимми, как мы его любовно называли, — много лет добровольно работал в Омеге, делая все, что бывает необходимо, — помогал в рассылке почты, кухонных работах или же отвечал на телефонные звонки. Он раньше слу­жил в армии, и там проявилась его болезнь — в плохо контроли­руемых и периодически повторяющихся эпилептических при­падках.

Я встретил его впервые, когда он был моим пациентом; затем он стал одним из членов общины Омега. Он не входил в штат служащих и не был платным работником, однако олицет­ворял собой все принципы нашей организации. Его неожидан­ная смерть в прошлом году глубоко потрясла и опечалила всех сотрудников Омега. Мы собрались в нашем конференц-зале, чтобы поделиться мыслями и чувствами друг с другом. Лично меня больше всего поразило, как много Джимми дал каждому из нас, какое глубокое воздействие на каждого он оказал. Рассказы следовали один за другим. О том, как он, пройдя несколько часов пешком (Джимми нельзя было водить машину из-за эпи­лепсии), принес цветы незнакомому человеку, у которого умерла жена. О том, как он носил угощение служебному персоналу или как непостижимым образом приходил как раз тогда, когда тре­бовалась помощь или был нужен верный друг.

Мы часто думаем, что люди с титулами и званиями являют­ся теми, по чьей воле «все и происходит». Я управляю Омегой; у Джимми не было звания, вообще никакого официального статуса. Несмотря на это, он действительно заботился и жертвовал собой для других и продолжает до сих пор воодушевлять меня. Его доброжелательность осталась нашим наследством, одним из признаков, который отличает Омегу от других организаций.

Время подобно шерсти, замечает раввин Залман Шахтер, оно тянется длинными прядями, но мы режем его на куски по­короче.

Когда пряди были длиннее, они связывали семьи, общины, общества и нации вместе. Раньше три поколения дружно жили в одном доме, члены общины были связаны религией, и их инте­ресы составляли единое целое, а различные группы — религиоз­ные, социальные, расовые — сотрудничали между собой ради общего блага — единой неделимой нации.

Мы говорили перед этим о роли музыки как фактора сонас­тройки, ритма, который связывает двух людей в их взаимоотно­шениях или вводит группу в синхронизм. Часто община исполь­зует музыку просто для того, чтобы удерживать своих членов вместе — это можно проследить на примере сходок африканс­ких племен, балийских ритуальных танцев и многолюдных соб­раний южноамериканских индейцев.

Выдающийся, но редко демонстрируемый фильм «Лачо Дром», с музыкальным сопровождением и без диалога, показы­вает жизнь цыганских племен в Индии, Турции, Румынии и Франции. Их часто трагическая жизнь, искалеченная жестоким обращением чужаков, освящена глубоко эмоциональной музы­кой, которую любят все члены цыганского сообщества. Они жи­вут кочевой жизнью, без видимых корней. Но музыка сохраняла их культуру многие века, в течение которых другие сообщества исчезли с лица земли. Дух цыган выражается коллективно испол­няемой музыкой. Все связаны единым ритмом души. Любопыт­но, что в языке цыган нет слов «будущее» и «прошлое»; сущест­вует только настоящее время.

Сегодня почти ни у кого нет коллективной музыки, пос­кольку мы «слишком коротко остригли шерсть». Музыка рэп представляется единственным примером, который я могу сегодня привести. Пока не умер Джерри Гарсиа, субкультура считала музыку Великого Покойника трубой, взывающей к духу.

А больше нас мало что связывает. Взаимоотношения мимо­летны, и люди женятся и выходят замуж с мыслью, что если в семейной жизни ничего не получится, то они всегда смогут раз­вестись. Наши дети уходят из дому, группировки воюют друг с другом, слова «группы особых интересов» потеряли свой нас­мешливый оттенок, раса встает против расы, поколение — про­тив поколения. «Этническая чистка» -- этот термин сегодня никого не удивляет; но одно лишь то, что этот термин существу­ет, ужасно по своей сути.

Изменились даже отношения «работодатель-служащий». Раньше рабочий за свое преданное и добросовестное отношение к делу мог рассчитывать на адекватное отношение к себе началь­ника. Сейчас людей увольняют из «высших соображений» — этого «требует экономика», поскольку директора больше преда­ны безликим держателям акций, чем руководимым им людям.

Время — и, главным образом, распространенное представ­ление «время-деньги» — лежит в основе бессердечности нашего общества. Погоня за быстрейшим удовлетворением потребнос­тей, за большим количеством товаров и большим количеством услуг, желание «иметь все» приводит к позиции «моя хата с краю» каждого из нас лично, а это исключает наше единство с другими, в том числе и с нашими супругами, родителями, детьми и, конечно, со всем обществом.

500 лет назад в Англии один из оксфордских колледжей построил «большую трапезную», использовав для перекрытий громадные дубовые бревна. Эта столовая работает до сих пор, но недавно потребовалось сменить перекрытия, так как они подг­нили. Управляющий колледжа, обдумывая и исследуя возмож­ное решение проблемы, обнаружил по записям своего предшес­твенника, руководившего колледжем 500 лет назад, что во время возведения столовой непосредственно возле колледжа была по­сажена дубовая роща — специально для того, чтобы выросли большие стволы, когда состарятся перекрытия. Большие старые деревья выращивались и оберегались для нужды, предвиденной пять столетий назад!

Мыслимо ли что-нибудь подобное в Америке сегодня? Вмес­то столетий или десятилетий мы планируем всего на несколько лет, месяцев или дней. Или же не планируем вообще.

Все наши сооружения недолговечны. Наши железнодорож­ные ветки выдерживают 15 лет, автомобильные — 5. Рейганоми­ка привела к возрастанию долга, поскольку люди желают сокра­щения налогообложения сейчас, чтобы купить больше вещей сейчас. Наши шоссейные дороги перегружены, потому что мы отказались от железных дорог как слишком медленного средства транспортировки товаров. Наши федеральные сооружения так быстро разрушаются, что стали похожи на трущобы в комму­нистических государствах. А города — Нью-Йорк и Лос-Анже­лес, к примеру, — перестраиваются постоянно.

Архитектор Эд Бэкон занимается планированием городов. Отчасти ему обязана Филадельфия своим возрождением. Эда высмеивают, потому что он думает на тридцать лет вперед. Нет, не потому, что это очень малый период времени, а потому что очень большой. Он вступал в словесные сражения с местными политиками, которые желали немедленных разрешений урба­нистических проблем, но тем не менее совсем не хотели рассмат­ривать планы, требующие на воплощение более пяти лет.

Наша инфраструктура разрушается, поскольку мы строим дороги с двусторонним движением, не принимая во внимание, что скоро машин станет так много, что уже потребуется три шоссе в ряд. Спортивные арены, сооруженные 30 лет назад, счи­таются слишком старыми, так как там нет купола, роскошных трибун или искусственной травы. Наши компьютеры «совер­шенствуются» настолько быстро, что произведенные сегодня буквально устаревают завтра. «Изменение», «рост», «новинка» — это те слова, которыми мы живем и благодаря которым некото­рые из нас процветают.

Несмотря на это, мы обнаруживаем, что в озоновом слое есть дыры, ядерные отходы неустранимы, биологические виды подвергаются опасности, ручьи и реки загрязнены. Сто лет назад (ничтожно короткое время!) не было никакой нужды в сущест­вовании Федерального агентства по защите окружающей среды — ей ничто не угрожало.

В сущности, мы не принимаем никаких превентивных мер для того, чтобы оберегать нашу окружающую среду, так же как не делаем ничего для зашиты собственного здоровья.

Я писал ранее о том, как все ускоряющийся темп американ­ского общества подавляет любую мысль о будущем, любое раз­мышление. Когда проблема коснулась нашей земли и наших ресурсов, она приобрела особенную остроту.

Для американцев земля является только объектом капита­ловложения. Мы покупаем и продаем эту землю, даже не ступив на нее, и уж тем более не остановившись, чтобы оценить ее красоту или вдохнуть запах растущих на ней цветов. Застройщи­ки возводят там здания, производители бумаги вырубают де­ревья, шахтеры копаются в земле, однако ничего из добытого не возвращают назад. Люди, желающие осушить болото для разви­тия жилищного строительства, как правило, самого болота ни­когда и не нюхали.

А ведь не так давно мы любили свою землю и знали ее благодаря своим чувствам — мы были частью природы, а не просто ее пользователями. Мы прислушивались к плеску волн, а не к ударам пляжных бонов и всем своим существом реагирова­ли на беспрерывный ритм. Если мы убивали животное, то только потому, что были голодны: так убивают друг друга и остальные животные, и это поддерживает природный баланс.

Однако чем большее значение мы придаем нашему разуму, тем больше теряем способность ощущать — расстаемся с эмоци­ями и чувствами, чтобы слиться с бульдозерами и асфальтом. Только ускорением и утратой способности к сонастройке с при­родой можно объяснить, почему мы бездумно допускаем, чтобы окружающая среда разрушалась.

Некоторые фрагменты этой книги были написаны в палатке в Махо на острове Сент-Джон. Когда я переехал оттуда в совре­менный дом — четыре стены, потолок, закрывающиеся снаружи окна — я был шокирован теми переменами во мне, которые произвела моя «изоляция». В палатке я мог активно чувствовать ритмы природы; здесь же мне приходилось их вспоминать.

Всем нам следует сонастроиться с глубоким ритмом земли. Мы должны восстановить равновесие между ее ритмом и ритмом общества, возвратиться, почувствовать глубокую пульса­цию, которая господствует не только над отдельным человеком, но и над человечеством.

Земля, природа — это нам подарок от Бога, самое драгоцен­ное имущество в нашей жизни. И сегодня мы обращаемся с ним как с источником наживы!

Мы видели, что нет лучшего способа замедлиться, чем испы­тать, прочувствовать природные ритмы. Это знали люди древ­них культур, это знают народы, живущие в циклическом време­ни сегодня.

Поэтому любая культура, которая не находит равновесия со своим природным окружением, просто не может выжить. Тем не менее большинство политиков не желают сопровождать за­щитников окружающей среды к угрожаемым природным зо­нам, за разрушение которых эти политики собираются голосо­вать.

Только замедлившись, мы сможем оценить наше окруже­ние, которое, в свою очередь, сохранит нас. Но политические мотивы толкают вперед, с полной скоростью, еще быстрее, — и оставляют нам все меньше возможностей соприкасаться с наши­ми естественными чувствами, нашим природным окружением, нашим миром.

Кроме того, темп общества разрушает богатство, созданное человеком, — демократию.

Демократический процесс требует мышления, дискуссии, аргументации, синтеза — то есть времени. Чтобы правильно понять проблемы, нам нужно услышать аргументацию обеих сторон при обсуждении проблемы, располагать фактами, изу­чать, взвешивать, размышлять. Чтобы оценить кандидата, нам следует прислушаться к его идеям, прозондировать его позицию некоторыми вопросами, проверить его правдивость, понять ни­ти его разговора.

Какую пародию делает из этого торопливость!

— Скажите, господин кандидат, — спрашивает ведущий теледебатов кандидата в президенты, — как бы Вы реформировали нашу национальную систему здравоохранения? — И, пос­мотрев на часы: — У Вас три минуты.

Три минуты. Если и возможно ответить за это время, то только набором из поверхностных лозунгов.

Другой кандидат получает на ответ одну минуту. А в полу­ночном выпуске новостей те из нас, кто смотрел развлекатель­ные программы вместо дебатов, услышат вопрос и ответ, урезан­ные до 10 или 15 секунд каждый.

«Афоризмы кандидатов» — это отвратительные слова и от­вратительный обычай. Политики живут ими, ученые мужи по­рицают, мастера болтовни сочиняют — а мы все слушаем их и верим, что они выражают позицию кандидата, выражают его мудрость. «Чтобы сбалансировать бюджет, достаточно урезать правительственные расходы». «Слишком много обмана прилип­ло к колесам нашего благополучия». «Я могу урезать налоги, не урезая наши службы. Что? Ладно, тогда я могу урезать эти служ­бы, не ущемляя потребителей!»

Это вздорные слова, разновидность рекламы.

Наше все возрастающее доверие к афоризмам — не вина политиков; это вина общества — и наша собственная, поскольку мы сонастроились с ритмом общества. Мы и голосуем под воз­действием эмоций данного момента, и живем краткосрочными, недальновидными решениями.

Мы являемся нацией потребителей: «быстрая еда» (что за выражение!), аспирин, «чудесные» лекарства, «моментальные» диеты для снижения веса, Prozac, Nordic-Tracks, SST, компьюте­ры. Мы требуем ответов, и как можно быстрее.

Нечего удивляться, политики как раз и предлагают нам быс­трые ответы и простейшие решения. Я сейчас говорю не только о президентах и конгрессменах, но и о членах учительско-роди­тельских ассоциаций, членах городских советов — обо всех, кто ответствен перед избирателями. И я уже не удивляюсь тому, что нас удовлетворяют их ответы.

Намного легче голосовать быстро и рефлекторно, чем глу­боко изучать проблемы; судить по внешнему виду кандидата и его красноречию, чем по его сущности. Политические дебаты выигрываются не теми, у кого более глубокие идеи, а бодрячками и живчиками с быстрой реакцией. (И мы выясняем, кто «побе­дил», путем опроса, проведенного в течение нескольких секунд по окончании дебатов.) Даже в далеком 1960 году Ричард Никсон «проиграл» Джону Ф. Кеннеди, потому что вспотел под лучами софитов. Большинство аналитиков соглашаются, что, если бы этого не случилось, Никсон бы выиграл.

— ВОССТАНЬТЕ! — хочется мне крикнуть, но я сдержива­юсь. Ибо революция не приносит мира ни земле, ни революцио­неру; она также является частью рваного, лихорадочного темпа нашего мира. Ясир Арафат никогда не узнает, что такое мир, как не знали этого Натан Хейл, Че Гевара, Элдридж Кливер или Сьюзен Б. Энтони.

Ради унции хорошей деятельности, говорит Рам Дасс, необ­ходим фунт покоя. А я добавил бы, что наша хорошая деятель­ность становится проблематичной, если она возникает лишь как реакция.

В Гонконге члены парламента, которые, конечно же, хотят быть хорошими, фактически начинают всерьез драться, когда их взгляды сталкиваются. Мартин Лютер Кинг и Махатма Ганди были, возможно, величайшими революционерами в мире, так как проповедовали ненасилие, а ритм их революций, хотя и чрез­вычайно мощный, был медленным.

Я думаю, что революционный гнев, как и любой другой, скрывает более глубокую, более тихую печаль о судьбе человека на земле, и только благодаря размышлению, а не действию мы можем прийти к умиротворению и согласию.

Бой, территория, конфликт; болезнь, старение, умирание — эти понятия не чужды человеку, они являются неизбежными частями его жизни. Мы способны на зло и на добро; нам прису­щи и жадность, и альтруизм.

Мы не можем убежать от трагических сторон наших лич­ностей. Мы можем преодолеть их, только открыто обратившись к ним и включив знание их в наше знание самих себя как единого целого.

Мы должны замедляться; должны отвлечься от преклонения перед разумом и заглянуть в свои сердца.

Подлинная революция — это искреннее уважение к отли­чию других людей, прощение их грехов, так как их грехи являют­ся нашими. Нам следует прежде всего научиться состраданию.

Как мы можем изменить свой гнев на сострадание?

Только через время.

Изучение индейцев-атабасков на Аляске показало, что, если их обвиняют в преступлении, они скорее признают себя винов­ными, чем кавказцы.

Причина заключена в ритме.

Атабаски всегда делают паузу, прежде чем что-то сказать. И когда они отвечают вам приветствием на приветствие, то не через секунду, а повременив. Спросите их, виноваты ли они в том-то и том-то, и их ответ прозвучит после такой же паузы.

«Ага! — думаем мы. — Он обдумывает ответ. Значит, вино­вен».

Тем не менее они просто отвечают в своем ритме, включив в ответ паузу, что очень непривычно для современных амери­канцев.

Когда-то и мы делали паузы. Иудеи и христиане делали пау­зы своими субботами и воскресеньями, общества с пуритански­ми законами закрывали магазины на время выходных — все это способствовало не только замедлению темпа, но и полной его смене.

Когда вы едете в другую страну, советуют консультанты по туризму, вам следует проверить четыре вещи: что дарят, как здороваются, каковы принятые формальности и каково понятие времени. Большинство людей во Франции не считают один месяц в году — август. В Германии время ленча — действительно дли­тельный перерыв. В Испании священно время сиесты.

Даже в Европе, впрочем, пауза — достаточно редкое явле­ние, а здесь, в Америке, о ней как будто и вовсе не слышали. Продажа акций, например, никогда не прекращается; магазины пестрят надписями «открыто круглые сутки»; благодаря телеви­зору, вы можете купить новое платье в три часа утра.

Как заметила Джульет Шор, у нас поощряются долгие рабо­чие часы, и, заявляя «Я не был в отпуске три года», мы слышим аплодисменты начальства и зависть менее одержимых сотрудников. («Если я буду работать так же упорно, как и Генри, я получу такое же повышение».)

Однако это как раз та атмосфера, в которой обостряется насилие, в которой подростки поджигают бездомных от скуки («пусть хоть что-то происходит») — у них даже нет времени подумать, тем более почувствовать, что же они сделали.

Насилие процветает, так как это способ почувствовать. Зах­ваченные ритмом телевизионного насилия, снедаемые жаждой скорейшего вознаграждения, нуждаясь в наркотической эй­фории, которая приходит вместе с риском, мы все больше и больше предпочитаем кулаки, бейсбольные биты, ножи и писто­леты. Вместо того чтобы подать обгоняющим нас водителям знак рукой «проезжай», мы в них стреляем.

Если мы живем только лишь в коротких моментах, легко понять, почему обостряется насилие, почему фильмы вызывают эмоции только благодаря более ярким, живописным картинам секса и нанесения увечий, почему сирены скорой помощи звучат все громче. Что-то же должно привлекать наше внимание в мире, лишенном чувств. Поэтому мы орем, деремся и смакуем и заглатываем все более и более ужасающие картины.

Мы теряем сострадание. Нам не хватает времени для себя, точно так же его не хватает и для других. Пока мы не научимся переключать время, пока не научимся сонастраиваться с более медленными ритмами и освобождаться от безумного темпа, в котором существуем, нам не вернуть доброжелательность.

Утратив доброжелательность, мы стоим на пороге утраты цивилизации.

Дата добавления: 2015-09-05