Католитическое возрождение

(1898) и написал там «Историю святой Лидвины» (1901). Непризнанного, почти нищего Леона Блуа (1846-1917) можно сравнить с К.Н.Леонтьевым, поскольку оба они яростно ненавидят современный им мир. Блуа — гро­могласней, его часто сравнивают с ветхозаветным про­роком. Однако культ страдания принимает у него иног­да не совсем христианские формы; как и Леонтьев, он словно бы рад, что такой плохой мир страдает. Эта тен­денция с ним не угасла, но ни у кого из последующих писателей не была настолько яростной. Вне литературы жила и писала Тереза Мартэн (1873—97), известная теперь как св. Тереза из Лизьё. Скромная девочка из мещанской семьи, она возродила евангельскую тягу к «духовному дет­ству» — осознанию своей немощи и полной вверенности Богу. Ее «История одной души», изданная в 1898, стала од­ной из любимых книг в христианском мире. Если просле­живать не земные, а «воздушные пути», видно, как связан с ней писатель, снова привлекший внимание к христианс­кой словесности, Шарль Пеги (1873-1914). Он в детстве отошел от веры, был искренним социалистом и только в 1908, еще считая, что социализм связан со свободой, ска­зал: «Я нашел веру, я католик». Неприятие «мистической успокоенности» и отвращение к фарисейству были так силь­ны, что он никогда не причащался и не крестил своих детей. Боялся он и «богословия как схемы», никогда ничего не формализовал и жил евангельской верой в Божью помощь. Пеги — первый по времени католический писатель 20 в. Рядом с Пеги — поэт Франсис Жамм (1868-1938), являю­щий редкую во французской словесности детскую, благо­дарную веру.

Наряду с этой августино-францисканской традици­ей, в начале 20 в. в Сорбонне, где когда-то подвизался св. Фома Аквинский, возрождается томистская линия ясности и здравомыслия. Интерес к ней вернул «сверху» папа Лев XIII, в начале своего понтификата (1878-1903) провозгласивший томизм «вечной философией» Церк­ви. Новую жизнь ей дали философы, которых называ­ют неотомистами; сами они считали такое определение неточным, поскольку не вносили нового в томизм. Крупнейший из них, Жак Маритен (1882-1973) дружил с Пеги, а позже и с Н.А.Бердяевым, спорил с ними, но никогда не ссорился, потому что, при всем своем не­сходстве, они были не идеологами, а христианами. Сходство между Пеги и Маритеном можно увидеть, если сравнить их обоих с Полем Клоделем (1868-1955) и более поздними писателями — Франсуа Мориаком (1885-1970), Жоржем Бернаносом (1888-1948). Кло-дель и эти писатели очень разные, но, в отличие и от Пеги, и от Маритена, они смотрят на мир с такой суро­вой печалью, что возникает мысль если не о протес­тантстве, то хотя бы о янсенизме. Чтобы лучше понять, как уживается в рамках правоверия скорбная взрос­лость и детская радость Жамма или гармоничность Ма­ритена, вспомним, что католическое богословие раз­личает «ordo naturae» («природный порядок», этот мир) и «ordo gratiae» (мир благодати, где царствует Бог). Одни рассказывают об одном из этих «порядков», другие — о другом. За пределы католичества вышел бы только тот, кто отрицал бы мир греха или Царство Божие. Клодель являет нам оба «порядка»: у него есть и цар­ство страстей, и сияние святости. Он знает и умеет описать механизм страстей и освобождающую боль от­каза. В пьесе «Полуденный раздел» (1906), связанной с его личным опытом, жесткость ничем не смягчена;

в «Атласном башмачке» (1924) атмосферу страданий и соблазна разрежает неожиданная трогательность. Са­мых больших высот Клодель достигает в «Извещении для Марии» (1912), которое поражает своим мистичес­ким реализмом; он знает тайные ходы той жертвенной любви, которая побеждает зло и спасает мир. Мориак и Бернанос намного ближе к реализму обычному, опи­сывающему поверхность мира и те пласты внутренней жизни, которые в православной традиции называются «душевными». Сами они подчеркивали, что они не «ка­толические романисты», а католики, пишущие романы. Если не мыслить в категориях греха и благодати, гибели и спасения, можно читать их как привычных, психоло­гизирующих авторов. Клодель или Пеги, скорее всего, стали бы тогда непонятными или бессмысленными. Мориак ближе и к психологическому, и к нравоучитель­ному роману, чем Бернанос. Мы попадаем в страшный и удушливый мир, где все мучают друг друга. Особое, тлетворное, мещанство так ненавистно ему, что он не боится наделять им религиозных людей, возвращаясь тем самым к евангельскому обличению фарисеев. Один из лучших его романов — «Фарисейка» (1941). Спасает от такого антихристова зла только добровольная жерт­ва; людям дано «либо убивать тех, кого любишь, либо умирать за них» («Агнец», 1952). У Мориака жертва как бы бессмысленна, у него почти нет той победной траге­дии, которую так хорошо описывал Клодель. Бернанос ставит в центр повествования жертвенную святость, под­черкивая ее непрезентабельность в падшем мире («Днев­ник деревенского священника», 1936). В его романах ощущается присутствие демонического, тогда как глу­хих, полуживых персонажей Мориака искушают ско­рее мир и плоть. Как и следует по Писанию, противо­стоять такому злу может только Божья сила. Нередко Бернанос описывает это почти на уровне притчи., в пье­се «Беседы кармелиток» (опубл. 1949) сильнее всех ока­зывается Бланш, живое воплощение не только физи­ческой слабости, но и малодушия. Записи Бернаноса об Испании времен гражданской войны «Большие клад­бища под луной» (1938) выделяются в католической литературе тех лет трезвым и скорбным взглядом на Франко и фалангистов. Дух печального благородства роднит его с немного более поздними тенденциями французского христианского экзистенциализма, крупнейшим представителем которого был Габриэль Марсель (1889-1973), писавший не только тракта­ты, но и пьесы. Однако суть экзистенциализма, столь насущного в годы, когда мир вспоминал о личностном выборе, выразил лучше всего не Марсель, а Альбер Камю (1913-60), который считал себя атеистом. К ка­толическим писателям Франции относится также Ж.Грин, выходящий порой за пределы мало-мальски традиционного христианства.

Лит.: Бердяев И. О духовной буржуазности // Путь. 1926. № 3; Федо­
тов Г. Религиозный путь Пеги // Путь. 1926. № 6; Моруа А. Литературные
портреты. М., 1970; Calvet J. Le Renouveau catholique dans la litterature
contemporaine. P, 1931; WeinertH. Dichtungaus dem Glauben. 2. Aufl. Hamburg,
1948; Maugendre L-A. La renaissance catholique au debut du XX^е siecle. P.,
1963-64. Vol. 1-2; Griffiths R.M. The reactionary revolution: The catholique
revival in French literature: 1870-1914. N.Y., 1966; Guissard L Litterature et
penseechretienne. P., 1969; ViginiG Leon Bloy: Pelegrino de IPassoluto. Milano,
1972; Esteve M. Le Christ, les symboles christiques et Г incarnation dans I'oeuvre
de Bemanos. Lille, 1982; Menendez AJ. The catholic novel: An annotated
bibliography. N.Y.; L, 1988; Barbey d'Aurevilly. Cent ans apres. Geneve, 1990;
Pierce L Wisdom and innocence. L., 1996. Н.Л Трауберг

КАТРЕН

КАТРЕН (фр. quatrain, от quatre — четыре) — чет­веростишие, строфа из четырех строк. Система рифмов­ки в К.: abab (перекрестная рифма), aabb (парная), abba (опоясывающая). В персидской поэзии (рубай) и в под­ражаниях ей употребляется форма aaba, реже аааа. К. называются также 4-строчные строфы сонета. К. как самостоятельное стихотворение используется для над­писей, эпитафий, эпиграмм, изречений. Пример: Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется, - И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать...

Ф.И.Тютчев (1869).

Дата добавления: 2015-08-20