Карнавализация

ряда самого по себе, сам нуждается в переводе — герме­невтическом прояснении. Поскольку К. в литературе Бах­тин понимает чрезвычайно широко, терминологическая определенность понятия (и соответственно, примени­мость самого термина) оказывается проблематичной в пределах литературных явлений, что и требует предва­рительного обращения к феноменологическому полюсу К. (т.е. к ее непосредственно воспринимаемой фактичнос­ти), как бы промежуточного или иного между карнавалом и К. Непосредственными и как бы сквозными признаками К. жизненного (а отсюда уже словесно-художественного) явления — в отличие от восприятия «трагического» или «эпического» — нужно считать, во-первых, его «осовреме-ненностъ» и, соответственно, «фамильярный контаю» с ним; во-вторых, его «амбивалентность», т.е. его причастность од­новременно воплощенной конечности и воплощенной же незавершенности (всякой формы и всякого существования), «смерти» и «воскресению», пародийному «развенчанию» и потенциальному «обновлению»; в-третьих — это «весе­лая относительность», которая обнаруживается в явлении, в человеческих и общественных отношениях, в жизни как таковой, когда становится очевидным несоответствие меж­ду внутренним и внешним, между условиями и условностя­ми данной исторической формы существования и возмож­ностями или предчувствиями какой-то совершенно иной правды и миропорядка, неосознанными или таящимися, скрытыми до времени за внешним фасадом, или «театром», вещей, ролей, поведения и языка.

Карнавал как непосредственный источник К. в сред­ние века (на античном этапе — празднества типа сатур­налий), по Бахтину, есть хронотопически-конкретное «овнешнение» той полноты откровенного присутствия и откровенного же отношения к миру «в аспекте ста­новления», притом в положительном (точнее, серьезно-смеховом) аспекте, которая за обычной и необходимой внешностью жизни как бы невидима и неразличима, не имеет ни права голоса, ни вида; карнавал и был легаль­ной (даже освященной) формой событийного (общена­родного) переживания веселой незавершенности (мож­но сказать — веселого несовершенства) всего данного и утвержденного как бы раз и навсегда в качестве един­ственного возможного, должного или, во всяком случае безоговорочно «рокового». Оттого и катарсис в рома­нах Достоевского (вопреки Вяч.Иванову и вообще пре­ображающим вплоть до сего дня осознаниям, осмысле­ниям и обсуждениям «жестокого таланта») не столько трагический, по Аристотелю, сколько карнавальный или карнавализованный: он враждебен «окончательному концу». Равным образом, такое явление К. в античной литературе, как «сократический диалог» (наряду с менип-пеей\ и его героя — Сократа, Бахтин (вопреки Ницше) совсем не склонен понимать как декадентскую «теорети­ческую» альтернативу трагическому, «дионисийскому» мировоззрению; Сократ героичен прозаически и амбива­лентно (а не трагически), он «карнавализовал» человечес­кое мышление, т.е. сделал его реальным и свободным (как и предмет мышления — мир и человека), а потому и ли­шенным сакрального или метафизического ореола.

Связь К. и литературы раскрывается в комплексном феномене, который Бахтин расширительно называет «карнавалом». Карнавал — это, во-первых, тип воспри­ятия («карнавальное мироощущение»), во-вторых, сис­тема поведения от всенародных карнавальных действ до отдельных жестов, в-третьих, — и этот момент объеди-

няет два предыдущих—«язык символических форм» («Проб­лемы поэтики Достоевского». М., 1963. С. 163), причем такой, который до конца не переводим на «словесный язык», тем более на «язык отвлеченных понятий»; зато ему более адекватен «язык художественных образов», что и сделало возможным «транспонировку» карнавала в литературу и возникновение «карнавализованной литературы». Симво­лика карнавала — символика абсолютной историчности («зиждительного» перехода-превращения—старого в но­вое, «смерти» в «воскресение») — определяет структуру словесно-художественных образов, но не формально, а из­нутри творческого сознания. Как гротескно-мистерийная символика перехода К. —духовно-исторический феномен, далеко выходящий за пределы литературы: это скорее «воздух», «атмосфера» и общественного, и научного, и художественного сознания («Большим переворотам даже в области науки всегда предшествует, подготовляя их, известная карнавализация сознания». — Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневе­ковья и Ренессанса. М., 1965. С. 57).

К. в литературе, по Бахтину, может быть следствием непосредственного влияния празднеств карнавального типа (карнавального фольклора) на литературу или же следствием более или менее опосредованного влияния «кар­навальной» — не-эпопейной и не-трагической — системы и струюур художественного мышления на индивидуальное сознание автора. В работах Бахтина художественная сис­тема Рабле и его романа описывается как первый предел, «полифонический» роман Достоевского (см. Полифония) как второй предел. В первом случае карнавально-симво­лическая «другость» в индивидуальном сознании худож­ника {«память жанра») отражает прямое воздействие средневекового карнавала (и его античных источников) на литературу; во втором случае необъяснимые прежде особенности поэтики Достоевского (соединение испове­ди с фантастикой, серьезного со «смеховым» в высших идеологических сферах) позволили по-новому осмыслить целостность его художественного мышления. Несмотря на то, что понятие К. едва ли не самое известное и распрост­раненное из всех бахтинских терминов, его продуктив­ность в историко-литературных, теоретических и иных ис­следованиях оказывается достаточно проблематичной. Это объясняется как минимум двумя основными причинами. Первая — Бахтин вынужден был сказать о К. только то и только так, как об этом можно было написать в 1960-70-е в границах «речевой тактичности». Вторая причина ка­сается т.наз. «ситуации постмодерн» (в России и на За­паде), т.е. того духовно-исторического горизонта («диало-гизующего фона», по Бахтину), в границах которого теория карнавала и К. была прочитана и воспринята в 1960-80-е. Существенно новый социокультурный контекст 90-х при­вел к саморазрушению практически все прежние интерпре­тации К., обнаружив их неадекватность бахтинской мысли и, вместе о тем, новую, более адекватную и продуктивную встречу с бахтинской мыслью на рубеже 20 и 21 вв.

Лит.: ClementeR Idee del camavale// II linguaggio. II corpo. La feste: Per
un ripensamento della tematica di Michail Bachtin. Milano, 1983; Bonafin M.
Prologia della cultura e Camavale: Nota sui modelli di Bachtin e Lotman //
Saggi su Bachtin la cura di Nicolo Pasero. Genova. 1984. № 1-2; Schwab J.
Die Kamavalisierung des toten Mutterkorpers: Zur William Faulkners «As I.
Lay Dying» // Poetik und Hermeneutik XIV: Das Fest / Hrsg. W.Hang und
R.Warning. Munchen, 1989; Lachmann R. Die karnavaleske Schreibweise:
Dostojevskijs Gegenfeste // Idem. Gedachtnis und Literatur. Fr./M., 1990;
Idem. Vorwort // Bachtin M. Rabelais und seine Welt. Volkskultur als
Gegenkultur. Fr./M., 1995. В.Л. Махлин

Дата добавления: 2015-08-20