Савина о своем творчестве

...Дело было вот в чем: в следующую пятницу назначен бенефис представленного мне Полонского, но по болезни Глебовой он состояться не может; за нее взялась играть Мельникова, а вторую роль, равносильную первой, играть некому. Сосновский вспомнил обо мне, и Полонский обрадовался случаю, лишь бы спектакль состоялся. Пьеса бы­ла назначена, и я принуждена была играть в новой, никогда не виданной даже мною роли. Это немножко меня смущало, но ведь я играла не для того, чтобы поступить на сцену. Это было великим постом, и так как эта пьеса должна была итти на пасхе в бенефис Алексеева, то представляла для артистов императорской сцены большой интерес, и многие собирались смотреть на исполнение и на Мельникову (она должна была вскоре дебютировать) в особенности. Обо мне никто не знал, да и не интересовались. Начались репетиции: я по обыкнове­нию говорила свою роль, проверяя себя, насколько я ее знаю, и отмечала места, исполняя желания всех окружавших. Когда пьеса была слажена, я увидела, что многое мне неудобно, но не смела ничего сказать, так как ясно видела полное недове­рие к моим силам. На последних репетициях Сосновский и Полонский стали делать мне замечания, а из-за кулис доно­сился голос Мельниковой, говорившей своему мужу: «Она испортит всю роль. Как она холодна! Лучше «пусть вымарают эту сцену. Бедный автор, он так рассчитывал! Пьеса прова­лится и не пойдет на казенной сцене». Автор, Антропов, был начинающий драматург, и эта пьеса («Блуждающие огни») должна была, да и сделала ему имя. От меня, правда, много за­висело, так как моя роль одна из главных. Приговор Мельни­ковой меня немного обескуражил, но я знала, что вся завишу от настроения и в спектакле будет совсем другое, но не могла же я уверять их в этом. Мельникова репетировала как сле­дует, остальные тоже, одна я продолжала конфузиться и едва слышно подавала реплики. На предпоследней репетиции око­ло суфлерской будки уселось несколько человек публики (как потом я узнала, постоянные члены собрания). Это меня еще больше смутило.;В довершение мучения один из них, Павел Иванович Рейслер (заика), тоже сделал мне замечание в сцене объяснения в любви, которая так сердила всех, а Мельникову особенно. Я не выдержала и обратилась к Сосновскому с пол­ными слез глазами: «Будьте добры, дождитесь спектакля и не требуйте от меня «игры» на репетиции, я этого не умею. Я мо­гу плохо сыграть, но никому не испорчу. Я уже пять лет на сцене, стало быть, не нуждаюсь, чтобы меня учили ходить по ней. Если же все так мной недовольны, то можно меня заме­нить другой актрисой». Полонский испугался за бенефис и по­бежал уговаривать. Сосновский стал извиняться, и я поняла, что мой монолог произвел впечатление: все убедились, что я не такая, рыба, какой кажусь. Я воспользовалась этим и, по­ставив свои сцены по своему усмотрению, почувствовала себя совсем на своем месте в этой новой трудной и незнакомой мне.роли. Я одевалась в общей уборной, и к Мельниковой прихо­дило много знакомых, из разговоров которых я узнала, что воя «Александринка» будет смотреть нас сегодня. Все коси­лись в мою сторону, и до моего слуха долетел шепот: «Это про­винциальная, совсем девчонка... Хорошо играет. Это у ней свои волосы? Не может быть». Мы с Любовь Николаевной пе­реглядывались, слыша все это, и я продолжала одеваться, дрожа от холода и страха. Спектакль начался. Я стояла, как каменная, ожидая своего выхода. Любовь Николаевна умоля­ла меня нарумяниться, говоря, что я похожа на смерть, но я просила ее только оставить меня в покое. Я судорожно ухва­тилась за кулису (что я делаю, впрочем, и до сих пор при каж­дой новой роли), и если бы кто вздумал меля оттащить рань­ше выхода, то кусок дерева, наверно бы, остался в моей руке. Я чувствовала, как я была бледна, но знала, что тотчас после первых фраз лицо у меня загорится, и потому не брала румян, несмотря на мольбы Любовь Николаевны. Она, видя мое со­стояние, начала уже бранить себя за этот спектакль и. угово­ры, но ни за что все могла понять, что мне нужно было спо­койствие, и не хотела замолчать. Когда режиссер сказал: «вам выходить», мне казалось, что я окунаюсь в холодную воду или кипяток и что это надо сделать разом, моментально... и... забрав воздуху, я вылетела на сцену. Я выходила с бенефи­циантом, его встретили аплодисментами, и хотя это было не мне, но все-таки ободрило меня (в Саратове я не выходила без этого), а главное — дало возможность немножко оправиться. Первое действие кончается моей сценой с Полонским и, когда его вызывали, то он брал меня, но мне казалось, что это толь­ко из любезности. Любовь Николаевна уже ждала меня в уборной и сообщила, что все находят мою игру чрезвычайно жизненной, правдивой, и что я очень симпатична. Начался второй акт, которого все, да и я сама, очень боялись: драма­тическая сцена с фразой, которую предлагали выбросить (и я чуть на это не согласилась). К концу сцены я положительно не помнила себя, я «неслась» в монологе и очнулась при гро­ме рукоплесканий, вызванных этой несчастной фразой, кото­рую, по словам Мельниковой, я сказала «в совершенстве». Но после конца этого акта, все, что могло, бросилось на сцену: меня окружили со всех сторон, представляли разных лично­стей, и все актеры казенной сцены познакомились со мною. Среди общего гула ясно слышалось: «талант», «дебюты», «дол­жны принять», «прелесть»! А голос Шрейдера (рецензента) покрывал всех, крича: «У нас только бездарностям до­рога».

М. Г. Савина, «Горести и скитания», Записки 1854—1877 гг., изд. «Academia», Ленинград 1927 г., стр. 155—160.

Дата добавления: 2015-08-17