ОБ ИГРЕ А. П. ЛЕНСКОГО

....Я как один из рядовых театральных зрителей, по­лучивших слишком много глубоких впечатлений от творчества А. П. Ленскою, не могу не думать о нем теперь, когда на далеком юге засыпается его свежая могила.Я закрываю глаза, и в моей памяти, встают яркие образы, оживают былые радостные, эстетические волнения.

Вот — Бенедикт («Много шуму из ничего» Шекспира) вы­ходит из-за своей засады, из-зa куста, за которым он только что.подслушал нарочно подстроенный для него разговор о том, как его любит Беатриче. Наступает продолжительная па­уза. Какое торжество мимического искусства представляла эта столь памятная москвичам пауза! Венедикт долго стоит и смотрит на зрителей в упор, с ошеломленно-застывшим ли­цом. Вдруг где-то в уголке губ, под усом, чуть-чуть дрогну­ла какая-то жилка. Теперь смотрите внимательно: глаза Бе­недикта все еще сосредоточенно-застывшие, но из-под усов с неуловимой постепенностью начинает выползать торжествую­ще-счастливая улыбка; артист не говорит ни слова, но вы чувствуете всем вашим существом, что у Бенедикта со дна души поднимается горячая волна радости, которую ничто не может остановить. Словно по инерции вслед за губами начи­нают смеяться мускулы щек, улыбка безостановочно разли­вается по дрожащему лицу, и вдруг ©то бессознательное ра­достное чувство пронизывается мыслью и.—как заключи­тельный аккорд мимической гаммы, —• яркой радостью вспы­хивают, дотоле застывшие в удивлении, глаза. Теперь уже вся фигура Бенедикта — один сплошной порыв бурного -счастья, и зрительная зала гремит рукоплесканиями, хотя ар­тист еще не оказал ни слова и только теперь начинает свой монолог. Не видавшие этой сцены в исполнении Ленского не испытали одного из глубоких эстетических наслаждений, ка­кие только может дать сцена. Эта мимическая пауза Ленско­го была целой многосодержательной лекцией без слов по психологии человеческой радости.

Мне вспоминается и другой шедевр Ленского как раз про­тивоположного рода. Ему предстояло изобразить человека, привыкшего прятать от посторонних сильные движения мо­гучего духа под броней сурового спокойствия. Это был Виль­гельм Оранский в гетевском «Эгмонте».

Как показать зрителям эту подспудную работу души, не проявляющуюся во внешних признаках, которые как раз со­ставляют ресурс сцены? То была задача, пожалуй, еще более трудная, чем изображение ликующей радости одной мимикой лица, без слов. Но те немногие минуты, которые уделены в драме Гете краткому диалогу между Вильгельмом Оранским и Эгмонтом, явились в исполнении Ленского истинным тор­жеством творческого вдохновения. Каменно-суровое лицо, на­хмуренный взор строгих глаз, отрывистая, монотонная речь. И вдруг — только в одной фразе, только на мгновение — от куда-то вырвавшийся страстный порыв с оттенком глубокой душевной боли: «О если бы ты мог видеть, Эгмонт, моими гла­зами!» Вы едва уловили этот порыв, а он уже снова ушел в какую-то глубь, и снова перед вами— суровое лицо, хмурый взгляд, монотонная речь, сквозь которую чуется несокруши­мая воля.

Такие мимолетные блестки, внезапно, словно вспышкой магния, освещающие сложные движения души, были одной из художественных специальностей Ленского. Но с таким же искусством он умел держать в напряжении театральную залу и в течение длинного монолога. Верхом его искусства в этом отношении был знаменитый монолог епископа Николаса в драме Ибсена «Борьба за престол» — монолог, почти без ос­татка наполняющий целый акт и требующий от исполнителя необычайного разнообразия художественных ресурсов. Озлоб­ленный интриган, скрывающий под мантией епископа серд­це, полное неукротимых земных страстей, прикован к смерт­ному одру. Над ним уже реет дыхание могилы, вот-вот нач­нется агония. Но вперемежку с приступами панического ужа­са перед приближением смерти он спешит свести многообраз­ные счеты с жизнью, которая была для него сплошной пау­тиной запутанных интриг. Хитросплетенные комбинации то и-дело вспыхивают в угасающем -сознании и, придумывая в предсмертный час, как бы получше в последний раз прове­сти и обмануть нуждающихся в нем людей, он уже готовится к продолжению такой же коварной игры и там — в ином мире, он готовится провести и самого бога при отдаче ему послед­него отчета в своих земных деяниях. Усиленно работает мысль, а тело уже коченеет, взор гаснет, руки беспомощно повисают, и клонится книзу голова.

Вложить столько экспрессии в предсмертную коснеющую речь, развернуть такое неисчерпаемое богатство оттенков в монологе и продержать внимание всей залы на высшей точке напряжения в течение целого акта мог только артист с вы­ходящим из ряда могучим, изумительным дарованием. По­следний раз артист раскрыл перед нами богатство своего дарования в роли Нила Стратоныча в драме Островского «Без вины виноватые». Вот опять совершенно новая об­ласть его разнообразного творчества. Тут уже нет никаких бурь, никаких страстных порывов, ни мрачных, ни ликую­щих. Роль спокойная, ровная и ласковая, как безбрежная степь приветливого юга. Здесь вся (задача сводится к тому, чтобы как можно меньше играть внешним образом, как можно больше просто б ы ть на сцене тем спокойным и бесконечно добрым барином-меценатом, которого желал изо­бразить Островский. И эстетический такт артиста подсказал ему самое простое решение этой нелегкой художественной за-дачи. Мимика, жестикуляция были сведены до минимума. Но от всей повадки и фигуры артиста веяло той тароватостью и мягкой добротой, которая только и делает понятным соединение осанистой барственности Нила Стратоныча с дру­жеской фамильярностью, всегда его окружающей. «Живи и жить давай другим» — вот что говорил со сцены Ленскийкаждым поворотом своей головы, каждым звуком голоса в роли Нила Стратоныча.

А. Кязеветтер, «Театр», изд. «За­друга», Москва 1922 г., стр. 07—69.

Дата добавления: 2015-08-17