13 страница. Ты любил меня, я это знаю

Ты любил меня, я это знаю. А разве уже одно это не достаточное основание, чтобы обрушить эту кирпичную кладку твоей нелепой теории?

Нет, Эрик. Я не понимаю всего этого. Я даже именно, отказываюсь это понимать. Ты не тот, кто сочиняет, но тот, кто черкается на написанном. Тот, кто искажает сказанное. Ломает сделанное. Рвет скроенное. Гасит зажженное. Комкает разглаженное и пачкает чистое. Ты – вандал, дружище, при всем моем нежелании называть тебя этим именем. Ты обезумел в поисках истины, которую ты просто не желал замечать.

Ну вот, разве мы сами и все нас окружающее, не есть само воплощение Живой Истины? Ведь вот, посмотри, ты все это видишь, ощущаешь, слышишь, можешь потрогать…. Что тебе далась эта пустота! Какие еще дворцы и замки ты хотел из нее построить? То, что есть, ты опрометчиво выменял у безумия на то, чего нет.

Нет. Не понимаю…. Если б я знал тогда, что все сказанное тобой, так серьезно для тебя. Мне ведь и в голову не могло прийти, что в этот бред можно поверить. Эх, Эрик, Эрик…»

Николай открыл глаза, почувствовав, что его стало знобить. На лице выступили капельки пота. Но он снова закрыл их – так, казалось, думать было лучше. А то, что знобит – так это ерунда.

«А все-таки дружище, ошибся ты. Не ту дверь открыл. Я знаю это достоверно. Ты думаешь, ты освободился? Нет. Ты – умер. Просто умер. Единственное бремя, от которого человеку нужно избавляться – это наши страсти и жажда мудрования. Вот и свобода – разве нет? Ни привязок, ни поводков, ни ошейников, ни кандалов, ни уз…. Если б ты знал, насколько свободными могут быть одни только руки…. О, я уж не говорю о сердце и разуме.

Ведь ты жаждал свободы? Ты хотел расправить крылья, сбросить с себя ошейник и вздохнуть полной грудью? Тогда тебе нужно было только перестать мудрствовать и беспрекословно уверовать в Виновника этого творения! - Бога! Услышать Его Слово, увидеть Его Истинность! Тогда только ты был бы отпущен на поруки своего смирения.

Ах, сколько их, заблудших, тебе подобных. Мука и старание будет удел их. Разочарование пустынника увидевшего оазис ждет их. Ибо не смогут они утолить жажды своей из сотворенного галлюцинацией родника, и есть не существующие плоды, порожденные исчахшим и истощенным мозгом.

Все они, ищущие и рыщущие, должны знать, что бездна остается бездной и даже тогда, когда они пристально будут в нее вглядываться. Когда они возжелают заглянуть в ее неохватное нутро. Когда они, глядя ей в глаза, тщетно будут пытаться увидеть в них что-то потаенное, сокрытое, неведомое…. Бездну нельзя приручить разумом. Он в бессилии разводит руки перед этой бесконечной пустотой, перед неизменным ничто. Ибо, как он может постичь то, что он не видит, не слышит и не ощущает? Поэтому не зачем присовокуплять к этому абсолютному нулю иллюзии своего воображения. Эти изделия – неправдоподобны. Они фальшивы. Они выклянчены у скуки и облучены безумием захандрившего мозга.

Да. Все эти смешные и потешные философские идеи (и твоя, дружище, в том числе), все это сумасбродное шапито и каламбурство учений, все это забавное фиглярство науки воображающей себя жрицей знаний – все это действительно смешно и потешно.

Ах, Эрик, сколько еще этих сумасбродов на земле, таких же, как и ты. И вот я говорю им: «Опустите свои взоры долу и не терзайте себе сердце и душу. Наслаждайтесь данным, имеющимся у вас в наличии бытием. А на досуге, бегайте себе по лужайкам и отлавливайте сочком этих крылатых бабочек. Их еще так много водится в наших краях. Пусть они будут вашими житейскими истинами, бытовыми аксиомами… или как вам угодно, как те, что дважды два четыре…. Ведь не все же они еще приколоты к скрижалям вашей мудрости. Хотя я вижу у вас их уже целую коллекцию.

Да, друзья мои! Будьте натуралистами, но не метафизиками. Все они пустословы, гоняющиеся за тенями, гораздые только на баснословные выдумки. Посмотри на них! Безграничную ширь, они хотят втиснуть в форму своего воображения. Бесконечное – они хотят, измерит по линеечке! Еще они хотят анатомировать вселенную и выудить у нее из брюха потроха и потрясти ими перед миром! Ну, разве не смешны эти потрошители? Эти возомнившие о себе хирурги… - стыдливо отводящие взор от своего ничтожества.

Вот – вселенная! И это еще только пятачок. Из милосердия брошенный нашему жалкому умишку, как грош нищему. Разглядывайте себе его. Изучайте на здоровье. Даже на зуб пробуйте, не фальшива ли монета с отчеканенным на ней «хлебом насущным». Каково?

Но на этот пятачок вы не купите того, чего не купишь и за все богатства мира – вечности! Пустоты, рожденной во чреве неизобразимой беспредельности. А за пустотой таится безымянное ничто. Если ее мы хотя бы еще можем назвать, то, то, что за ней – нет! Ибо там девственные, невоздуманные поля заповедного пространства, где взрастают колосья вечности. Да и разве можно ли заглянуть за пустоту? За бесконечность?

Нет, ничего вы там не найдете, сколько ни шарьтесь. Абсолютную истину нельзя назвать словом. Ее нельзя вообще никак сказать и измыслить, ибо она – по ту сторону слов и по ту сторону разума, в вечной разобщенности и непримиримости с умопостигаемым и чувственным.

Но как мне нравится это слово «разум»! как оно мощно, величественно, громко и гордо звучит! Разум! Всеобъемлющая величина!.. Но…, ах, жаль. Но разум – это ничтожный, ограниченный, немощный, жалкий сгусток образов и понятий амебы. Без этих символов и знаков, разум становится бессильным и глохнет как двигатель без бензина. И даже если бы он был вечным двигателем – то всего лишь двигателем.

Итак, разум – это двигатель. И он не может существовать без необходимых ему деталей. И вот. Эти образы и понятия – средство его существования. И производит он только всего лишь эти же образы и понятия, то есть - себе подобное, то есть - опредмечивание своего окружающего. А истина – она вне мысли. Она за всем этим. Под этим. Над этим. Как воздух, который окружает нас – но мы его не видим.

Она – не для наших глаз, неспособных прозреть невидимое, не для наших ушей, неспособных уловить неслышимое. Не для наших чувств, неспособных ощутить неосязаемое. И не для нашего разума, неспособного постичь истинную духовную реальность. И вот ее не увидеть, не услышать, не ощутить и не понять. Для разума – истины нет!

Ходите же по земле, вы, философы и мыслители. Собирайте себе жучков да цветочки и радуйтесь. Зачем вам эти выси? Ведь чем выше вы пытаетесь подняться своей мыслью, тем шире разверзается бездна под вами, в которую вы неминуемо обрушитесь.

Бездна – всегда там, где вершина. Поэтому остерегайтесь подниматься выше уровня человека, держитесь на этой безопасной плоскости земли.

Но если вас все еще манят звезды. Если вас соблазняет простор вселенной. Если вам хочется отправиться в потустороннее, и вы жаждете безумия. Если вы не страшитесь головокружительной высоты и без содрогания будете смотреть в бездну…. Тогда идите! Ступайте! Но я вам все еще не советую! Идите. Но там вы не найдете ничего, чем вы могли бы наполнить свои карманы, кроме безумия. Ступайте! Но знайте! Забраться на вершину всегда легче, чем потом спуститься с нее. Да! Идите! И если вдруг случится так (а этого не случится) что вам вдруг удастся прорваться сквозь плевру ограниченного разума и воображения к самому ядру потустороннего. И если после этого вы еще вернетесь, то помните – молчите о том, что увидели. Потому что для других правда будет не в вашем безумии, а в том, что вы безумны! Вас – не поймут! И вы не сможете рассказать им того, что увидели! Вы будете принуждены молчать. И адский огонь знания будет сжигать вас изнутри и терзать тем, что вы не сможете крикнуть людям: «Я знаю! Я видел! Верьте мне!»

И вот, окажется, что никому ваши знания не нужны. А этот жалкий, лживый мирок. Станет вам невыносим и ненавистен после тех горизонтов, над которыми для вас каждый раз вставало и заходило солнце.

Ты прошел немыслимое расстояние, чтобы взглянуть на это диво, на это неизведанное чудо. И прошел еще столько же, чтобы принести это откровение людям. И вот, это неисчислимое количество шагов станет вашим упреком и вам останется сделать еще один, последний шаг – к самоубийству…»

И тут мысли Николая стали клубиться и завихрятся, словно подгоняемый ветром туман. Он попытался открыть глаза, но веки словно налились свинцом. Он хотел поднять голову и встать, чтобы стряхнуть с себя эту навалившуюся на него усталость, но сознание вдруг померкло и все образы и картины, провалились в пустоту непроглядной тьмы. Рука бессильно упала на колени. Голова соскользнула по стеклу, с шумом ударившись о подоконник и он, обмякнув, беспомощно повалился…. Еще мгновение и он упал бы с табуретки. Но безмолвно стоящий рядом Митрофаныч, тревожно наблюдавший за ним, тут же подхватил его и, надрывая от перенапряжения свои хилые стариковские мышцы, после немыслимых усилий перетащил его на кровать и, окутав пледом, сломя голову бросился вон из квартиры, торопясь оповестить о случившемся несчастье Марьюшку.

ГЛАВА

Так Николаю пришлось пролежать еще целую неделю после того, как его еще двое суток попеременно бросало то в жар, то в холод. Он, то приходил в себя, то бредил в безумной горячке…. И во все это время Митрофаныч ни на шаг не отходил от Николая, неусыпно бодрствуя около него денно и нощно самоотверженно ухаживая за ним.

Когда же ему, наконец, полегчало, и жар спал, Митрофаныч изнуренный после двух дней духовного и физического напряжения радовался словно ребенок, с трудом удерживая слезы ликующего счастья. Так отчего-то по душе ему пришелся этот огромный великан, с простодушными глазами годящийся ему в сыновья.

Но ведь у него никогда не было сыновей. А на том портрете, что висит у него на стене, изображен он сам, когда ему еще только минуло шестнадцать лет.

Не было у него и дочерей. А старушка его умерла еще пятнадцать лет назад, оставив его в одиночестве прозябать в этом бренном мире. Ни детей. Ни внуков.

И вот жизнь он уже прожил. Совсем стариком стал. А полюбить не кого, кроме своего одиночества. Смерть уже близка. И горизонты, которые в молодости казались такими далекими и недоступными, оказались вот они… совсем так рядом! Не куда ему уже больше бежать и стремиться…. Только шаг…. Один всего лишь шаг… и там уже пропасть. Могила. Забвение.

Но куда он бежал? Разве за своей тенью?

Позади – пустошь.

Он прошел по жизни, не оставив следов.

Зачем же он жил? Для чего?

Одинокая старость – это мучительная боль сожаления о том, чего не сделал. Это бесконечные, укоряющие, раздирающие душу вопросы, словно иглы, вонзающиеся в сердце. Почему? Почему так? Для того ли он жил, чтобы родиться и умереть? Для того ли, чтобы в последних лучах закатного солнца, предъявить своему одиночеству счет за бесплодно проведенные годы? Для того ли, чтобы на краю могилы только осознать, что бессмертие каждого на земле в его потомстве? Для того ли, чтобы нерастраченная любовь сердца, каленым железом жгла ему грудь? Разве в том смысл жизни, чтобы прожить ее бессмысленно?

Он не родил детей…. Да и поздно уже. Но хотелось то - какая малость! Совсем так немного! Полюбить! Подарить свои рвущиеся из одряхлевшего тела чувства тому, кто нуждается в них. Хотя бы их (все, что у него еще осталось) он должен оставить в этом мире. Не зарывать их в могилу.

Николай, конечно же, чужой ему. Всего неделю они знают друг друга…, но так его сердце уже тяготело к нему. Он угадывал в нем доброе, отзывчивое сердце выкованное страданиями и скорбью. Неоскверненные корыстью и злобой чувства и неприкаянную (как и он сам) душу.

Митрофаныч всегда умел чувствовать людей и как-то интуитивно определял их.

Конечно же, Николай поправится и уйдет. Но разве не все равно? Что с того? Ему просто хотелось быть ему полезным. Хотелось заботиться, ухаживать, переживать… и вот, сидеть возле него держа его за руку и плакать от счастья…. Быть может, точно так же он заботился бы и о своем сыне… - если бы только он у него был. Точно так же самозабвенно просиживал бы возле него долгими, тревожными ночами…. Это ничего, что он уйдет. Даже может, и позабудет его, старика…. Но разве он может мечтать о большем? – Вот, этих мгновений хватит, чтобы утешить свою одинокую бесплодную старость. – Не оправдать. Нет. Но только утешить. Ведь так мало ему нужно – хоть раз почувствовать эту нетронутую радость отцовских чувств.

Николай видел, что старик все больше привязывается к нему. И сам, в свою очередь, отвечал ему теми же теплыми чувствами.

Он был благодарен ему. И не только за то, что он вернул его к жизни, но и за многое другое. За его доброту, сострадание, сопереживание…. За его самоотверженное участие и искреннее желание быть ему полезным, нужным, необходимым…. Это был великой души человек, имеющий в груди своей великое, чувственное сердце.

Утонченные незакоснелые сердца всегда чувствуют друг друга. И поэтому у них с Митрофанычем, незримо установилось, какое-то духовное единение, как у отца с сыном. Хотя это следовало бы более назвать дружбой – безусловной, непринужденной и равноправной, нежели отношения отца и сына, которые должны присутствовать в рамках почтительности и послушания.

Николаю было легко со стариком. Он нравился ему своей мудростью – не ученой, но жизненной. Нравился тем, что с ним можно было запросто поговорить обо всем на свете, на любые темы. С ним можно было поделиться воспоминаниями и просто посмеяться, слушая его забавные истории, которым у него за прожитые годы не было числа. С ним можно было даже пошутить и подурачиться. И Николай, когда более менее стал поправляться, не упускал случая, чтобы не подшутить над ним, видя его откровенно почтительное и даже благоговейное отношение к Марьюшке, грозясь непременно свести их.

Митрофаныч смущался всякий раз, когда речь заходила о ней и в свою очередь, по своей стариковской природе принимался ворчать и браниться, стараясь при этом придать своему лицу строгий и гневный вид. Но строгости у него не выходило, как он ни старался. И это его страшно злило, в то время как Николая это неумелое актерство напротив еще больше смешило, потому что даже злиться Митрофаныч толком не умел. А если ему все же и удавалось придать соответствующее выражение своему лицу, то глаза его всегда выдавали, безызменно отражая его добросердечие и благодушие. И в итоге не выдерживая, он махал рукой и тоже принимался смеяться вместе с Николаем.

Но все эти шутки конечно же были безвинными и не вызывали обид. Они к тому же легко и быстро понимали друг друга, что позволяло им избегать всяких, даже мелких недоразумений.

Вот в обществе этого доброго и веселого старика и проходили дни Николая.

Марья приходила каждый вечер около полуночи, сделать ему перевязку. Напоив его горькими отварами, она в темноте при зажженных свечах сосредоточенно принималась за какие-то нелепые оккультные чудачества, выпроваживая Митрофаныча из квартиры, чтобы он не мешал этим мистическим таинствам, в процессе которых Николай неизменно засыпал, одурманенный приторными благовониями сжигаемых трав, которые Марья то и дело подсыпала в специально предназначенную для это чашу. Это ли не магия? Это ли не колдовство? А Митрофаныч говорил – знахарка. Ну да делать было нечего. Раны заживали – и слава за то Богу, а не ее суестараниям.

А между тем, Николая забавляли все эти уморительные мистерии. И может быть, поэтому он не противился, думая только лишь о том, чтобы уже поскорее выздороветь и заняться решением своих проблем, которых, как казалось Николаю, с каждым днем становилось все больше.

ГЛАВА

Время казалось, стало каким-то нескончаемо долгим, томительным, растянутым. День лениво и нехотя сменялся ночью. А ночь ускользала в какое-то захолустье подсознания, теряясь в безвременьи снов. И вот снова день, демонтированный скукой и дереализованный апатией с застывшими в нем мыслями и образами. День из которого выкачали помпой время и бытие, вынули из него все внутренности оставив полое пространство, где завелись эти истачивающие мозг червячки скуки.

Каждый день был каким-то гигантским безразмерным сосудом, который ему, Николаю, нечем было заполнить, кроме этих бесконечных, уже изрядно надоевших ему разговоров с Митрофанычем.

С ним, конечно же, интересно, забавно, легко и просто. Он конечно за все благодарен ему и испытывает к нему самые теплые, нежнейшие чувства, но… - даже самое приятное, в итоге надоедает своим постоянством и однообразием. Ведь если долго лицом к лицу – то даже самое милое и дорогое, приобретает формы чудовищного монстра. Тем более, когда ежедневно, ежечасно, ежеминутно видишь перед собой одно и то же лицо, то поневоле начнешь замечать на нем оспинки, трещинки, прыщики… и много еще подобных изъянов. И тут-то от любви до ненависти – всего один шаг.

Известно, что для постоянной неугасающей любви необходимо расстояние. Постоянная же близость обесцвечивает краски, пресыщает и становится невыносимой и гнетуще однообразной. Однообразие – убивает лучшие чувства. Заглушает лучшие впечатления и порождает из своих недр гидру дышащую огнем отвращения и ненависти…

Но нет, конечно же, Николаю все еще по душе был этот добрый самоотверженный старик, к которому он привязался и полюбил как родного. И было бы просто кощунственно, если бы было по-другому. Но он всем существом своим рвался на свободу, к солнцу, к Ирине с Никиткой. И чтобы, наконец, покончить со всеми этими нелепыми неприятностями, обрушившимися на него. Больно уж не по себе ему было от мысли, что он находится в роли жертвы, за которой охотятся какие-то придурки, чтобы всадить ему контрольную пулю в голову, дабы уж наверняка. Да только вряд ли он доставит им это удовольствие. Не бывать этому.

А между тем, с самого утра сегодня в груди какое-то неприятное жжение. Для него это всегда было сигналом приближающейся опасности. Да не ошибается ли он? Так ли? Может это всего лишь один из признаков того, что он все еще болен?

Нет, решительно, это бездейственное положение больного осточертело ему до безобразия. Хотя ведь он совсем неплохо себя чувствует. Ходить в состоянии. Вот только делать резких движений он не может пока. Потому что раны пока не затянулись еще. Ну да это и не важно. Нужно заняться делом. Ведь он уже лежит здесь…

В самом деле, сколько он уже тут находится? Восемь? Девять? Десять дней? Он попытался припомнить, но ничего не выходило. Смешанная череда дней терялась в каком-то мутном безначалье. Казалось, что это было уже так давно, когда он в последний раз вышел из своей квартиры, чтобы уже никогда больше в нее не вернуться.

Да. Так давно это было.

И так давно он уже не был на улице. На свежем воздухе. Под солнцем. Под звездами…. Так давно он уже никого не видел кроме Митрофаныча и Марьюшки, да своих порой чудовищных и нелепых снов, которые с наступлением ночи выползают из своих темных подвалов…

Но тревожное беспокойство не утихало.

Невидимые стражники возвещали ему о грядущем ненастье. И сколько уже раз эти верные сторожевые псы спасли ему жизнь. Сколько раз они помогали ему избежать неприятностей. И вот теперь они рвались с цепи, неистово вгрызаясь ему в грудь. И Николай был уверен на сто процентов, что что-то непременно должно было случиться сегодня. И это «что-то» может быть только одно: те, кому он нужен, узнали каким-то образом, где он находится, и теперь неизбежно заявятся сюда. И единственно верное для него решение в данном случае немедленно покинуть эту квартиру. Но ведь у него нет даже одежды. Митрофаныч с утра еще уехал на рынок покупать ему одежду и до сих пор не вернулся. Если же его найдут здесь, то он подставит и Митрофаныча. А эта мысль, причинить старику неприятности, была ему просто невыносима.

«Ну, куда же он запропастился?» - с волнением глядя на стрелки будильника стоящего на холодильнике, тревожно спрашивал себя Николай, допивая уже третью кружку остывшего чая. Может с ним уже что-то случилось, а он сидит тут…. И он в который уже раз нетерпеливо поднялся из-за стола, подходя к окну в надежде увидеть идущего Митрофаныча. Но нет. Двор был пуст.

Он снова бросил взгляд на будильник и принялся ходить по маленькому пяточку кухни, потирая забинтованное плечо.

Остановившись, он снял руку с лямки и попробовал ею подвигать. Но боль была невыносимая и он, досадливо скривившись в лице, снова засунул ее в петлю.

Но тут он услышал лязг открываемой двери, и Николай, оторвав лямку, в которую он только что положил руку, бесшумно метнулся в прихожую, прижавшись к стене как раз за открываемую дверь. И только когда он увидел входящего Митрофаныча с двумя пакетами покупок, тогда только облегченно вздохнул, расслабляя свои напряженные, готовые к бою мышцы, которые тут же пронзительно заныли.

- Ты чего это тут? У двери то? – изумленно округлив глаза, спросил Митрофаныч, недоуменно оглядывая Николая, - И опять босой!

Николай улыбнулся, радуясь про себя, что с Митрофанычем все в порядке, и он зря за него волновался. Словно гора с плеч свалилась. Сглотнув, он ответил:

- Тебя Митрофаныч встречаю. Увидел в окошко, что идешь. Вот и вышел. Да что-то долго уж ты ездил.

- Долго… - ворчливо повторил слова Николая старик, - А ты попробуй-ка найти одежду твоего размера…. Вон ведь ты какой…, громило то…. Пришлось поискать.

Николай снова улыбнулся.

- Нашел?

- Дак найти то нашел. Уж не знаю понравится нет.… На вон, иди, смотри.… Меряй.

Николай взял протянутые Митрофанычем пакеты и, зайдя в кухню, стал выкладывать содержимое на стол.

Митрофаныч разулся и, надев тапки, тоже вошел следом. Достав из кармана сложенные купюры, он положил их на стол перед Николаем.

- Вот Коля, что осталось.

Николай протестующее покачал головой и, взяв деньги, снова подал их старику.

- Митрофаныч. Деньги оставь себе. Давай бери.

- А на кой мне они, старику. Тебе нужнее Коля, - отводя протянутую руку Николая, возразил старик, - А ты руку то зачем тревожишь? Где повязка то?! Ох, совсем ты себя не бережешь, Коля.

- Митрофаныч, я в порядке. Ты не переживай. А деньги все-таки оставь себе. Тут хоть и немного, но все же…

Но старик упрямо отвернулся, не желая его слушать. Тогда Николай положил их на холодильник рядом с будильником и, хлопнув старика по плечу, произнес:

- Ладно. Пойду, оденусь.

Взяв свертки, Николай ушел в комнату, но тут, же услышал расстроенный голос старика.

- Ах, ты!.. Вот старина!.. Совсем из головы то у меня вылетело. Я же сахару хотел купить да и забыл…

Николай ухмыльнулся и стал разворачивать целлофановые обертки, в которые были упакованы покупки.

Надев джинсы, футболку и туфли, Николай разбинтовал голову и вышел на кухню довольно, улыбаясь.

- Митрофаныч, ну-ка посмотри. Как?

Старик неуверенно пробормотал, оглядывая Николая.

- Дак ведь я не понимаю Коля. По мне так вроде бы ничего… в пору. А голову то почто размотал? – испуганно воскликнул старик, - Голову то…

Но Николай не дал ему договорить, перебив его.

- Да надоело Митрофаныч. Что я как мумия Египетская. От этих бинтов только голова еще сильнее болит…. Так ты говоришь, что не плохо? – оглядывая себя, снова полюбопытствовал Николай, поспешив переменить тему разговора.

Но Митрофаныч и не собирался успокаиваться, продолжив свои причитания.

- Да ты глянь в зеркало то! Раны еще не сжились…. А зараза попадет и загноится.… Ну?.. Что ты вытворяешь то? А? И руку опустил.… Куда лямку то дел? Ты же не даешь им зажить. Воспалится вот опять…

Николай засмеялся, глядя на взволнованное не на шутку лицо старика.

- Знаешь, Митрофаныч…. Когда то я был ранен и потяжелее этого. Однако это не помешало мне покинуть госпиталь буквально сразу же после операции и проехать шесть часов в кузове грузовика до ближайшей железнодорожной станции, чтобы сесть на поезд и вернуться к себе на родину. А эти раны – пустяки, Митрофаныч. И вряд ли они заслуживают такого внимания.

Лицо старика вдруг как то поникло: глаза, которыми он оторопело смотрел на Николая стали какими-то тусклыми, жалостливыми, мучительно скорбными, словно он переживал сейчас какую-то нестерпимую душевную боль, причиняющую ему неимоверные страдания. Так это похоже было на прощальный взгляд умирающему, отходящему в мир иной.

Николаю стало даже как-то не по себе. Такого взгляда у Митрофаныча он еще не видел. К тому же он решительно не мог понять, что на него так подействовало. Ведь явно же не то, что он снял бинты и поведал ему о своих прежних ранениях?

Он произнес, пытаясь отвлечь старика от неприятных безотрадных дум, которым он не мог найти никаких достаточных причин.

- А все-таки, Митрофаныч, у тебя неплохой вкус. Мне нравится… вот только свитер совсем ни к чему. Лето ведь. Нужно уж было рубашку какую-нибудь взять.

Митрофаныч кашлянул в кулак, и медленно опустившись на табурет, опираясь рукой о стол, упавшим голосом произнес:

- Вона что.… Так значит ты собрался-таки уходить.… Да? Хочешь уйти?

Николай тяжело вздохнул и тоже присев на табуретку напротив Митрофаныча, ответил:

- Да. Да, Митрофаныч. Надо. Залежался я тут у тебя. А расстраиваться из-за этого не стоит. Я ведь не насовсем ухожу. Буду приезжать к тебе в гости. Навещать. Так что… нет причин для грусти, - попытался утешить его Николай.

Но Митрофаныч как будто даже и не слушал его, погрузившись в свои невеселые мрачные думы, опустив голову и глядя на носки своих шлепанцев.

Поразмыслив, он тихим и каким-то отчаянным голосом, по-прежнему не поднимая головы, произнес:

- Не ездил бы ты уж никуда, Коля. Не надо тебе. Послушай старика. Здесь тебя никто не найдет. Хоть живи себе!

Подняв голову, он пристально взглянул на Николая, словно желая прочесть у него в глазах то, что никогда не бывает высказанным.

- Митрофаныч, да брось ты, - произнес Николай, все еще пытаясь успокоить старика, - Меня уже давно никто не ищет. Все случившееся было глупым недоразумением. Просто нужно утрясти кое-какие дела не откладывая, и все будет в полном порядке. К тому же ведь у меня работа. Невеста потеряла уже, наверное, да и вообще Митрофаныч, дел куча. Кстати, в гости к тебе приеду с Ириной. Это моя будущая жена. Познакомлю…. Да что ты, в самом деле?

Старик побледнел словно воск, а нижняя губа судорожно затряслась и он, чтобы скрыть набегающие от волнения на глаза слезы, снова опустил голову.

Николая насторожила странная обеспокоенность старика. Но он счел это простым нежеланием расставаться с ним, и он сочувственно улыбнулся тронутый этой привязанностью.

Митрофаныч молчал.

Николай встал и, подойдя к плите, снял бурливший уже целую минуту закипевший чайник, который ставил подогреваться Митрофаныч. Залив кипяток в приготовленный заварочный чайник, Николай вернулся на прежнее место и позвал:

- Митрофаныч! А Митрофаныч!?

Старик поднял голову, взглянул на Николая полными слез глазами, которые неторопливо стекали по его морщинистому, искаженному горечью лицу.

Николай перестал улыбаться, с недоумением глядя на него.

- Митрофаныч, ты что?

Старик помолчал немного, потом спохватился и стал нервно шарить себя по карманам, ища сигареты. Николай молча, пододвинул ему лежащую на столе пачку «Примы», с изумлением следя за его судорожными, порывистыми движениями. Митрофаныч кивнул головой и дрожащими руками, достав сигарету, тут же прикурил, жадно и глубоко затягиваясь. Выдохнув струю бело-молочного дыма, он, наконец, произнес хриплым и прерывистым голосом:

- Я не знал, Коля… Вернее…. Ну да, я и не мог подумать, что так…

- Что не знал? – все больше недоумевая, задал вопрос Николай, чувствуя, что волнение старика передается ему, - О чем ты говоришь?

Митрофаныч снова затянулся и, проведя ладонью по лицу, стыдливо вытирая слезы, которые так необычно было видеть в этом всегда веселом, улыбчивом и много повидавшем на своем веку старике. После чего он продолжил, отрешенным взглядом глядя перед собой.

- Видишь ли, Коленька…. Не хотел я тебе этого говорить сразу…. Болен ты был. А то ведь сорвался бы да убежал…. Делов бы натворил…. Да ведь и все равно уже изменить то ничего было нельзя. Думал, как поправишься, так и скажу. А теперь вот значит и настало время…. Да и никуда бы ты не делся от этого. Вот…

Митрофаныч сделал паузу, ища, куда бы стряхнуть пепел. Николай протянул ему с подоконника пепельницу. Старик поблагодарил и продолжил:

- Через два дня как я тебя притащил сюда чуть живого…. По телевизору показывали тебя. Объявили, что разыскиваешься за убийство с изнасилованием… некоей Кошелевой Ирины Георгиевны. Я все хорошо припомнил. Ее обнаружили в твоей квартире придушенную ремнем с многочисленными ссадинами и кровоподтеками на всем теле…. А еще у нее мальчонка, кажется, был… так тебя же еще в похищении обвиняют с версией двойного зверского убийства…. Ты уж не осерчай на меня, Коленька…. Тогда ведь я и не думал, что жена она твоя будущая…. Понимаешь? Душа у меня за тебя болит. Неспокойно мне, Коленька. Ой, неспокойно! Не ты убил. Знаю. Убийство… было совершено на другой день после того, как ты оказался у меня…. Но…. Некуда теперь тебе пойти… и не зачем. Останься. Не безразличен ты мне. Уж ничего не поделаешь ведь. А возвращаться нельзя. Ох…, боязно Коля мне было тебе говорить, что тебя обвиняют в убийстве…. А теперь оказалось, что я сообщил о смерти…, о смерти твоей будущей жены. Как тяжело мне Коля! Ей Богу!.. За тебя тяжело!.. За твое несчастье. Оно ведь и мое несчастье…

Дата добавления: 2015-08-02