12 страница. - Ладно, благодарить - смутившись, отмахнулся Митрофаныч

- Ладно, благодарить… - смутившись, отмахнулся Митрофаныч, - Марьюшку будешь благодарить. А сейчас давай-ка, выпей, что она наказала, да полежи потом. А я ненадолго выйду. Курить сильно хочется.

Он протянул Николаю кружку и обеими руками помог ему приподняться, как в прошлый раз.

Николай глотнул и поперхнулся, скривившись в гримасе отвращения.

- Фу! Что это за отрава?!

- Какая отрава. Это лекарство. Пей, давай. Так надо.

Николай зажмурился и залпом осушил кружку, протягивая ее Митрофанычу.

- Ну вот. Так-то лучше. У меня там супчик мясной. Сейчас подогрею, поешь.

Николай отдышался, все еще чувствуя нестерпимо горький привкус во рту.

- Да. Не помешало бы. Голоден чрезвычайно.

- Ну, полежи пока.

Митрофаныч вышел, прихватив с собой обе кружки. Через минуту Николай услышал, как хлопнула входная дверь за вышедшим стариком.

Еще раз, оглядев скудное убранство комнатки, он закрыл глаза, пытаясь сфокусировать свои ленивые и неповоротливые мысли на всем произошедшем с ним и том создавшемся положении, в котором он оказался. Но голова надрывно гудела, а тело казалось каким-то разбитым, вялым, ослабленным и как будто смертельно утомленным, словно бы он все эти двое суток непрерывно изнурял себя физическим трудом. И потому, заставить себя думать о чем-то сейчас, напрягая мозги, было просто мучительно невыносимо.

Он попробовал перевернуться на бок, но раны тут же тревожно заныли и он оставил эту затею, вернувшись в прежнее положение на спине.

Какая-то сигнальная мысль маячила в его мозгу, не давая ему покоя. Но что за мысль? Он не мог разглядеть из-за этой бушующей бури головной боли. Этот свирепый, стихийный шквал захлестнул девятой волной все, столь необходимые ему сейчас мысли, потопляя их на самое дно, в самую недоступную пучину сознания.

Но нужно было что-то решить, все обдумать, сейчас же, не откладывая. Ведь он не собирается прохлаждаться здесь, на этой койке, глотая какую-то омерзительную гадость. Вот если бы не эта головная боль…. Нет. Он должен что-то делать! - И эти слова каким-то гулким эхом отдались в его сознании, словно бы они были произнесены в пустой комнате.

Николай снова попытался перевернуться на бок, но вспомнив, что он уже пробовал это, остался лежать, неподвижно чувствуя, что тело как будто перестало реагировать на его импульсы и что оно совсем будто бы отделяется от него, обособляется, не желая ему принадлежать и подчиняться его воле. Волна какой-то парализующей теплоты окутывала его тело, стопоря работу нервных рецепторов. И эта теплота была какой-то приятной, убаюкивающей, успокаивающей и даже ставшая для него желанной. Ему хотелось этой теплоты. Хотелось ее умиротворяющих объятий. Она подавляла боль и освобождала от необходимости двигаться, чувствовать эту расшатанность организма…. Но может быть она избавит его и от этой бесчинствующей головной боли?

Обрывки каких-то отвлеченных и непонятно к чему относящихся мыслей еще всплывали на поверхность его сознания как обломки сокрушенного бурей корабля. Но среди этих неприкаянных, оторванных от целого кусков ему не найти того, что ему нужно.

«А что же ему нужно?» - спрашивал он сам себя, чувствуя, что и сам он как будто барахтается на поверхности этого бездонного и безбрежного океана, в котором спасения ему ждать не откуда.

Но разве он обречен? Хм. Как знать. Сколько раз он уже был обречен, но каждый раз чья-то незримая рука, бросала ему эти жалкие обломки и он, ухватившись за них, выплывал к берегу, обманывая это грозное чудовище, разинувшее свою клыкастую пасть, чтобы проглотить его в свою безразмерную утробу.

Да вот и сейчас. Разве он не срывался в пропасть? И он упал бы, разбившись, если бы снова эти чудотворные руки в который раз не вознесли бы его к жизни, вернув ему землю под ногами.

И разве он уже не был похоронен у себя на родине? Однако вот он! Жив! И он еще всех их переживет!

Но столько нужно всего обдумать! На столько вопросов нужно найти ответы!.. Вот только бы не эта боль…. Но когда же она кончится? Когда?

А между тем и так все ясно. Его хотят убить. А для чего? Загадка. Боятся быть раскрытыми? Если б только это.

Трупа они не нашли. Значит понятно, что он жив и поэтому теперь ищут его. И охотиться за ним, они теперь станут вдвойне усерднее, потому что ведь больше вероятности, что теперь, после этого неудачного покушения, он может обратиться в органы за помощью, ища у них укрытия и поддержки. А значит и все им расскажет о существовании некой тайной организации, подготавливающей профессиональных убийц для разных структур.

Кто только покровительствует этой организации? Да все равно! Ему это совершенно не важно.

Конечно же, никуда и ни к кому он обращаться не собирается. Но теперь нужно искать какой-то выход из этого скверного положения, в котором он оказался.

Хотя, наверное, выход тут только один – исчезнуть из этого города куда подальше. Но этого то как раз, он и не станет делать. Что же тогда? Он ведь даже не знает, кому нужен его труп и кому он обязан этим неумелым покушением.

Да, вот и покатилось колесико под откос по кочкам и ухабам. И прощай его тихая радость спокойной жизни. С небес да оземь! И что же теперь делать? От этого вопроса скоро уже мозоль натрется.

Интересно, если бы он знал о подобном исходе своего решения, отважился бы он на этот безумный шаг, отказавшись работать на них? Да! Он бы сделал это! Только не лежал бы он сейчас на этой койке завернутый в тугие повязки, потому что попасться на такое дешевое низкопробное покушение мог только какой-нибудь сопляк, но не профессионал его уровня. Он бы уже ни за что не совершил этой опрометчивости, стоившей ему двух дырок. – Да вот знать бы, когда суждено упасть, то загодя сторонкой бы обходил все подозрительные ямки да канавки.

«Ну, так что теперь ему делать?» – уже в который раз задавал себе этот вопрос Николай, пытаясь абстрагироваться от этой тупой, пульсирующей головной боли и противно ноющего зуба, который он сломал, когда ударился скулой об асфальт. Но ответа не было. А мысли предательски бездействовали словно оцепенев.

И вот эта загадочная, чудодейственная истома, обездвижившая все его тело, подобралась и к мозгу, заволакивая его какой-то неподвижной, густой мутью и опрокидывая его в забвение, где он тут же растворился в эфире сновидений.

Через несколько минут, когда Митрофаныч вернулся в комнату, удовлетворенно потирая руки, чтобы сообщить Николаю, что «Супчик уже готов, извольте откушать», то к своему удивлению застал его мирно спящим.

С сожалением вздохнув, Митрофаныч придвинул поближе к Николаю табуретку и сев на нее, долго и молча, смотрел на него, о чем-то размышляя…

ГЛАВА

Проснулся Николай только спустя двенадцать часов, сразу же обратив внимание на то, что голова как будто не болит. Зуб тоже притих и, что странно, самочувствие было просто изумительное! Неужели отвар Марьюшкин так подействовал? Тело казалось каким-то свежим, обновленным, напитанным энергией и бодростью…. Поразительно! Ай да Марья знахарка! Да ведь и правда, знахарка!

Было такое чувство, что как будто бы и не было тех ран, что истощали и обессиливали его организм. Но если эти раны и в самом деле зажили!!! Да нет. Не возможно. И он, чтобы убедиться в этом, попробовал пошевелить рукой, с удовлетворением отмечая резкую пронзительную боль в плече, эхом отозвавшуюся во всем теле. Значит все в порядке. Так спокойнее, когда раны заживают естественным путем, без всяких там чудес и вмешательства темных колдовских чар.

Да и не верил он никогда во всю эту мистическую чепуху. Этому отзвуку невежественных, древнейших времен. А все эти современные колдуны да маги, чистейшей воды шарлатаны и мошенники, надувающие непросвещенный народ.

Николай повернул голову, ожидая увидеть где-нибудь по близости Митрофаныча. Но в комнате его не было. И вообще во всем доме царила какая-то патриархальная, ничем не нарушаемая тишина.

В комнату через распахнутые шторы лился поток дневного света, радуя своей чистотой и благодарностью. Убранство комнаты, которое он видел только при свете лампочки ночью, теперь еще выразительнее обозначалось при дневном свете, откровенно обнажающем ветхую убогость немногочисленных предметов мебели. Старенький буфет со стеклянными створками. Переживший себя комод с расставленными на нем иконами и прочей стариковской бутафорией имеющей ценность только для самого Митрофаныча. Деревянная самодельная тумбочка, на которой покоился первобытный телевизор «Рекорд – 312». Две крашеные табуретки и кем-то вязаный половик на полу.

«Да уж. Старик не богач» - подумал Николай. Хотя впрочем, все было довольно чисто и опрятно. Стены выбелены, полы покрашены и вымыты, а на комоде, была даже постелена белая скатерка с кружевами, какие еще можно увидеть только в деревенских избах у стариков.

За стеклянными створками буфета, Николай увидел составленные тома книг, что, в общем то, нисколько его не удивило. Хотя он не сомневался, что Митрофаныч, вряд ли читал хоть одну из них. А впрочем, как знать. Старик то не дурак. Сразу видно.

Чтобы завершить осмотр достопримечательностей, увлекший его, Николай поднял голову, увидев прямо над собой висевший на стене в жестяном обрамлении портрет какого-то подростка лет пятнадцати с довольно правильным и миловидным личиком.

«Наверное, сын» - подумал Николай – «Или племянник? Да уж точно не сын. На Митрофаныча никак не похож…»

Он попытался сравнить лицо старика с подростком, изображенным на портрете, но оказалось, что он совсем забыл, как выглядит Митрофаныч. Надо же. Вот так память стала. Но он, почему то, был уверен, что на портрете не сын, а вот племянник может быть.

Откинув плед, Николай попытался встать, почувствовав, как надрывно взвыли незажившие раны. Но ему все же удалось сесть.

Спустив ноги на пол, он встал и несколько раз, морщась и кряхтя от боли, присел, хрустя залежавшимися костями. После чего подошел к окну, оглядывая знакомый двор. Только видеть его, он привык из другого окна – из окна Эрика.

Протянув здоровую руку, он открыл форточку, впуская в комнату свежий, хоть и нагретый солнцем воздух. Постояв немного в раздумье, он отправился в ванную, чтобы умыться да заодно и глянуть на себя в зеркало, в котором он ожидал увидеть нечто ужасное. И тут ему пришло в голову, что ведь у него нет одежды. Митрофаныч ее всю уничтожил. Вот так дела! - Удрученно глядя на свои босые ноги, размышлял Николай.

Но, кажется, должны быть деньги, которые ему давал Виктор на дорогу. Чуть меньше тысячи долларов, из которых он заплатил только шоферу, довезшему его сюда, если только старик в своем усердии не выкинул их вместе с пиджаком, в котором они лежали. Там было и письмо Эрика и документы…

Подавленно вздохнув, он вышел из комнаты.

Проходя мимо открытой двери в кухню, Николай мельком заглянул туда, вспомнив о своем пустом желудке и тут же изумленно остановился, увидев сидящего за столом и положившего голову на руки, спящего Митрофаныча, которого он никак не ожидал увидеть полагая, что того нет дома.

Николай изумленно улыбнулся, с теплом и благодарностью глядя на этого доброго самоотверженного старика спасшего ему жизнь. Который, по-видимому, уже третьи сутки ночевал за этим столом, потому что ведь больше и негде в этой маленькой однокомнатной квартирке. А единственную кровать он пожертвовал ему, Николаю.

Подойдя к Митрофанычу, он хотел разбудить его, чтобы тот шел на кровать, но в последний момент передумал. Потому что ведь если его разбудить сейчас, то потом уже ни за что не уговорить его поспать, даже если ему сильно будет хотеться. К тому же (Николай был уверен) он ни в какую не ляжет в кровать. Да еще будет выговаривать ему, что он поднялся, тогда как он должен лежать. Поэтому лучше уж его не тревожить. Пусть спит себе, решил Николай, бросив взгляд на раскрытую на столе книгу и неполную пачку сигарет «Прима». Он оказался не прав, предположив, что Митрофаныч не читает. Читает! Еще как читает!

Вздохнув, Николай отвернулся и направился куда шел, шлепая босыми ногами по деревянному полу. Но не успел он выйти из кухни, как услышал хриплый заспанный голос Митрофаныча.

- Коля!

- А!.. Проснулся все-таки! – обернувшись, произнес Николай, - Ты вот что дед, шел бы на кровать. А то мне как-то неловко, ты тут, а я…

- Да ничего, ничего мил друг. Ты это… вот что…, почему встал то? Марья велела не вставать тебе, - строгим тоном перебил его старик.

- Успокойся Митрофаныч. Я в порядке. Твоя Марья, в самом деле, творит чудеса, - попытался уверить его Николай, с улыбкой глядя на его всерьез озабоченное лицо, - Слушай, дед, а чего ты не живешь с ней? Она у тебя с уст не сходит. Да и скучно ведь одному то. А? – подмигнув, шутливо произнес он.

- Во-первых, перестань называть меня дедом. А во-вторых, Марьюшка мне просто друг и нечего задавать свои глупые вопросы. И вот еще тебе надо лежать, если хочешь быть в порядке. То, что ты хорошо себя чувствуешь – это благодаря лекарству приготовленному Марьюшкой особо. Но это ненадолго. Так что слушай, что тебе говорю. Для тебя лучше. Да… - внезапно спохватился Митрофаныч, - Вот, давай-ка поешь, коли уж все равно поднялся. Голоден, небось. А потом лежать. Вечером Марьюшка обещала придти.

Он суетливо встал и, схватив кастрюлю, поставил ее на плиту, после его принялся шарить по карманам.

- Спички куда-то дел, - ответил старик на вопросительный, улыбающийся взгляд Николая, забавляющегося смешной растерянностью старика, который нравился ему все больше своим простодушием, своими мудрованиями, наставлениями, своим добрым отзывчивым сердцем, отеческой опекой, заботой…. Редкий человек этот Митрофаныч. Недаром Эрик нашел в нем отдушину своей тоске, просиживая с ним вечерами.

- Да вон же они! Митрофаныч! – уже вслух засмеялся Николай, - Под книгой.

- Ах ты, черт, и правда. Вот запамятовал. Эх…, старина, - огорченный своей рассеянностью вымолвил старик, поджигая конфорку, - Ты садись. Сейчас быстро.

- Да нет Митрофаныч. Я до ванной.

- А чего ж босой-то! А ну, давай одень иди на ноги! Пол то холодный. Я для чего у кровати шлепки поставил?

- Ладно, ладно, Митрофаныч. Иду.

Надев шлепанцы, Николай прошел в ванную. Когда же он вернулся, Митрофаныч уже налил суп и теперь сосредоточенно резал хлеб.

- А ты что же? Компанию разве не составишь? – спросил Николай, увидев, что тарелка только одна.

- Ел я уже. Ел. Давай садись и уплетай, пока горячий, - лаконично ответствовал старик, - А я выскочу пока да покурю.

- Митрофаныч. Ты бы прилег, а? Я ведь, в самом деле, превосходно себя чувствую. А завтра уж, наверное, и оставлю тебя. Нельзя мне прохлаждаться. И так доставил тебе хлопот.

- И куда же это ты собрался то?

- Пока не знаю. Видно будет.

- Видно будет… - ворчливо передразнил его старик, - Ничего ты не знаешь еще. Вот погоди, скажу, как поешь.

- Чего это я не знаю?

- А вот увидишь.

Митрофаныч взял со стола пачку с сигаретами и стремительно выскочил в подъезд, словно боясь, что если он задержится хоть на минутку, то ему сейчас же придется обо все рассказать. А Николай тем временем с волчьим аппетитом принялся за суп, который показался ему просто потрясающим!

Но не успел он закончить трапезы, как уже снова появился Митрофаныч.

- Ну что? Как тебе суп?

- Митрофаныч…. Вкуснятина!

- То-то. Сам делал. По-старинке, - с гордостью заявил старик, - Давай добавлю.

Николай доел и охотно подал ему пустую тарелку. И только когда он расправился и со второй порцией, он почувствовал, наконец, что насытился. Удовлетворено похлопав себя по животу, он сказал:

- Все, Митрофаныч. Наелся до отвала. Превеликое тебе спасибо, родитель ты мой, - довольно улыбаясь, произнес Николай, - Кстати, там в пиджаке, который ты выкинул, были документы, деньги и письмо. Ты случаем не уничтожил их?

- Нет. Там все. В комоде лежит, в целости и сохранности, - успокоил его старик, убирая со стола.

Вымыв тарелку, Митрофаныч прошел в комнату и, достав из верхнего ящика вещи Николая, протянул их ему.

- Вот, все что нашел в карманах.

- Спасибо, Митрофаныч. Тогда мне потребуется еще одна твоя услуга… Нужно купить что-нибудь из одежды. А то без нее как-то неуютно себя чувствую. Всегда недолюбливал нудистов, - усмехнулся Николай.

- Добро. Будет сделано. Да только рановато ты собираешься. Выздоровел бы, а потом собирайся.

- Митрофаныч. Отец родной. Ты много для меня сделал. Ты мне жизнь спас…. Но я не могу здесь разлеживаться…. Ну?

- Я понимаю, Коля. Проблем у тебя действительно хватает. Да побудь еще недельку. Тебе же лучше, - с горечью в голосе увещевал его старик.

Николай улыбнулся, и ничего не ответив на уговоры Митрофаныч сел к окну на табуретку, разворачивая письмо Эрика. Но вспомнив, что Митрофаныч грозился ему что-то сообщить, снова обернулся к нему:

- А что сказать то хотел?

Митрофаныч враз нахмурился, и секунду поразмыслив о чем-то, махнул рукой.

- Потом Коля. Выздоровей сначала.

Николай пожал плечами и принялся за чтение.

«Здравствуй, Николай. Я пишу это письмо в полной уверенности, что ты прочтешь его до конца и поймешь…. Ты все поймешь. И уходя из этой квартиры, ты не будешь корить меня, и осуждать за этот поступок…. На твой взгляд дикий и нелепый. Но в котором я вижу единственно верное для себя решение…

С болью в сердце я покидаю этот мир. С великой болью, ибо расстаюсь с тем, что было дорого моему сердцу – это ты. Это ты, мой друг. Что еще я любил в этом мире? – Ничего! Ведь как мог я полюбить то, что я, по неосторожности, вывернул наизнанку? О…. Это гадкое зрелище! Сводящее скулы от отвращения. Ты знаешь, я так жаждал познать мир и человека, ожидая увидеть бездонные глубины. Но вступив, я обнаружил, что это всего лишь лужа сточных нечистот, которая едва доставала мне до щиколотки. Настолько мелок оказался этот мир и так ничтожен человек.

Коля! Милый друг! Я не люблю себя! Я не люблю этого мира. И для того, чтобы хоть как-то еще терпеть себя в этом сволочном месте с матричным самоосознанием себя «человеком», мне пришлось бы ампутировать в себе все органы восприятия этой действительности. Мне пришлось бы ампутировать самого себя из этого нездорового мира с эпидемической болезнью «цивилизация». Это похуже инфекции ВИЧ. И против нее нет вакцины.

Посмотри на меня. Что ты видишь? Уродливое, обезображенное тело. Как я мог любить его? Благо, если ты застанешь этот труп, когда он еще не начнет разлагаться и тебе не придется зажимать нос. Но говорю тебе, не смотри на меня с сожалением и скорбью, ибо я, возрадовался! Быть может никогда еще я не испытывал такого воодушевления как в эту минуту, когда я пишу эти строки. Но знай, глядя на мой труп, что я счастлив. Поистине счастлив. Потому что, наконец, сбросил с себя это зловонное, отвратительное существо: «человек».

Мир, Коля, - это большая урна.

Весь земной шар испещрен этими неисчислимыми коммуникациями, по которым беспрестанно стекают человеческие нечистоты…. Черт возьми – мне тошно об этом писать. Везде и всюду, в каждой квартире, в каждом здании эти отхожие места. Даже под землей текут эти канализационные реки экскрементов. Всюду свалки, помойки, выгребные ямы…. Все остальное, Коля – это могилы с изъеденной червями плотью. Вообрази себе это! Но я не хочу говорить большего, потому что ты возненавидишь мир, так же как и я.

Я искал вакцину против этого. Долго искал. И я ее нашел, неосторожно поведав об этом тебе. Потому что лучше бы тебе было никогда не услышать того, что я тебе рассказал. Я вытащил эту панацею из нагрудного кармана вечности, в которой хранилась вся история первопричины всех причин. То была карта указующая крестиком, где был зарыт этот клад абсолютного бытия. И через несколько минут, Коля, я сорву пломбы с этого сундука и стану богатым! Богатым вечностью и безограничительными пространствами. Поверь. Я знаю, куда я иду. Но ухожу я с печалью, ибо не сделал того, что может быть, мне должно было сделать. И только из боязни, я уношу мое откровение с собой, которое беззастенчиво осквернили бы смехом те, кому оно предназначалось - то есть всему человечеству. Но под этим словом «человек», я понимаю совсем другое – диатомею! Одна такая диатомея, производит 170 тысяч других диатомей в минуту. И разве это не похоже на человека в миниатюре?

Но я понял одну вещь, Коля, что лучше уйти победителем, чем оплеванным и забросанным камнями. Поэтому никто не узнает моего откровения. Невоплотимо оно из того, что есть в человеке: мнение и мнимость. И эта размножающаяся, разрастающаяся, расползающаяся плесень неистребима. Замшела эта планета, Коля!

А сейчас еще, вот же, люди обнаружили пригодные для жизни условия на марсе! Ах…! Какое великое открытие! Они рукоплещут и радуются, подкидывая свои шапки и исступленно горланя: «Виват! Виват, Марс!» Это радость изголодавшегося, которого посадили за стол уставленный яствами.

Мы изглодали, обсосали и проглотили эту планету. А теперь с жадностью устремляем свои алчные взоры на другие планеты, говоря: «Не найдется ли там чем поживиться?» И в предвкушении потираем руки. Но что это для них изменит, если даже они и перетащат свои ненасытные утробы на другие планеты? Что они хотят отыскать там? Какие еще невыдуманные клады?

Бред какой-то! Бред с самого начала этого мира! Хотел бы я посмотреть его эпилог, который, уж точно не «голливудский». Впрочем, недолго и осталось то! Да очень уж невмоготу мне это «столичное» бытие с гламурной идеологией «бубль-гума» - жевать, не пережевать, и сладкими «истинами» «монпансье»! Очень уж не по нутру мне это каждодневное, каждочасное, ежеминутное, ежесекундное глотание. Непрерывное глотание окружающего мира. Непрерывное переваривание, умом или желудком – все равно!

Скоты мы, с выдуманным для себя псевдонимом «человек». Ведь и нет его на самом-то деле, этого «человека»! Нет! И не было никогда! Фикция это! Жульнический самоблеф! Самотешение!

Ах, Коля, я хотел быть первым, кто бросит горстку земли в эту могилку наших поделок, выделок, отделок, сделок и недоделок без которых – нас нет! Могилку, в которой человек становится самим собой – трупом! Гниющей биомассой! Ну, скажи, Коля, где? Где же тут человек то теперь? А? Вот, назовешь ли ты человеком того, кого ты сейчас видишь висящим перед собой?

Да, я хотел бы быть первым, кто закроет веки этому скоропостижному скоропортящемуся миру…. Но теперь с горечью понимаю – не бывать этому! Они не только не захотят избавиться от плоти – но еще больше расплодятся и размножатся! Не будет этому границ! Деторождение для них священно! И в арсенале у них, есть еще много всего, чем они будут оправдывать свое жалкое существование. А на страже у них, всегда стоят целые легионы разношерстных и разномастных философов и мыслителей, которые сидя в своих вертепах, разглагольствуют о Богах и смысле жизни. О каком-то добре и зле, о священной любви…. Но друг мой! Ответь мне! Что это? Что это за мир придурков? Смешно! Но люди охотно верят этому идиотизму и в самом деле полагают, что смысл жизни может быть в том, чтобы копить, приобретать, достигать, получать удовольствие и быть сытым. И вот же, Коля! Оказывается, они до сих пор еще верят в каких-то там богов! Они верят в них! Ты только вообрази себе это! Вот умора! Ах, спасите же меня от всего этого! Меня тошнит! Но только не прикасайтесь ко мне, у меня на всех вас аллергия!

Друг мой. Посмотри на эти тупые рожи ученых, философов и всяких там… им подобных инфантиликов. Вся их философия - это философия землепашцев влюбленных в землю. Им никогда не выйти за рамки «зоо…», «био…», «агро…», «гео…». Вот он фундамент их идей. Отправная точка их интеллекта. И те, кто толкует о духе и душе – толкуют о ней только применительно к плоти и не иначе. Все они – мейстерзингеры, воспевающие плоть и выплясывающие джигу на костях истлевших поколений. Вот так! И вот же, Коля, все мертвое, отжившее, истлевшее – они называют своими святынями! Ха!

Извини, Коля, за это балагурство. У меня не было намерения расписывать все это. Я хотел только извиниться перед тобою и… попрощаться.

Прощай мой друг! Не жалей и забудь обо мне. Последнее, о чем я подумаю, покидая этот мир – это о тебе. Но не вини меня. Я должен был уйти. И не смотри на мой труп - я не хочу, чтобы твоя память обо мне была осквернена этим отвратительным уродством. Прощай!

Твой друг Эрик!»

ГЛАВА

Дочитав письмо, Николай еще несколько секунд продолжал тупо смотреть на помятые, исписанные корявым, небрежным почерком листы Эрика, неожиданно поймав себя на том, что он совершенно ни о чем не думает.

Свернув письмо, он отвернулся к окну, бездумно разглядывая пустующий двор. Хотя погода была просто чудесная. И так хотелось бы выйти сейчас на улицу и хоть немного посидеть на скамеечке, впитывая в себя благотворные, ласкающие солнечные лучи и вдыхая этот удивительный аромат лета…

«Мир – это большая урна» - припомнил Николай прочитанную только что фразу из письма. Такая фраза запросто может осквернить все светлое, чистое, благообразное.… Эх, Эрик!

Бесцельно обернувшись, он бегло оглядел комнату и снова стал смотреть в окно, задержав свой взгляд на балконе противоположного дома, где двое мальчишек опасно перегнувшись через перила, разглядывали что-то, по-видимому, очень заинтересовавшее их.

Николай тяжело вздохнул, бессмысленно вертя в руке сложенное письмо Эрика, и опустив голову, задумчиво смотрел на свою забинтованную на перевязи руку. И так вдруг отчего-то тоскливо стало. Так не выносимо грустно! Целый сонм нетопырей слетелся к нему на сердце, норовя растерзать его в клочья.

Ну конечно, ведь и не чему радоваться.

Наклонившись к окну, Николай положил руку на подоконник и, прижавшись перебинтованной головой к стеклу, снова устремил взгляд на мальчишек. И ему вдруг вспомнился Никитка со своей беззубой улыбкой и невинными дурачествами. А за ним и Ирина, стремительно впорхнувшая в его жизнь словно бабочка, овеяв его своими крыльями любви. И Николай с каким-то трепетным воодушевлением принялся перебирать в памяти каждую мелочь, каждый пустяк того сказочного вечера, закончившегося столь фатальным и трагическим образом. Встретится ли он еще с ней? Увидит ли ее?

И вот, воспоминания, словно вспугнутая стая диких птиц, вспорхнули и закружились, заслонив собой солнце и небо. И всюду…, всюду были эти кружащиеся крылатые тени…. Этот вихрь, который с неистовой силой подхватил его, неудержимо понес его по страницам событий, перелистывая их одна за другой.

Разве теперь еще он сможет вернуться к той жизни? Уже навряд ли. Слишком быстро она удаляется от него в невозвратимое прошлое. И он должен смириться с этим. Прощаясь тогда с Ириной, он прощался со всем и со всеми. С друзьями, товарищами, знакомыми… со своей работой в библиотеке, в которой он провел столько часов, сидя за своим столом в огромном кожаном кресле, составляя каталоги и нумеруя тома книг, с увлечением прочитывая мировых классиков. С «клубом фантастов», где так было привольно его мыслям, его тоске, где можно было самозабвенно путешествовать в ковчеге своего воображения по бескрайним океанам неведомого, таинственного, по всему запредельному и потустороннему. Со своей тихой, холостяцкой квартиркой…. Да много…, много того, к чему прикипело его сердце, придется ему теперь оставить. Забыть, выкинуть из жизни, чтобы не тревожить душу и не бередить раны…

Да уж…. Сколько этих рубцов уже на его сердце, которые не успевают даже заживать. Но эти раны – ведь они всего лишь воспоминания: бесплотные, неосязаемые, призрачные… Пыль пережитого, оседающая в сотах памяти – не мед. Пыль, прах, пепел… Ничто. Но что было – того уже нет. И как можно переживать все это заново?

Николай поморщился и слегка пошевелил рукой, чувствуя, что раны как то надрывно, неприятно заныли, а кожа стала покрываться холодными мурашками…. Но он не обратил на это обстоятельство никакого внимания, продолжая смотреть невидящим взглядом на давно опустевший балкон, где вроде бы, совсем только что были мальчишки. Но куда они делись? Разве уже ушли? А он и не заметил.

Не заметил он и не услышал подошедшего сзади Митрофаныча остановившегося рядом с ним, который обеспокоенно и сочувствующе смотрел на него, словно ему были ведомы все его потаенные думы.

Не заметил он и того, как перед его умственным взором внезапно возник Эрик…. Вернее труп Эрика, с жутко исказившимся в предсмертной агонии лицом, с запечатлевшемся на нем ужасе, узревшим воочию лик смерти…. Николай закрыл глаза, пытаясь отогнать от себя это видение, скребущее сердце и издававшее заунывные звуки, словно смычок по расстроенным струнам скрипки.

«И все-таки я не понимаю тебя Эрик…» - мысленно обращался к нему Николай, рассуждая, - «Совсем не понимаю. Твое откровение.… Это.… Это сгусток желчи. Яда. Горечи… Ты друг мой, просто не туда вступил и действительно оказался в луже. И сидя в ней, ты и не подумал о том, чтобы выбраться из нее и обсохнуть на солнышке…. Солнышке, несущем радость и счастье людям. И твое упорное нахождение в этой грязи, называется не иначе, как «поросячий синдром». Уже ли ты забыл о том, что для того, чтобы не угодить в лужу – нужно смотреть под ноги, а не блуждать тоскливым взглядом в небесной бездне. Но ты еще ко всему, взялся измерить этой лужей все человечество. Весь мир. Разве не из нее ты пил, подхватив эту заразу ненависти, презрения, отвращения, брезгливости, гадости…. Откуда все это в тебе?

Дата добавления: 2015-08-02