Александр Иванович Герцен

Перейдем теперь к другому яркому представителю русского западничества — А. И. Герцену (1812—1870). Герцен обладал, безусловно, самым блестящим лите­ратурным дарованием среди западников. Он был также самым широким из них по своему культурному кругозору и единственным из ведущих западников, который действительно знал хорошо Запад. В моло­дости он вместе с другом своего детства, Огаревым, ос­новал свой собственный кружок, конкурировавший с кружком Станкевича. Об его «аннибаловой клятве» борьбы за свободу в России, данной им на заре юности, написано во всех литературных хрестоматиях. Кру­жок Герцена, в противоположность философскому кружку Станкевича, носил социально-политический характер. Герцен был одним из первых у нас проповедников утопического социализма. Социальный во­прос так и остался главной темой всей его жизни. За антиправительственную деятельность он был сослан в Вятку, но через несколько лет мог опять вернуться в Москву. В молодости Герцен сочетал социалистичес­кие увлечения с внецерковным христианством и даже прошел через период религиозной экзальтации и мис­тицизма. Впоследствии, однако, он пришел к убежде­нию, что мистицизм размагничивает волю к борьбе за свободу, которой он хотел посвятить свою жизнь, и стал склоняться к агностицизму, иногда переходивше­му в прямой атеизм. Этому способствовали его заня­тия естественными науками: он был автором ценных статей по философии естествознания («О дилетантизме в науке», «Письма об изучении природы» и пр.). Боль­шевики, конечно, изображают Герцена материалис­том, тогда как он был первым у нас апостолом фило­софского позитивизма. Но этот философский позити­визм сочетался у Герцена с высоким этическим идеа­лизмом. Он глубже, чем кто-либо другой из западни­ков, усвоил лучшие заветы западной культуры, гуманизм, веру в свободу и в нравственное достоинство человеческой личности. Он, конечно, был более гума­нистом по духу, чем слишком нетерпимый Белин­ский.

В середине сороковых годов Герцену удается получить разрешение на выезд за границу, где он оста­вался до конца своих дней в качестве политического эмигранта. Революция 1848 года застала его в Пари­же; он жил также некоторое время в Швейцарии, пока не обосновался в Лондоне, где и прожил боль­шую часть своей заграничной жизни. B Лoдонe он издавал свой знаменитый «Колокол», самое название ко­торого показывает, что он ставил себе целью будить русское общество, призывая его к борьбе с реакцией за свободу. 3а границей он вскоре создал себе репутацию как бы посла русской свободы, вождя русских револю­ционных сил. Его знали и с ним считались все выдаю­щиеся западные борцы за свободу, начиная от Гарибальди и Прудона и кончая Карлом Марксом. Послед­ний, впрочем, ненавидел Герцена, как своего соперни­ка, и вел против него кампанию клеветы, В своей луч­шей книге «Былое и думы» Герцен подробно расска­зал об эпопее своих европейских скитаний и о своей душевной драме, которая представляет не только био­графический, но прежде всего общекультурный ин­терес.

Дело в том, что, уехав за границу в качестве стопро­центного поклонника светской культуры Запада, Гер­цен вскоре стал разочаровываться в Западе, который, по его убеждению, стоит бесконечно ниже своих идеа­лов и органически неспособен воплощать высокие принципы свободы и равенства. В этом он поневоле не­сколько сблизился со своими прежними врагами — славянофилами, хотя в то же время он никогда не переходил в их лагерь. Между прочим, он был едва ли не единственный из западников, воздавших должное своим идейным врагам: он чрезвычайно высоко ценил Киреевского и Хомякова.

Разочарование в Западе, при органической невоз­можности для него отказаться от западнической идео­логии, и составляет стержень душевной драмы Герцена, которая, между прочим, была прекрасно проана­лизирована в статье о. Сергия Булгакова «Душевная драма Герцена» — лучший до сих пор работе о Герце­не. Перейдем теперь к краткому изложению соци­ального мировоззрения Герцена.

Если главными врагами России являлись, по его мнению, невежество народа и деспотическая самодер­жавная власть (а таковой она была в эпоху Нико­лая I),то на просвещенном и либеральном Западе глав­ным врагом прогресса является мещанство, то есть узкий эгоизм, погоня за комфортом, половинчатость мысли и действия и филистерское лицемерие. С лег­кой руки Герцена самое слово «мещанство» вошло прочно в обиход русской публицистики, и по-русски оно звучит сильнее и выразительнее, чем немецкое слово «шписертум» или английское «филистинизм». Иначе говоря, по мнению Герцена, на Западе люди более свободны, но они пользуются свободой лишь для устройства своих мелких делишек. На Западе больше социальной справедливости, но она носит чисто фор­мальный характер. Фактически Запад чтит свои высо­кие идеалы лишь в теории, оставаясь на практике по­груженным в засасывающую тину мещанства. Отсю­да — типично западное лицемерие, сочетающее поли­тическую мелодекламацию с культом посредственнос­ти и узкого эгоизма. В ярких красках выражает Гер­цен свой протест против, западного мещанства: «Совре­менное поколение имеет единого бога, имя которому капитал; у буржуазной европейской цивилизации нет соперников, но есть — эпоха мещанства, эта гнилая червоточина в организме Европы... тяжело видеть, что это — та Европа, в которую мы верили… Здесь само христианство обмелело в мирной гавани реформации, обмелела и революция в мирной гавани либерализ­ма... печать мещанства стерла с чела Европы печать Духа Святого...»

«Европа погрязла в невылазном болоте мещанства. Она, быть может, от самодержавия частной собствен­ности и избавится, реализовав экономическую сторону социализма. Это будет лучший случай, но и тогда ей не смыть с себя мещанства. Самый социализм ее будет мещанским».

Единственную прогрессивную силу на Западе Гер­цен видел в социализме. Однако, приветствуя социа­лизм в его тогдашнем настоящем, как врага правой реакции, Герцен в то же время опасался торжества со­циализма в будущем, такого социализма, который во имя общественного блага приносит в жертву самую до­рогую для него ценность — человеческую личность. «Подчинение личности обществу, народу, человечеству, идее есть продолжение человеческих жертвоприно­шений», — пишет он. И в пророческую минуту из-под его пера вырвались следующие строки:

«Быть может, настанет день, когда социализм ока­жется худшей формой тирании — тиранией без тира-на, тогда в душах неведомого нам нового поколения проснется новая жажда свободы, и оно подымет бунт против социализма во имя свободы».

В особенности подозрительно относится он к марк­сизму — самих марксистов он называл презрительно «марксидами». Он был одним из немногих тогда, кто предвидел неизбежность вырождения победившего марксизма в новую, страшную самодержавную диктатуру.

Нужно сказать, что Маркс ненавидел Герцена и клеветнически называл его платным агентом прави­тельства, только для виду притворявшимся социалис­том. Это, конечно, была клевета, но ей тогда кое-кто верил.

Мы сказали, что Герцен опасался торжества крайнего социализма, но, с другой стороны, он создал соб­ственную разновидность социализма. Он, правда, за­имствовал идею безгосударственного социализма у Прудона, но проводил эту идею глубоко по-своему. Герцен никогда не забывал, что социализм должен быть только средством освобождения личности, а ни в коем случае не самоцелью. Социализм, ставший само­целью, неизбежно приведет к тирании самого страш­ного вида — тирании анонимного общественного блага над живой личностью. В центре социального мировоз­зрения Герцена стояла всегда человеческая личность, ее нравственная свобода и достоинство. Выражаясь со­временным языком, он был проповедником «персона-листического социализма». Насколько такой социа­лизм заслуживает названия социализма — другой вопрос.

Во всяком случае, от Герцена тянется нить к народ­ничеству и, тем самым, к партии эсеров, собравшей, как известно, наибольшее количество голосов на выбо­рах в Учредительное собрание, разогнанное в 1918 году большевиками. Социализм в России имел двух апостолов — Маркса и Герцена. Победил социализм Маркса, но именно потому, что он был циничнее, последовательнее и реалистичнее, чем этический социа­лизм Герцена.

Характерной чертой герценского социализма была унаследованная им от славянофилов вера в крестьянскую общину общину. Подобно славянофилам, Герцен высоко ценил общину как зародыш расцвета русского социа­лизма. Он думал даже, что Россия сможет миновать капитализм и из феодального, самодержавного перио­да через социальную революцию перейти прямо в со­циализм. Но если для славянофилов община была про­явлением христианского духа братства, то для Герцена община была проявлением социалистического ин­стинкта русского народа. Живучесть крестьянской об­щины являлась для Герцена залогом того, что в русском народе живёт идея; социальной справедливости.

Разочаровавшись в живых силах Запада, он с тем большей силой стал все свои надежды возлагать на Россию. Это не значит, что он отказался от западни­ческих идеалов свободы, но он считал, что Запад не в силах осуществлять свои идеалы и что осуществить эти идеалы призвана Россия, которая чужда западно-го мещанства и в которой живет живой дух братства. В этом — своеобразие позиции Герцена, западника по убеждению, славянофила по инстинкту.

Писания Герцена пользовались в николаевской Рос­сии огромной популярностью, он был тогда общепри­знанным «властителем дум», кумиром русской интел­лигенции. Но положение изменилось в шестидесятых годах, после освобождения крестьян, которое Герцен приветствовал в своей пламенной статье под названи­ем «Ты победил, Галилеянин».

Дело в том, что ученики Белинского и Герцена — Чернышевский, Добролюбов, Писарев были прими­тивнее, но последовательнее своих учителей. Им каза­лось непоследовательным совмещение натурализма и позитивизма в философском мировоззрении с идеализ­мом в области социальной этики. Для них и этика должна быть обоснована на разумном эгоизме, на ути­литаризме, а не на гуманистических идеалах, кото рые, по их мнению, остаются при этом висящими в воздухе. Для Герцена все дело заключалось в социаль­ном освобождении, и он был довольно равнодушен к политическим формам борьбы. Для его же учеников именно политическая революционная борьба должна быть главным делом, социальное же освобождение при этом приложится само собой. Им была неприемле­ма позиция Герцена — материализм в естествознании, позитивизм в философии, идеализм в этике. Они хоте­ли быть стопроцентными реалистами, отказавшимися от всех гуманистических «предрассудков», которые для них были неосознанным наследием ненавидимого ими христианства. По всем этим причинам новое поколение «шестиде­сятников» относилось к Герцену как к наивному идеа­листическому старцу, который не может больше идти в ногу с эпохой. Поэтому в шестидесятых годах влия­ние «Колокола» стало ослабевать. К этому присоеди­нилось еще одно обстоятельство: во время польского восстания Герцен стал на сторону поляков, провозгла­сив лозунг: «За нашу и вашу свободу». Между тем, когда русское общество из статей Каткова узнало, что поляки хотят не только освобождения, но и «Польшу от моря до моря», по русскому обществу прошла волна патриотического подъема, и Герцен в глазах многих стал ренегатом.

В целом можно сказать, что Герцен представляет собой яркий пример человека, сохранившего бессозна­тельную религиозность, но сознанием своим ушедшего в проповедь секуляризма. Его лучшие черты — высо­кий этический идеализм, нравственная чуткость — вскормлены и воспитаны в нем христианством: ведь и западный гуманизм есть не что иное, как проекция христианской этики на светскую культуру. «Гума­низм — это единственное, что у нас осталось практи­чески от христианства» (Кьеркегор). Поэтому Герцен был раздвоенной натурой: сознанием своим отвращался от церкви и христианства и мечтал об эпохе, когда люди устроятся на началах науки и разума. Подсознанием же своим он был обуреваем религиоз­ными исканиями, которые не могли найти адекватно­го выхода при его натуралистическом мировоззрении. Отсюда — раздвоение между этикой и философией, между западническими идеалами и верой в Россию и ее великую миссию.

Дата добавления: 2015-08-02