Облик смерти в кульутре

На разных этапах своей истории человечество отно­сится к смерти и понимает ее по-разному. Взгляд лю­дей конца XX века не тождествен взгляду средневе­кового рыцаря или буржуа XVI столетия. Конечно, есть и много общего в этих взглядах. Смерть близкого, род­ного человека, того, с кем связаны жизненные надежды, с кем соединяют узы любви и дружбы, всегда была и остается горем для понесших утрату, каким бы они ни видели посмертный путь ушедшего. Известно, что даже продвинутые индийские гуру порой искренне горюют и льют слезы, узнав о смерти своих любимых учителей или друзей. И все же можно установить культурно-ис­торические различия между восприятием и переживани­ем смерти в разные эпохи. На материале европейской истории это делает французский исследователь Филипп Арьес. Проследим вслед за ним, какие изменения пре­терпело в ходе ряда столетий восприятие смерти евро­пейцами.

Первый период, особо выделяемый Ф. Арьссом, это средневековое общество. Люди жили тогда общинно, их повседневность зависела от сельскохозяйственных ритмов и церковного календаря. Все важные дела в жизни человека так или иначе решались совместно с другими, будь то рождение, свадьба или строительство дома. И в феодальной, и в крестьянской среде строго соблюдались многочисленные ритуалы, обряды. Их влияние было огромно и пронизывало собой все. Как и во все иные¹ времена, смерть косила многих, еще не до­стигших высокого возраста, бывали войны, случались опустошительные эпидемии. Но взгляд людей на смерть определялся в первую очередь христианскими представлениями о бессмертии души, загробной жизни, Страшном суде. Не было того ужаса перед уходом из жизни, который, испытывает атеист, полагающий свой конец или конец близких — абсолютным исчезновением.

В связи со всеми этими чертами средневекового ук­лада можно выделить несколько существенных момен­тов, характеризующих смерть в культуре того времени.

Прежде всего, это вписанность ее в повседневность, некая «прирученность». Смерть не стоит особняком от других событий круговорота жизни, не является экстра­ординарной, миропотрясательной. Она — одно из явле­ний обыденности, ей отведено свое место, серьезное и важное. Человек того времени не живет, слепо надеясь на то, что его земное существование будет вечным, не забывает о смерти, напротив, он помнит о ней и отно­сится к ней как к важному и ответственному делу. Каж­дый отвечает не только за свою жизнь, но и за свою смерть, к которой надо быть подготовленным внутрен­не и внешне, и которая не должна быть случайной, без­вестной, постыдной. Умереть случайно или в одиноче­стве — совершенно неприлично. Это нарушение всех норм. Именно поэтому к смерти готовятся, перед нею говорят речи. Последнее слово умирающего, его духов­ное завещание живущим — очень важный момент.

Смерть происходит публично, вокруг умирающего собирается и сутками сидит вся его многочисленная семья и родные. И в крестьянской, и в аристократической среде вплоть до XVIII века было принято приходить про­щаться с умирающим. Это правило распространялось и на людей, достаточно далеких. Тот, кто стеснялся явиться к больному, когда тот был здоров, считал сво­им долгом прийти и проститься с ним перед вратами смерти.

Смерть является не только публичной, но и риту­альной. Она сопровождалась религиозными обрядами. Умереть без таинства Соборования считалось совер­шенно невозможным. Человек думал о том, как, поки­дая земной мир, обеспечить себе не ад, а рай, наилуч­шее отношение потусторонних сил, поэтому священник был непременной фигурой возле тяжелобольного, соби­рающегося в свой последний путь.

В эмоциональном отношении к смерти было гораз­до меньше темного, негативного, чем в наши дни. Во-первых, люди минувших столетий были душевно при­вязаны к гораздо большему кругу лиц, чем наши со­временники, живущие в маленьких (нуклеарных) семь­ях и имеющие двух-трех близких друзей. Поскольку в прошлом семьи были велики, родни много, община жи­ла общими переживаниями, постольку скорбь по поводу кончины одного человека оказалась гораздо менее ин­тенсивной, чем у нас. «Раскладываясь» на много лиц, эмоции становились слабее. Во-вторых, полагалось, что покойный уходит не навсегда. Собственно говоря, рож­дение в мир — вот истинная смерть, а смерть — это рождение для высшего бытия. Поэтому смерть — пре­красна, покойный — красив. Его черты одухотворяются той вечностью, к которой он прикоснулся самим фактом своей кончины. Смерть эстетизировалась, возвышалась.

Наконец, когда человек умирал, то в последний путь его тоже провожали всей общиной, всем селом. Приня­то было долго носить траур, постоянно соотносясь со смертью, вспоминая и напоминая о ней. С некоторого периода стали делаться семейные захоронения, склепы. Семейность продолжалась и после ухода умерших. Жи­вые и ушедшие, объединенные общим родовым именем, фамилией, как бы постоянно общались, поскольку клад­бище было местом посещаемым, предполагавшим бе­седу, воспоминание, обмен новостями.

Надо сказать, что этот общинно-ритуально-религи­озный подход к смерти, который Ф. Арьес возводит к раннему средневековью, да и к более дальним време­нам, продержался вплоть до XIX века. Именно в прош­лом столетии начинаются бурные изменения в отноше­нии к смерти, хотя коренятся они еще в первых веках Нового времени, когда все более стали пробивать себе дорогу и материалистические и естественнонаучные идеи. Изменение ситуации назревало с ростом городов, общей урбанизацией Европы, с изменением стиля жизни, все большей индивидуализацией быта, атеизацией сознания.

XIX век и период до 50-х годов нашего столетия —это время, когда «смерть спряталась». Это не означа­ет, конечно, что люди перестали умирать. Они умирали и в огромном количестве: гибли в войнах, в концент­рационных лагерях, погибали от болезней и от старо­сти. Однако, восприятие смерти в общественном созна­нии сделалось совершенно иным. Если раньше смерть была «прирученной», а жизнь тела продолжалась бес­смертием души, которая принимала эстафету, то теперь смерть стала «дикой», чуждой, ужасной, той жестокой катастрофой, которая губит все надежды и ввергает че­ловека в вечное небытие. Смерти стали панически боя­ться. Еще раньше ее эстетизация сменилась отвращени­ем, акцентированием моментов разложения, уродства мертвого тела, поэтому умирающий и мертвый больше не казались прекрасными и возвышенными, а, напротив, пугающими и отталкивающими.

Причастности к смерти и разговора о смерти стали избегать, делать вид, будто ничего не происходит. Упо­минать о смерти стало неприлично. Если раньше чело­век готовился к своему концу, то теперь смертельно больному начали лгать, что он непременно выздоровеет, будет жить. Действительно, слишком жестоко и разру­шительно сообщать человеку о том, что он уходит в полном смысле слова навсегда, уничтожается без на­дежд на возрождение. Однако ложь у постели больного нередко очевидна, многие умирающие понимают, что их обманывают, и испытывают чувство глубокого одино­чества, потери доверия к своим близким. Ловко обма­нуть больного так, чтобы он не понял предстоящей смерти, сделалось своего рода доблестью для родных умирающего.

Стало не принято посещать умирающего человека. Если смерть страшна и грязна, ее лучше скрыть от чу­жих глаз, не ранить чувства других людей. Больной часто умирает в больничной палате, один, без близких и родных. Вокруг него аппаратура, поддерживающая организм, а не сочувствующие и сопереживающие лица. Тезис «Каждый умирает в одиночку» реализовался в XX веке в прямом смысле слова.

Почти никто не соблюдает траура, напоминающего о смерти. Большой город живет так, словно в нем ник­то и никогда не умирает.

Умонастроение, связанное с желанием забыть о смер­ти, отвергнуть ее как якобы не существующую, утвер­дить жизнь как то единственное, с чем действительно имеет дело человек, прекрасно выражено в стихах аме­риканского поэта Уолта Уитмена:

«Пусть мертвые мертвым даруют любовь

И плачут у старых могил

Мы живы! Кипит наша алая кровь

Огнем нерастраченных сил»

Эти жизнеутверждающие строки, столь оптимистич­ные и наполненные гордостью живущих, если присмот­реться к ним поближе, оказываются полны также и внут­ренней жестокости. Недаром, наверное, они полюбились И. Сталину — человеку, лишенному сантиментов. Ушедшее и уходящее отвергается напрочь, зачеркивает­ся, сбрасывается со счетов, отправляется на свалку па­мяти, истории, переживания. Нить времени рвется. Жи­вые сверхчеловеки, попирающие ногами землю и до­стающие макушкой до небес, громко утверждают свое «я», не заботясь о родных мертвецах, да и о тех живых, которые уже не в силах сражаться в жизненных битвах. Поэтому другим полюсом восприятия смерти в XX ве­ке выступают стихи С. Маршака, полные пронзительной тоски перед пропастью небытия, которая разверзлась впереди:

«Любите жизнь, покуда живы,

Меж ней и смертью только миг,

А там не будет ни крапивы,

Ни роз, ни пепельниц, ни книг.

И солнце даже не заметит,

Что в глубине каких-то глаз

На этой маленькой планете

Навеки свет его угас».

Одиночество умирающих и холодная жизнестойкость живущих — типичный феномен XX столетия.

Дело, конечно, не в том, чтобы «мертвый хватал жи­вого», живые должны помышлять © жизни, но попыт­ка совсем забыть смерть — не более чем «страусиная политика», когда из страха прячут голову в песок. «Самой лучшей смертью» в XX веке была признана смерть во сне, смерть внезапная, неожиданная, мгновенная, ког­да ни о чем не успеваешь подумать и ничего сказать, смерть без сознания — то, что считалось в былые вре­мена самым ужасным наказанием. Не малодушие ли это, отказывающее человеку в праве знать, понимать, переживать важнейший из переломов его бытия?

Однако в середине XX века, с 50-х годов начинает­ся новый переворот в отношении к теме смерти. На мой взгляд, он выражен в двух противоречивых тенденциях, дополняющих друг друга. С одной стороны, смерть воз­вращается в обыденную жизнь через поток самой сквер­ной кинопродукции, через «желтую прессу», смакующую тему убийств, через бесконечные телебоевики, показы­вающие умирание крупным планом. То, где раньше ис­кусство применяло условности, фигуры, умолчания, сим­волические обозначения, где прежде физиология и пси­хология умирания оставались за кадром, теперь буйству­ет натурализм, с жадным любопытством заглядывающий в лицо смерти: «Ну, как там? Это место, пожалуйста, по­подробнее...». И если реальная смерть отдана специа­листам: врачам, медперсоналу, полиции — то смерть ки­нематографическая, игровая и хроникальная, заполняет экраны, как бы активно компенсируя «недостаток умира­ния в быту». Раньше сидели у одра больного, теперь — у телеэкрана, но приобщение к смерти, «контакт с ней» продолжается. Совсем недавно избегавший разговора о смерти народ, вновь принимает ее в свою повседнев­ность, живет с нею бок о бок, здоровается с ней по ут­рам и вечерам. Смерть «приручается заново», хотя и в несколько бесчеловечных формах: ее наблюдают за чашкой чая, поглядвают на нее между делом: «Всех убивают — никого не жало!»

С другой стороны, в 50-х — 60-х годах нашего сто­летия смерть становится в центр внимания ряда иссле­дователей: врачей психологов, физиологов. В 1959 году выходит в свет коллективная работа под редакцией Г. Фейфеля «Смысл смерти», в 1969 году — книга Элизабет Кюблнр-Росс «О смерти и умира­нии». Смерть начинает широко обсуждаться на страни­цах печати и в телепередачах. Речь идет о том, как по­мочь человеку преодолеть этот последний рубеж зем­ной жизни, как облегчить его неизбежную картину, ка­ким образом избавить умирающих от страха и стра­даний, связанных с завершением жизненного пути. Широко обсуждается вопрос о праве человека на смерть, прежде всего о праве тяжелобольного, которому пред­стоят лишь невыносимые мучения. Имеет ли право врач помочь человеку умереть, если тот настаивает на этом? Как избежать корыстных злоупотрелений в вопросе о добровольности смерти тяжелобольных? Вправе ли сам больной принять решение о прерывании своей жизни, дабы сохранить человеческий облик и достоинство? В некоторых странах уже принято законодательство, пред­полагающее возможность добровольного ухода из жиз­ни безнадежно больных.

Вторая линия гуманизации темы смерти состоит в создании «хосписов» — специальных стационаров сана­торного типа, куда люди приходят умирать. Здесь со­здастся обстановка, резко отличная от больничной. Уми­рающему помогают всеми известными медицинскими средствами избавиться от страданий, но он не заперт в одинокой стерильной палате наедине со своими мыс­лями и переживаниями, напротив, больные свободно общаются между собой и со своими родными и знако­мыми, они могут гулять в парке, развлекаться и, что особенно важно, их психологически готовят к смерти как к важному и торжественному событию, которое должно вызывать не панический ужас, а прекрасные, возвышен­ные чувства. Смерть предстает как расставанье со зде­шними людьми и делами, но одновременно как начало нового путешествия, смерть—иное продолжение жизни.

Такая традиция с давних времен и по сей день ха­рактерна для Тибета, и сегодня Запад заимствует ее, внося элементы восточной психологической подготовки в обычную работу с больным и в христианские таинства.

Древняя Тибетская книга мертвых предназначалась для чтения ее над умирающим, находящимся в сознании, чтобы помочь ему спокойно и уверенно пересечь черту, отделяющую грубый мир от топкого. «Будь осторожен и внимателен! — напутствует Книга мертвых. — Не спеши! Не пугайся! Ты — умер. Пойми это и не цеп­ляйся за ушедшее, не береди чувств, не дай им разы­граться и поглотить тебя... Ничто не может тебе по­вредить, ибо тебя — нет! Поэтому ты можешь стать, чем захочешь... Пусть добросердечие твердости чистого, зеркального стекла будет твоим главным ощущением!.

Не правда ли, хорошее напутствие? Пускай через много-много лет, когда пробьет и наш час, такое напут­ствие пребывает с нами. Твердое добросердечие откро­ет врата бесконечной и полной смысла жизни.

План семинарского занятия № 11

Тема: Социальная философия. (2 часа)

Доклады:

1. Общество как система.

2. Общественное бытие: понятие и структура.

3. Общество и техника.

4. Социальные отношения.

5. Политические отношения.

6. Общественное сознание и его структура.

Литература к докладам:

К докладу 1: Рычков А. К., Яшин Б. Л. Философия. М., 2004, С. 217-224.

К докладу 2: Рычков А. К., Яшин Б. Л. Философия. М., 2004, С. 227-232.

К докладу 4: Рычков А. К., Яшин Б. Л. Философия. М., 2004, С. 232-238.

К докладу 5: Рычков А. К., Яшин Б. Л. Философия. М., 2004, С. 238-244.

К докладу 6: Рычков А. К., Яшин Б. Л. Философия. М., 2004, С. 246-252.

Тексты

К докладу 1. Рычков А. К., Яшин Б. Л. Философия. М., 2004, С. 217-224.

	Точка зрения Всякая социология философична, а всякая философия включает социологический материал. П. Сорокин

Общество как социальную форму организации материи изучает социальная философия, пред­ставляющая собой один из разделов общей систе­мы философского знания. Ее объект — соци­альный мир во всем его многообразии и единстве. Однако, этот мир является объектом не только социальной философии, но и целого спектра науч­ных дисциплин, называемых общественными на­уками. Каждая из них изучает свой «срез», свою область этого мира.

Юриспруденция изучает правовые явления, связанные с отношением людей к установленным в обществе законам, педагогика — педагогиче­ские явления, охватывающие процесс обучения и воспитания человека, история описывает и объяс­няет события, произошедшие в конкретном про­странственно-временном континууме и т.д.

Проблемное поле социальной философии вклю­чает изучение:

общих законов развития социума как подсис­темы единого мироздания;

специфики общественного бытия и духовного мира людей, их коллективного, массового сознания;

ценностных отношений людей к социальным явлениям, их соответствие человеческим потреб­ностям и целям.

Таким образом, социальная философия выра­батывает такое видение социального мира, кото­рое не могут дать частные общественные науки, так как они исследуют лишь отдельные фрагмен­ты, стороны, аспекты всей многогранной социаль­ной структуры.

Однако, указанная особенность социальной философии не дает оснований считать, что только она может дать решение ключевых проблем общества. Без опоры на частно научные теории, их мето­ды и полученные с помощью частных наук эмпирические факты, социальная философия стала бы совершенно бесплодной, а, следо­вательно, бесполезной дисциплиной.

Итак, если конкретные общественные науки обогащают соци­альную философию знанием отдельных сторон социальной действи­тельности, то сама социальная философия выступает по отноше­нию к ним, с одной стороны, как мировоззренческий фундамент, включающий наиболее общие представления о социуме, взятые в их общем значении для всего человечества, а с другой, — как ме­тодологическая основа, предполагающая применение универсаль­ных принципов, законов и способов изучения природы социальных явлений и перспектив их развития.

Социально-философская рефлексия наиболее близко соприка­сается с философией истории и теоретической социологией. На этом основании в отечественной литературе советского периода все философско-социологические проблемы общества рассматривались в рус­ле исторического материализма, в котором идеология преобладала над фактологией, схоластика — над общественной практикой.

Между тем, из существа названных наук вытекает, что их пред­метные области, хотя и пересекаются, но в то же время сохраняют свою специфику.

Философия истории, как и социальная философия, изучает об­щество как целое, но в его ретроспекции. Ее интересуют универ­сальные законы, смысл и направление развития мировой истории человечества с учетом временных, территориальных, этнических и других характеристик. Философы, работающие в этой области познания, сочетают научный и ценностный подходы к изучению ис­торического процесса.

Социология также имеет свою специфику, которая заключает­ся в том, что она изучает конкретное общество как самодостаточ­ную систему, акцентируя внимание на закономерностях ее разви­тия и механизме ее функционирования, включающем в себя такие части как личность, социальная общность и социальный институт. В отличие от социальной философии предметом обеих назван­ных дисциплин является не общество вообще с его универсальны­ми законами социального бытия и духовной жизни, а конкретное общество, в котором это всеобщее находит в конечном итоге свое реальное выражение.

Дата добавления: 2015-08-02