Нехорошее предчувствие

Утро. Утро раннее. Утро обыкновенное, – обыкновенное крайнее. Утро удручающее, – удручающее чем-то неведомым, чем-то неосязаемым, чем-то недоступным конкретному описанию.

Представьте на время коротенькое, на то самое время, кое мне необходимо, чтобы Вас проводить в состояние иное, – в состояние необыкновенное, от Вас далёкое, надеюсь, – в состояние тягостное: когда клетка грудная, расширяясь, сдавливает, сужаясь, сдавливает сильней; когда плохо постоянно, постоянно тошнит, но не так тошнит, как при пищевом отравлении, когда два пальца собственных глубоко в глотке – лучшее лечение. Нет, совсем не так. В этом случае, в моём случае, отраву так просто не достанешь, она не собрана в одном месте, она уже давно за пределами желудка, и его каналов. Она, отрава эта, паразитирующая, питается соком внутренним; она везде, в каждой клетке, в каждом сосуде. Она чрез слёзы способна выйти, чрез сопли, слюни, но в количестве настолько ничтожном, что и не почувствуешь, – тошнота не отступит, никуда не денется, будет также давить на гортань изнутри, будто жгут снаружи, хохоча естественно, хохотом своим естественным, внутренним, будет сдавливать уши снаружи. Пульсация в мозгу – единственное, способное тот хохот тошнотный, – приглушить, – внутренний. Она лупит беспощадно, пульсация эта, барабанит, в то время как тот, кто на плечах сидит, – неведомый кто-то, ноги на шее скрестивший, – начинает крутиться, вертеться, ёрзать, создавая тем неудобства. Неудобное давление постоянное – это уже чересчур обременяющее. Начинаешь предпринимать попытки, бросаешься в меры крайние, дабы сбросить этого, какого-то неведомого, ноги скрестившего, ляжками своими шею сдавливающего, с каждым днём, часом, минутой, всё сильнее. Меры крайние в себя включают движения судорожные, с помощью которых, пытаешься, – пытаешься будто, – раскачать тело собственное, раскачать, да посильнее, так, чтобы не удержался этот кто-то, пал ниц на самое дно колодца, того колодца, на то самое дно, в ту почву, чтобы провалился, в которую сам же и погряз ты по самые щиколотки, и даже выше; в той почве чтобы растворился, которая мешает действовать судорогам, тем судорогам, которых величаешь спасительными, тем, что не судороги совсем, а движения плавные, вынужденно стали таковыми, – вынудила их почва дна, вынудила трясина.

И если Вы представили на время коротенькое, на то самое время, что мне необходимо было, чтобы перевести Вас на дно колодца бездонного, погрузить по щиколотки, и даже выше, в трясину, чтобы Вы не смогли своими движениями судорожными сбросить неведомого какого-то: ёрзающего, крутящегося, вертящегося, порождающего неудобное давление постоянное, – что уже чересчур, что хуже даже чем давление внутреннее в уши снаружи, хуже барабанящей пульсации, хуже тошноты, которую с помощью пальцев двух собственных из глотки не удалишь, хуже клетки грудной давления постоянного, даже при сужении её хуже; если оказалось Ваше воображение на то способным, в чём я не сомневаюсь не на секунду, если принудило Вас прочувствовать всё это, за что прощения прошу, тогда Вы теперь знаете, что оно есть такое – моё нехорошее предчувствие.

Теперь Вы ознакомлены с тем самым предчувствием нехорошим, которое шагом размеренным, неспешным, из дня в день, в час с часа, с минуты в минуту, привело себя во мне к своему пику, в утро 25.03, как раз пред тем, как в «кто кого переглядит» проигравший как-то мне, просунув голову в палату восьмую, громко «завтрак» прокричал и, как всегда, быстро скрылся из вида, по-тихому.

И полетели ножи и…

На завтрак все полетели, как обычно, сломя головы; впереди, конечно же, на лихом коне Акселя Руза подобие, за ним все остальные. Я остался один в палате. На выход последним, – что же, не привыкать, – обычное дело. Встал, не расчесался, что также дело обычное. Волосы, сто лет как не стриженные, на глаза налезли – привычно. Выпрямил спину, головой встряхнул – отвёл легкое головокружение. Вдохнул поглубже, выдохнул своим тошнотным; побрёл на выход шагом неспешным. Вышел, по коридору бреду в сторону столовой, головы не поднимаю, еле передвигаю ноги. Иду не долго, и десятка шагов не сделал; голос знакомый, вмиг узнаваемый, за спиной:

– Может, отложишь на время свой завтрак, Женя?

Я замер; ни вперёд, ни назад – ни шага не сделал; шелохнуться не смел; от волнения дышать перестал – это по крайней мере, по факту же – стал реже. Головы не поворачивая, перед собой тупо глазея, я послал своё обращение за спину, – обращение послал приветственное.

– Здравствуй, Назарий. Какими судьбами? В гости, как к другу, или полечить пришёл мои нервы?

– Как к другу, ясное дело. Уже поздно лечить твои нервы.

****

Что я испытывал тогда, стоя спиной к Назарию? Рад ли я был его появлению, отмечу, долгожданному? Да, конечно же, я радовался. Но, что же это за радость была – напряжённая такая? Откуда взялось то напряжение? Всё объяснимо:

Дело в том, что Назарий для меня являлся своего рода проводником, – я считал его таковым, вернее; считал его способным проложить мне маршрут, – маршрут мой собственный, – от реальности к галлюцинациям. Он являлся для меня тем «существом существующим», в существование которого (простите за каламбур) я свято верил. Но, в том-то и дело, что святая вера резко отличается от уверенности. Святая вера – слепая вера, святая вера – это надежда, – та самая надежда, на которую я уповал, и которая себя оправдала, – спасибо ей на этом. Будь она одушевлённая… то есть, – не так, – имела бы она тело, я бы бросился к её ногам, – к ногам оправдавшей себя надежды, целовал бы её ноги неустанно, если бы иное чувство не сдерживало, если бы не сковывал страх. Да, да, не удивляйтесь, – я испугался; я боялся и прежде, предвкушая, представляя нашу с Назарием возможно-встречу. Но это был не тот страх, который испытывают в темноте дети; не тот, что перед дракой уличной, до первого удара, юноша пятнадцатилетний. Это была не боязнь высоты, – я давно уже на краю, на грани, – привыкнуть успел. Это были переживания панические за крепление, за трос, размером с палец в ширину, за берёзку тоненькую, тросом тем обмотанную, плачущую, за сердце собственное, из груди выскакивающее, которое могло треснуть по швам в любую секунду, – разорваться на куски. Надежда + страх пред прыжком с высоты = напряжение. А прыгнуть необходимо-то было всё равно, – столько ждал этого, сгорал от нетерпения, мечтал даже тихо про себя. Надежда + страх пред прыжком с высоты + того мечтания тихие = радость напряжённая.

Я ступил всё же с края – я осуществил разворот.

Дата добавления: 2015-08-10