С ума схожу

Гул. Машина за машиной следом – играют в догонялки. Напротив: «б/у только из Европы вело, мото». Чуть слева: перекрёсток, светофор. Сигналят справа рыжей бестии в леопардовом пальто. Ребёнок с мамой идут по тротуару. Четыре школьника, один лишь из которых с рюкзаком; у остальных в руках тетрадки. По ту сторону дороги мужчина, с дипломатом, столкнулся с парнем, поглощённым плеером. Чуть поодаль: толпа у входа в мини-маркет, а от него напротив ООО «Какой-то там, Торговый Дом». Банк «Капитал». Что-то жестикулирует глухонемой; глухонемому в ответ летит похожий жест на тот, что им был послан. Автобусная остановка: «Пионерский Дом». Тот самый Дом, который я спиной подпёр… у входа… после выхода. Вновь так жестоко поступает кто-то – кто там, кто на верху – со мной.

****

У первого встречного поинтересовался, мне дали ориентир: на остановку, – в любую маршрутку, идущую до пересечения улиц «Красной армии» и «Светлого пути». Далее я шёл чрез парк фигур оловянных по диагонали, затем сквозь подземный переход. Триста метров пешком – и я на площади, которую благополучно пересёк. От площади пяток минут, и прохожу кафе «Love story». Маше очень нравится коктейль молочный в нём и в дальнем углу махонький столик, где мы так в радость теснились вдвоём. Далее, автостоянка для автомобилей только брендовой марки. Ещё метров 200 – огромный супермаркет, в котором я привычно нахожу упор и поворачиваю налево и... И всё не то... И всё не так. … Где я?

Я стоял, оглушённый увиденным. Чувство обречённости подкосило меня. Я уселся на асфальт и, молча, взирал на неузнаваемое, ранее не встречавшееся взору моему здесь никогда. Люди вокруг блуждали, спешили, опаздывали, а если не спешили, тогда они туристы, знающие, куда им идти, а если не знающие, то всё равно не парящиеся, ведь поможет google, в руках карта – весь мир как на ладони, всё можно найти, всё кроме… Вопросы налетевшие в мозг дробью разрядились: Где же улица узенькая? постоянное скопление автомобилей? тротуары, всегда заполненные людьми? дома – одноэтажки, те, что у дороги в ряд выстроенные, среди высоток затерянные, каким-то чудом уцелевшие, что прогрессом не истреблены? Где дом №43? шифер красный отсюда всегда отчётливо виден был. Где мне искать свою Машу, Господи?

Я поднялся с трудом, преодолевая боль, всеми силами пытающуюся вырваться наружу, чтобы в рыданиях, со слезами, по щекам уйти. Этому препятствовал, отчего становилось только хуже. Внутренние буйства нарастали, я сжимал кулаки. Ноги тряслись, подкашивались. Какие-то нервные импульсы спину обхаживали. Я про себя кричал с такою! силой страшною, что если бы вырвался! наружу этот вопль ужасный, разнесло! бы в клочья всё вокруг, людей разбросало, разлетелись! бы постройки на кирпичи, снесло бы этот фитнес центр! дурацкий, какого-то чёрта! здесь очутившийся; трамвайные пути, дорогу разделившие на две стороны, вырвало! бы с корнем и унесло вместе с трамваем на необитаемый остров в пасть к крокодилу огромному, Прощай! Не жди свидания. Прости! что попал под горячую руку. Бегите! прохожие, спалю! всё вокруг, утоплю! в реке – заводов сточной трубе, промышленности канализации. А-а-а-а-а!

Глаза налились, ноги затопали. Сдался. Слёзы потекли, сопли. Всё кончено, жизнь потеряла смысл…

Пусто

Огромнейшая пропасть. Бездна. Тишина. Полный штиль. Ноль эмоций. Взгляд, как-то вскользь, или сквозь. Ноги произвольно выбирают ход, периодически разменивая медленно на медленней. Дыхание размеренное. Пульс стабильный. Флегма. Безразличие. Безысходность – прародительница гостя распаковавшего последнюю коробку внутри. – Терпение – на все четыре, пригласив с собой освободителя собственного. – Стресс, с радостью, последовал за ним; ведь делать нечего, все струны уже порваны, а он орать любитель во всё горло, и в этот раз – на славу, аж охрип. Но хочется ещё ему; хмельному всегда мало. Бар-ресторан открыт, желающих же угостить всегда немерено. У нас, у вас, у них есть души те, которые открыты. Нараспашку последняя рубашка – пожалуйста, входите. Открыто там, где жизнь ещё способна бить ключом. Мой же родник был пересушен. Тот, кто испытывал подобное, кто был опустошён, меня поймёт. И если же, читая, понимаешь (знакомо, переживалось, знаешь), тогда снимаю шляпу пред тобой. Ты крутой. А почему? Да потому как, всё ещё живой. Соблазну не поддался – ты герой.

Как давно это было? Хотя, не важно, всё равно, ведь, не вычеркнуть из памяти обрывки – отголоски тех часов. Помнишь? Идёшь ты по тротуару, не понимаешь вообще ничего; не замечаешь, что вокруг происходит, что подле. А подле, вокруг, перед, сзади – люди расходятся, освобождая тем тебе проход. Почему так происходит? Всегда, ведь, то плечом заденет кто-то, то локтем, то вообще напрямик идёт – лоб в лоб, не сворачивая, – приходится отскакивать, чтоб потом ещё добавку не получить за то, что «не видишь куда прёшь!». Но сейчас всё не так, всё наоборот. Никто не мешает, ты будто в оболочке какой-то, дорогу тебе освобождающей, магнитными своими волнами отталкивающими. И не только дорогу, – от любого вмешательства изолирует. Тебе сейчас что снег, что холод, что вьюга. Метеорит упал, весь мир был истреблён, а ты идёшь себе. Конец света наступил, а ты и не заметил. Как и люк, под ногами, открытый. Лента, путь преграждающая, красно-белая, призванная, внимание привлекая, об опасности предупреждать, также незамеченною осталась. Да какая же там, опасность? Тебе это не светит. Просто перешагнул – ну, совпало так. Светофоры все зелёным светят – тоже совпало. А может и не зелёным. В любом раскладе, водители сегодня особенно вежливы и не торопятся никуда. В будний день, во второй его половине, куда спешить? Естественно некуда. Не торопится и маршрутка, стоит, ждёт тебя на остановке. Ты заходишь в неё, – ну раз уж ждёт. Платить? Нет, что ты? – совсем не обязательно. Место свободное, – пятеро стоящих специально для тебя его держали, – ещё и у окна. Куда направляется автобус? Зачем в него сел? – не известно, не интересно. Всё мелькает так за окном, расплывается перед глазами; одним маском это всё пред тобою тянется, в пути тебя сопровождает. Куда? Конечно же, туда, куда надо. На конечной выходишь – на автостанции, – от дома твоего не так уж и далеко, можно и пешком, хотя другие варианты даже и не рассматривались. Благополучно дошёл. На мосту лишь только остановился. Пристально так, долго вниз всматривался. Всё разглядел: шлак, рельсы, шпалы. Расстояние визуально измерил от низа до верха, – до места собственного пребывания. Месту этому столько внимания уделил, неосознанно сначала; но потом, мельком так, как бы случайно, впервые гадина зародилась – мысль страшная, – оставила свой отпечаток, пустила росток, по пути домой расти начала. А мозг слабый, измученный, податливый подкормил её в пути, увлажнил, удобрил; по приходу, подогреть даже решил мысль страшную; газ помог включить даже, а спичку зажечь не напомнил. Ты стоишь, над конфоркой, тишину внимаешь. Пропитался уже весь метаном-бутаном, голову так неприятно дурманит. Вдруг, что-то из далека, из глубины: Нет! Стоп! Что же ты?! И ты сразу ручки конфорок всех в исходное положение возвращаешь. Окно нараспашку. Сел на стул, как к «этому» пришёл недопонимаешь. И начинаешь ворошить воспоминания: копаешься, мучаешь себя, на больные места надавливаешь; до боли себя запредельной доводишь – до приятно-истязающей. А сердце, тем временем, жарится идеей огненной, кровь по жилам бурлящую пускает. Та несётся с запредельной скоростью, кровь эта, в голову со всей силою ударяет, назад не спеша возвращается – стекает. Стекает и пот ручьями. Тело в дрожь, руки в тряску, зуб на зуб не попадает. Тошнит, но не рыгаешь, – увлечён потому что, – веревкой увлечён, которая уже на люстре болтается, зовёт к себе: «Давай, – говорит, – не дрефь, полегчает». Ты сам и не понял: «когда?» и «как?», а уже петля на шее, и табурет под ногами шатается. И вот тут-то: «Здравствуй, друг наш, прости за опоздание, долго собирались», – три сестрицы привет свой несут одна за другой: осознание, отчаяние, смирение. И обида такая подступает: не одной мысли высокой, как в книгах бывает. Ты просто болтаешься, дёргаешься непроизвольно, хрип последний издаёшь и.… Всё темнеет вокруг, какая-то эйфория наступает. Удавка более не жмёт, тело размякает... И, как будто сквозь туман густейший или пелену, наблюдаешь, как приближается к тебе чей-то силуэт.

На завтрак у нас ужин

Знакомые звуки за стеной. Это Стэн куховарит. На завтрак отбивные ожидаются, что по стуку угадываю; ещё картофель жареный и маринованные огурцы. Иллюстрацию в будущем стола, на кухне накрытого, дарит мне отсутствие вытяжки. А вот отсутствие люстры, здесь, в комнате, слегка раздражило. Было бы куда проще ото сна отойти, если бы не фонарило светило стоваттное. Постой, какой же завтрак, если лампа горит? Выходит, что сейчас вечер, а я из сна? Заснул.… Когда?

Тут-то и влетели вихрем воспоминания и разнесли безмятежность, и лёгкость, спокойствие душевное в клочья разорвали. И мурашки по телу забегали: взад, вперёд, поперёк. И камень рухнул, – глыба громадная, – кусок скалы, – айсберг, Титаник потопивший, пошёл ко дну, погряз там – в тине. И вонь такая – собственная, изнутри. Это души прогнившей – запах – умерщвленной волею судьбы и безволием характера. Так больно, а не останавливаюсь, копаю вглубь. Дурманит голову изваяние, а всё-таки разлагающееся ворошу; жилы отмирающие дёргаю, отрываю по одной, с каждой перевёрнутой страницей в памяти; гвозди вколачиваю, один за другим, дырявя себя, доканывая. Когда к Маше добрался, не смог более, встал, но не сразу, сразу не смог, ноги запросу свыше (с головы, то есть) не поддались. Пытался не думать, из головы всё выбросить, а не выбрасывалось: образ драгоценный мелькал, навек потерянный (образ Маши), и петля раскачивалась в пустоте, сама по себе, подвешенная воспоминанием. Выхожу в коридор, вопросом задаюсь: Как Стэну в глаза-то смотреть теперь? И следом пронеслось в голове: Да лучше бы он не успел. И так сразу возненавидел себя за мысль эту, так тошно стало. Еле до унитаза добежал, упал в его объятия. Стэн, сзади, из кухни выбежав:

– Вау, Теря. Ты чего? Ты что ел сегодня?

– Не помню, возможно – ничего, – я ему, отхаркиваясь, откашливаясь, взгляд в глубинах сточных пряча.

Он мне:

– А я здесь жарю, вовсю. Боюсь, тебе такое не рекомендуется сейчас. Погоди минутку, я за кефиром по-быстрому в магаз мотну.

– Постой, – говорю, – мне высказаться необходимо, – постараться объяснить почему.

– Объяснить, почему тошнит?

– Почему вешался.

– Почему что?

Поворачиваюсь, полное недоумение на лице друга прослеживается.

****

Картошка очень вкусной получилась, как я люблю: когда до пересола малость не хватает. Отбивные отлично прожарились. Огурцы – ну, просто, фантастика, – ещё бы, мама закрывала. Хлеб ржаной, чёрствый; свежий никогда не покупаем, пока последние крошки не доедим, – это, чтоб не выбрасывать, – не принято у нас, почти грехом считается, а для многих даже без «почти». Прекрасный ужин, поздний правда, и можно только представить, каким бы он был, если бы не остыл, если бы не отошёл на задний план, если бы не отвлекло от него поочерёдное повествование одного и того же жизненного отрезка одной и той же личности, только с разных ракурсов, с точек зрения полярных вершин. Это был долгий вечер: время сочувствия и недопонимания, убеждений и отречения от действительности, удивления и поисков логики. В нём было всё: момент истины; череда аргументов; отсутствие фактов; галоп сомнений; верхом на доверии рысью; изоляция восприятия за запертой дверью, к которой, всё же, были подобраны ключи. В проходные ворота гордо и осанисто вошло принятое решение – бесповоротное и окончательное:

«Мне нужна помощь, Стэн. В моём случае, кажется, более не обойтись без вмешательства со стороны. Думаю, что единственным выходом для меня сейчас является вход… в психиатрию».

Вот такая вот оценка ситуации с моей колокольни зазвонила после прослушки собственного жизнеописания на сердце взгромоздившегося, в сознание иероглифами корявыми отпечатавшегося, право на существование, всё же, сыскавшего, выехавшего на фоне беспорядочного сплетения событий, зарегистрированных в личной памяти без нумерации.

Что я узнал нового? Что противоречивого? Да многое. Да всё, практически, по-новому озвучено было. Ну например:

То, что из дома не выходил, конечно же, не ново, такое и ранее слышалось, но вот то, что спал по двенадцать часов в сутки, с трудом воспринимается, дико – с непривычки. Остальное время, что без сна проходило, писал или же бездействовал. На вопросы практически не отвечал, и вообще, говорил редко. Как зомби, – Стэн рассказывает, – расхаживал, будто от стены до стены расстояние мерил, как, вроде, получил такое задание – караул нести, в сердце никого не впускать, душу держать взаперти. Говорит, разок с ножом канцелярским баловался и так странно с балкона вниз поглядывал, что переживалось очень за меня, мало ли что в голове у изгоя. Говорит, что за эти дни, с того времени, как записи вести стал, высох весь, выжал себя, вылил сок на страницы в тетрадь девяносто шести листовую А4 формата. На обложке, потрёпанной, с углами изогнутыми, Васильевский остров отображён, коим я якобы грезил иногда, в редкие случаи, когда разговор клеился. И ещё реже говорил о ней. О ком, он, Стэн, не имел представления, но не смел отвлекать, чтоб дать своему другу возможность сиять в такой сложный период затмения. Ну, а после вспышки кратковременной – снова под ключ и обратно в берлогу, в самое сердце магнитного поля, за полярный круг под лёд, вглубь последнего этажа девятиэтажного дома.

«А, вспомнил! – Стэн, особенно возбужденно. — Хит был, когда ты, с психа, необъяснимо чем вызванного, окно вынес. А вот и стул, на котором ты сейчас сидишь, что тобою же собран был и склеен впоследствии. Кстати, если быть в этой ситуации сверх, как по мне, оптимистом, можно при желании плюс найти: пройди в спальню, внимание обрати, – у тебя теперь рамы пластиковые»

Много странностей во мне наблюдалось, со слов художника; вмешательств с его стороны – по минимуму, только, когда уж слишком, сердце выдержанное, уравновешенное, накаляли мои действия, или же вид моей отчуждённости и безразличия. Например, как сегодня утром, когда я, потупившись, в одном положении, более получаса «взглядом стену сверлил». Он мне вопрос, а я «не алё», он за плечо – никакой реакции. По щекам даже бил, ну а потом и водой окатил. После чего я встал, как ни в чём не бывало, молча, сигарету достал, прикурил, взял в руки тетрадь и принялся за старое, за обыденное, когда ручка шариковая в руке правой.

Я спросил: «Где тетрадь?». Стэн мне сразу её притащил. «Как всегда, в столе лежала, в нижнем ящике».

После, мы, наконец, поели, друг на друга головы не поднимая, оба под впечатлением, мягко говоря, далеко не самым приятным; то есть: провели по быстрому отрезок времени, погрузившись с головой в тарелки, не чавкая, ничего не прося и не передавая, чтобы, невзначай, к себе никакого внимания не привлечь. Стэн удалился к холсту на свидание, дорисовал, уснул и успел проснуться, в то время пока я коротал часы над своими каракулями. Читал не спеша, был внимателен. Остановок массу наделал, ещё чаще случались паузы, когда как схватит, как заболит в груди. Ну, а о Маше когда читал и следом перечитывал... Не стану, пожалуй. Сейчас для меня будет слишком тягостным обнажать, в который раз, о ней воспоминания. Всё от корки до корки прочёл, изучил досконально, вплоть до последней строки, где тело, обездвиженное уже, в петле раскачивается. Вот когда я об этом происшествии говорил, надуманном, по всей видимости, с чего, в принципе, разговор и завязался, Стэн аж вздрагивал, – ему особенно сложно было «это» переносить, внимать «это» страшное. И именно из-за «этого», как мне кажется, я не встретил никакого сопротивления, а напротив, получил даже одобрительное «за» – в пользу принятого мною решения: отправиться в место, откуда возвращаются не всегда. Риск огромен, согласен, но если не сделать этот шаг, почти наверняка, «временами разливающий шампанское» умножится, и, как минимум, вдвое. Так сейчас кажется. Сейчас, наконец, допишется моя последняя строка. Не стану устраивать долгих прелюдий к неминуемому расставанию – моему с Вами, мои друзья. Не знаю, что ждёт впереди, надеюсь ещё услышимся. Ну а пока: пока.

Дата добавления: 2015-08-10