Наконец пришёл черёд, самого что ни на есть, теперешнего.

Я решил воспользоваться Маши советом и внёс в тетрадь число, когда, излив былое и приняв с распростёртыми объятиями настоящее, был заново рождён. И надо же было такому случиться, что в день своего рождения судилось мне заново родиться. Возращение в моё жилище часов и календаря, думаю, подарит неплохую возможность мне контролировать учёт своих записей, чем я собственно сейчас и занимаюсь. Одну секундочку.… Ходил взглянуть на время, извиняюсь. На часах 05:04, календарь указывает на 18 число, месяц март, год и век тот же. Я только что записал всё недописанное и сейчас пишу ровно то, что пишу. Через пару часов проснётся она – моя Маша, и я, как и обещал, торжественно вручу ей всю эту писанину. Более не могу вынашивать в себе всё это сам (конечно же, не сам, простите, однако… ну, Вы же понимаете). Мне необходима помощь в воспитании «неуправляемого чада»; к тому же, Маша и была инициатором, подтолкнувшим меня к принятию этого, в коем-то веки, осознанного решения. По поводу «чада» – кстати – плагиат. Это её слова. Я просто не могу не запоминать всего того, что она говорит. Этот голос. Эти речи… Они непроизвольно отпечатываются в памяти и, иногда, так хочется нажать Ctrl+P, чтобы распечатать дубликат, чтобы защитить её слова от вирусов, что в голове моей, похоже, прописаны на особенных правах. Я люблю её слушать. Люблю слышать. Люблю угадывать её настроение, люблю ловить её взгляд. Люблю сидеть подле, люблю рядышком стоять. Конечно же, люблю, когда мы совсем близко и, кажется, что тяжело дышать, когда она, например, идёт на кухню, а я остаюсь заниматься чем-то пустым здесь, в зале, сидя на полу, или на старом кресле, которое, три дня как, только спустилось с чердака. Потом, как бы очнувшись, поднимаю голову, смотрю по сторонам и понимаю, что один здесь – в комнате. И паника такая сразу начинается, как у младенца, который взглядом маму потерял. Какие-то судорожные движения начинаются, всё – пустое – летит из рук. Я: «Маш, маша!», – дозвался. Она выглядывает из кухни, мягко так улыбается, говорит: «Да, милый, ты меня звал?». И сразу на душе отмирает, Эверест с плеч – моментом – рушится, и у самого на лице улыбка появляется. Я в ответ ей: «Ничего… Я просто... Ты отвёртку случаем не видела?», а сам про себя думаю: Зачем вообще мне отвёртка-то могла понадобиться? И уже через минуту я стою рядом с ней, у плиты, якобы в сковороду заглядываю, а самому так хочется за платьице взяться, простенькое такое, невзрачное, но которое так ей идёт, и ходить за ней хвостиком, не отпускать от себя, ни на шаг. Она мне: «Радость моя, ты мне помогать пришёл?» Я говорю: «Да». Она: «Это хорошо, я по тебе скучала», и так за душу слова эти берут, аж переполняет, так и рвёт чувство тёплое, слёзы на глаза наворачивает. Но, так как повелось с издавна, что мужики не плачут, приходится сдерживаться и тихо так, про себя, радоваться. Шептать самому себе приходится: «Тише, тише, спокойствие», и пальцы в кулаке так сильно сдавливать, чтоб на земле своё присутствие ощущать, чтоб не взлететь до потолка, ведь от бетонной плиты той, что сверху улеглась, до неё-то расстояние далёким кажется. Лучше на полу, у ног её. Сажусь и смотрю на неё снизу вверх – как пёс верный, преданный – глазами такими: вроде, как и веселыми, а с другой стороны – жалостливыми, в которых написано: «Я у ног, я же здесь, поиграй со мной». И она этот момент, как чувствует, улавливает, присаживается на коленки, напротив, улыбкой освещает и долго-долго так смотрит, испытывает, ласкает взглядом. А у меня в это время мурашки по коже бегают толпами, местами меняются, и сердце в груди так бешено колотится, что начинаешь переживать невольно о том, что выскочит оно вскорости на пол, как теннисный мячик в руки к ней покатится. Я не обижен на него, я понимаю, ему ведь тоже хочется побыть с нею рядом, услышать дыхание, прикосновение ощутить, как я ощущаю, когда она, так плавно, ладонь свою к моей щеке подводит. Я замираю. Она не отпускает мой давно уже подчинённый взгляд и, медленно так, покачивает головой из стороны в сторону, в такт Магнитной Аномалии завораживающих «Танцев». Спасибо Машиному буку за то, что мы живём под музыку, говорим под музыку, за то, что сидим – вот так вот – на кухне на полу, под музыку, и смотрим, друг на друга, головой покачивая. Спасибо, за поцелуй под музыку. Подгорел омлет? – не беда, под музыку можно и не есть. Под музыку можно не пить, не спать. Под музыку невозможно лишь одно – под музыку невозможно не любить, ведь музыка с любовью вровень дышат.

А как же я люблю, когда она на гитаре играет. Сижу, коленки обхватив, на полу, слушаю. Она передо мной – на кровати. И так приятно моему слуху лёгкие чистые звуки её голоса улавливать. И так любо взору моему смотреть, как её изящные пальцы струны перебирают. «Забери меня с собой…» – она поёт, и нервы мои, глубоко внутри, ей подыгрывают. Когда я с ней, я накалён до трёх тысяч градусов, я почти сгораю, но лучше здесь, рядышком, закипать, жарится, чем без неё, о чём боюсь даже представить. Поэтому не представляю. Зачем мне этот лёд Антарктики, от которого сердце навек замирает, мёртвым по Земле передвигается, мучается. Последний аккорд взят, гитара умолкает. Она ко мне подсаживается, а я – можете себе представить? – не вдохнуть, не выдохнуть – плющит всего, таращит. Руки её приближаются, губы мои их сами целуют, я их не заставляю. Она нежно меня обнимает и.… Всё, здесь слова заканчиваются, – спасибо, конечно, Далю, но не доработал он, как мне кажется. Маловато, Владимир Иванович.

Я вот сижу сейчас на краю кровати, не шевелюсь, через раз вдыхаю, – боюсь потревожить, – мысленно сны её угадываю. Смотрю: улыбается. Наверное, танцует во сне, – думаю, – или во что играет. Может, её рок-концерт сейчас драйвит в каком-нибудь баре? А может, она пёсика какого гладит? – очень любит животных. Заприметила где-то щенка брошенного, может быть (как тогда, на вокзале), взяла в руки – блохастого, грязного; купила колбасы ему дорогущей такой, себе в какой отказывает, и говорит: «Жень, а давай к себе заберём?» Я ей: «Машь, ну перестань, хижина-то не наша, мы же её снимаем». Она мне, с грустным лицом таким (как же ей идёт печалиться): «Понимаю». И давай с ним носиться по вокзалу: от одного к другому подходит, людей тревожит, а они не тревожатся, представляете? Все с ней милы так, обходительны, так тактично отказывают: «Да нет, девушка, не можем взять, у нас ребёнок малый»; «Нет, нет, я бы с радостью, да аллергия у жены, она от шерсти чихает»;

– Давай возьмём, какой хорошенький, мамуличка, мама.

– Нет, солнышко, не можем, нас на порог с ним не пустит папа.

И так расстраивается она после, почти всхлипывает. Но, вдруг, подходит какой-то беспризорник, говорит: «Девушка, милая, а давайте мне щенка, я его буду кормить, он мне очень понравился; у меня есть один тайник, там есть хлеба два куска…» Она как обрадуется! И снова в магазин за молоком, колбасой, булочками. И полный пакет беспризорнику вручает, ещё и адрес наш ему на руке записывает, да настаивает, чтоб за едой приходил обязательно: хоть вечером, хоть в обед, хоть утром ранним.

Вот так вот, сижу всегда, на краю, угадываю, а ведь никогда не угадывается. Она проснётся, я ей гипотезу свою выдвигаю. Она улыбается, говорит: «Эх, ты, балда, – смеётся, – опять мимо. Мне маковое поле сегодня снилось. Там, откуда я родом, белые маки растут, занесённые в книгу красную. Я в поле этом зарю встречала, на спине лежала, футболкой своей «good people» утреннюю росу собирала. А потом встала, счастливая такая, улыбаюсь. Ты рядом, откуда ни возьмись, появляешься, и я вообще расцветаю. Беру тебя за руку, мы глаза закрываем, ветру шепчем: «Помоги товарищ», и он отзывается, помогает – и несёт нас, быстро так, быстрей чем космонавты летают, в «Землю обетованную», как у нас Питер называют.

Я ей: «Расскажи о Питере, пожалуйста»

Она: «Питер… Питер – город волшебный.

Знаешь, Жень, у меня мечта была в СПб двадцатилетие отметить. Так вот, в пошлом году она осуществилась. Я взяла свою лучшую подругу, которая занимается туризмом. Ты её уже видел, она со мной и сюда приехала. Она составила расписание того, где мы будем жить и куда ходить на экскурсии. Ну, а я была ответственна за вечернее времяпрепровождение, конечно же (улыбается). Мы почти не спали и всё успели.

Воздух в Питере другой. Кода ты там долго, начинается кашель. Парни в метро уступают место, можешь себе это представить? (И снова улыбка, я на неё взаимностью отвечаю). Все подсказывают дорогу и очень вежливы. Нева прекрасна и холодна. По вечерам в арках особенно круто и на улицах играют музыканты. Есть на Невском кафе, где стоят столики на улице и посетителей пледами укрывают. Невский совершенно непредставляемый. Думала он дугой... как и Васильевский остров, и Эрмитаж.

Этот город невозможно описать словами. Не выстроить его в воображении своём, основываясь на сказ, даже если тот особенно подробным окажется. Как его кто ни рисует, он всегда воочию иным представляется. Единственное что неизменно и гарантировано – дождь».

– Ещё чуть о Васильевском, я в этом нуждаюсь.

– Там ветрено… и Нева.

– Невский?

– Невский… очень длинный. Начинается мостом, кончается кладбищем. Кладбище… Невская лавра – очень жуткое место ночью.

Метро сказочное. Особенно станция Маяковского.

Я пила пиво на Невском,

Я крутая!

Я танцевала в баре, на столе, на Невском.

Я курила кальян на Невском.

К нам подошла как-то женщина выпившая, на Невском, и сказала, что любой алкоголь запивают молоком.

К сожаленью, День Рожденья только раз…

Маша проснулась даже ранее, чем я ожидал. Терпеливо ожидал. Казалось, что ещё секунда и лопнет терпение, казалось – не выдержу. Так хотелось разбудить её, раствориться во взгляде, забалдеть, пропитаться улыбкой, на время перестать дышать, ощутив её касание. Но здесь – мы ведь уже договорились – недоработка Даля.

Она умылась, я ей сразу дневник вручил, который она до обеда практически без перерыва читала. Столько внимания уделяла. Иногда поднимала голову и в меня всматривалась – будто бы изучала. Вставала, подходила ко мне, останавливалась подле. Дыхание её тогда так учащалось. Отдышавшись, обнимала так крепко, аж до боли своими ручками сдавливала. После целовала горячо-горячо раза три, даже четыре бывало, и назад на кровать, к чтению возвращалась. Пару раз плакала, а над одной из страниц последних, и вовсе, зарыдала. Я к ней: «Милая, что с тобой? Радость моя, брось ты эту дрянь, пожалуйста». Пытался вырвать из рук её нежных, хрупких, так не отдала. Вцепилась крепко одной рукой, другой оттолкнула со словами: «Женя, возвращайся в кресло своё, оставь на время в покое, умоляю!» Я послушал – по-другому, наверное, и нельзя было – сел в кресло, все пальцы искусал свои – до крови аж. Грудная клетка ужасно болела – натерпелась от стука бешеного изнутри. До сих пор удивляюсь, как она не лопнула тогда, ведь были же предпосылки.

Наконец, она дочитала, встала на ноги, спину выровняла – лицо у неё, в тот момент, такое серьезное было, такую решительность излучало – говорит: «С Днём Рождения, Женя; спасибо, что вовремя предупредил». Помолчала с минуту, затем: «Я знаю, что тебе сейчас необходимо. Есть у меня друг один...»

****

Маша с кем-то созвонилась.

– Гостей ждём.

– Здорово.

– Время есть пройтись.

– Пошли.

Взяли пиццу, пива.

Назад идём: чрез площадь, по проспекту, подошли к проулку – в него не повернули.

– Так гости же?

– Ну, так.

«А! в гости», – понял наконец-таки.

Недолго прямо шли, за супермаркетом направо повернули; через дворы (чрез два двора), к пятиэтажке подошли – дом №43.

– Прям как у нас, смотри.

– Что?

– Та ничего, пустое – примечаю.

В подъезд вошли. На третий поднялись.

- А вот и он!

Маша к бугаю какому-то – в распростёртые объятия.

Бугай, как показалось, меня на первых парах даже и не заметил; Машу же видеть был искренне рад. После тёплого приветствия, он отступил, якобы, чтоб лучше видеть объект своего пристального внимания и, хрупенькие плечики из медвежьих лап не выпуская, принялся дробить коридорные стенки, а попутно и наши перепонки, весёлым, добродушным басом:

- Марго! ты где пропадала, дорогая? То есть, где – это я вижу... Ты вообще нормальная? – ни слухом, ни духом, как сквозь землю провалилась. Уже собирались копов вызывать.

Бугай расхохотался.

- Я тоже рада тебе, Вилд. Это всё – он.

Маша, улыбнувшись, кивнула головой в мою сторону; таким образом, я, наконец, попал в поле зрения бугая. Его брови на глаза надвинулись. Я, признаюсь, запереживал. Мы оба на Машу покосились: бугай обрушил взгляд сурово-вопросительный; я о помощи призывал.

- Муж, – с улыбкой гордою произнесла она. Я приосанился.

- А вот это – здорово! Этому я рад.

И здоровяк, расплывшись в радужной улыбке, крепко обнял мужа новоиспечённого.

- Войдём, быть может? – Маша предложила, отреагировав на умоляющий мой взгляд.

- Войдём, – поддержал Вилд, за Машею последовал. Мне же, после добродушного объятия (Ох, и велика ж душа у паренька!), понадобилось время, чтобы отдышаться.

Дышу, не надышусь, на лестничной площадке (вторая сигарета Marlboro); смотрю, хозяйка наша подымается.

- Здравствуйте, Алина Емельяновна.

- Здравствуй, Женя. Фу, ну и накурил.

- Простите, пожалуйста.

Я сигарету потушил. Постой, – себе, – а что она здесь делает-то? Как тесен мир; наверно тоже по-гостям. Вошёл в тридцать четвёртую, дверь за собой закрыл.

Прихожей, как таковой, не оказалось. Можно сказать, как только я переступил порог, то тут же очутился в зале – в гостиной – в спальне (квартирка однокомнатная). Квартирка съёмная – я вывел для себя, определил по бьющему в глаза контрасту общего дизайна с вещами домашнего обихода.

- Жень! – позвала меня Маша (я развязывал шнурки), – слышь?

- Да, Маш?

- Вилд говорит: ему здесь нравится.

- Да, здесь мило, – сказал я и приземлился на одно из кресел-мешков, наваленных копом у стены. Маша с Вилдом у холодильника на кухне-студии возились: Вилд пиво открывал; Маша, по-видимому, решив, что одной пиццы будет маловато, ветчину нарезала. Я, развалившись, за ними наблюдал. Меня от них метровая перегородка отделяла, в данном случае, выполняющая роль подставки для статуэток каких-то и игрушек мягких.

- Маша, представляешь, только что хозяйку нашу видел.

- И чего?

- Да ничего, удивительно просто.

- Ничего удивительного.

- Ну, не знаю.

Ветчина нарезалась, пиво открылось, пицца – всё это на полу передо мной разместилось; Маша рядышком села, Вилд напротив – на пол прям.

- Чего ты? – Маша ему. – Садись рядом.

Вилд с улыбкой:

- Нет, – говорит, – я, чтоб на Вас полюбоваться.

Маша улыбнулась, ладошку свою в моей спрятала.

- А ты чё без Мышки? Где она? всё со своими children нянчится?

- Ага. Сказала, что сегодня позже будет – генеральная репетиция, или что-то типа того. Завтра показательный концерт у них – вроде новый танец ставят.

- Круто! Так что, завтра по-переживаем пойдём?

- Та не, завтра не получится – с утра заступаю.

- Всё охраняешь?

- Стерегу. На, держи, Жека.

Вилд мне пиво подал, и Маше, и сам взял.

- Рад Вам.

- И мы рады тебе.

- Да, – поддержал я и продолжил квартирку осматривать – по обоям велюровым взгляд пустил – от кухни слева направо. (Светлые, свежие). Посреди стены – картина Васнецова “Три Богатыря” (быльная, потускнелая). Дверь – от картины в метре – открывает уборную, наверное (да нет, точно; что же ещё открывать ей?). Угол. Дверь входная. Аирмаксы Машины, Вилда Caterpillar огромные, мои – как попало брошенные (я же в гостях – нужно быть аккуратнее), конвера чёрные – такие же у Маши есть (Мышкины, должно быть). Продвинулся далее: диван разложенный, не заправленный. Гитара. Тумбочка; на тумбочке – кактус. Я, Маша – на мешках, Вилд на полу – напротив; я слушаю, Вилд с Машей разговаривают:

- Как там столица? не за горами?

- Да всё как-то дрефим; множество камней подводных – боимся пятки искромсать.

- Но дело-то решённое, я так понимаю; всё равно-то шагнёте рано или поздно?

- Это – несомненно; ждём, пока вода камни подточит. Ну а ты-то как? Долго ещё своим присутствием нас радовать будешь? Когда на родину?

- Теперь не знаю. Меня самой, как таковой, не существует более. Может, здесь, навсегда останусь.

Маша крепко-крепко сжала мою руку; меня всего переполняло.

– Хорошие вы, – сказал Вилд.

– Мы счастливы, – сказала Маша.

Вилд в себя кусок пиццы разом запихнул, переживал, пивом запил. Маша пошутила над ним, сказав, что он жуёт, как бегемот. Все рассмеялись.

– Марго, – обратился здоровяк к Маше, когда смех утих, прервав непринуждённое молчание, – ты не подумай, я более чем рад тебя видеть, но что-то мне подсказывает…

– Да, – прервала его Маша, – нам прыг необходим – жизненно.

– Так не сезон.

– Знаю, ну и что? Первый раз, что ли? А-то зимой никогда не случалось?

Вилд покачал головой, выразив сомнение.

– Ну, ты подумай сам, – возбуждаясь, напирала Маша, – какой прекрасный повод снова вместе всех собрать! А? Как в старые добрые. Вспомни! круто ведь было.

– Холодно, блин.

– Да ладно тебе, зануда! Наберём вискаря, разожжём костёр… гитары с собой возьмём – так раскачаем – раздеваться будешь, обещаю.

– Я даже не знаю.… Говоришь, жизненно?

- Вилд...

Маша изобразила на своём милом личике такую гримаску умоляющую, что добродушный великан просто не мог не сдаться.

– Ну, Машка, по гроб жизни обязана будешь. Хотя… Я, пожалуй, знаю, чем ты меня купить можешь. Просто вот возьми сейчас и признай, что Sunsay круче Бабкина.

– Ах, ты, жестокое, алчное, животное! (Вилд расхохотался). Это удар ниже пояса. Да лучше бы ты голову мою потребовал!

– Не, это было бы слишком плоско. Зачем мне кусок плоти, когда предстала распрекрасная возможность твоей душой располагать.

– Тролль окаянный. Ну, хорошо, злодей ты этакий, я согласна.

– С чем?

– Ну, перестань, не мучь – я признаю.

– Нет, так не пойдёт. Я должен это слышать. Скажи спасибо, что не на камеру. Хотя…

– Стоп! Sunsay круче Бабкина, – весело, скороговоркой, пролепетала Маша.

– Что? Я не расслышал.

– Всё ты расслышал.

– Перенесём на вечер, когда я буду с камерой, когда…

– Нет-нет! Sunsay круче Бабкина!.. На, жри! Приятного тебе аппетита.

По комнате прокатился обоюдный чистый, добрый, заражающий смех. Я тут же заразился.

– Было вкусно, спасибо. Так что? с трубы?

– Та ну, что ты? Это ведь у нас первенец.

– О-о-о, так мы с птенцом имеем дело! Завидую, чувак! первый – самый запоминающийся. С крыши?

– Да, думаю, что крыша – в самый раз.

– Тогда, почему сидим? за дело: я – собираться, а ты пока обзванивай всех наших. За мышкой заскочим?

– Само собой; о чём ты? Без неё никуда.

Вилд поднялся, приблизился и, обхватив своими громадными ладонями мою голову, в лицо мне улыбнулся на все свои тридцать два:

– Ну, что, Жека, полетаем?

****

Полетаем, полетаем, полетаем …, – почему-то повторялось мной про себя – там, на верху, на краю. Хотя, о чём это я? Не нашлось там места тогда – как и сейчас, в описании тогдашнего, не нахожу – недопониманию. Почему-то туда не пущено оказалось, контроль не прошло, как неуместное – на задний план было отправлено; в тени потонуло весьма нашумевшего, очаровавшего, обнадёжившего, а почему бы и нет? называющегося. Почему бы и не обрести потаённое желание научиться летать в срочности – одолжить крылья, потерять массу и плотность – перед тем, как ступить в пустоту с крыши девятиэтажной недостройки, недоделки, недодома? Почему бы и не превратиться в осенний листок какого-нибудь клёна, – думалось мне тогда, – чтобы мягко и плавно, а главное, не торопясь, спуститься вниз, на землю; спустится туда, где не кружится голова и – не колотится – в груди клубок не истерит, где кровь не расширяет вены, туда, где отпустил бы паралич – всегда недремлющий, когда волнение свой превышает пик. А почему бы и нет? Думаю, было бы ужасно глупо и, прежде всего, жестоко по отношению к себе не надеяться, что всё пройдет гладко – что повезёт, не расшибёт, не станет гадким вид твой санитарке. Патологоанатома не очень жалко, он привык; чего не скажешь о других, но то не в счёт, то ладно, ведь ты сюда пришёл по жилам запустить адреналин. Экстрим и эгоизм всегда целуются в засос – бывает – на прощанье. Ну, а пока что: пред неиспытанным «бывает» ты стоишь, глотаешь воздух ртом, взглядом канат ласкаешь, вцепившись в него жадно, будто ждёшь поддержки с головы, по типу: Да, ведь же он размером с палец, не порвать его твоим шестидесяти пяти, и не сломать таким ничтожным килограммам березку, что в ста метрах от тебя стоит, от натяжения почти что не кряхтит, почти что кожу ей канат не рвёт, почти она не плачет. Набрался вдоволь воздуха, теперь почти не дышишь ты и смотришь вниз. Да здравствует, великий и могучий, “Роуп Джампинг”! за распрекрасную возможность оттуда побыстрее добраться до земли. Оттуда так отчётлив вид: черты, рельефы, шлакоблоки, кирпичи, плита бетонная, разбитая бутылка, и даже гвоздь кем-то забитый в кусок фанеры. Не пролететь бы над Парижем, как господин Фоньер, – остаться бы в живых, – с такой вот мыслью, наконец, мне удалось осуществить свой прыг.

За горизонтом

Темно… Тьма кромешная. Может, мои глаза закрыты? или их вовсе нет. Может, у меня нет глаз?! Есть – ощупью определяю, открыты – указывает расположение ресниц. Какой-то звук – скрип. Какой-то свет. И снова тьма кромешная. Вот! опять свет. Тьма. Что-то раскачивается … за углом, рукой нащупанным, – левой рукой нащупанным. Налево. Скрип. Свет в глаза!.. Потух. Что-то раскачивается надо мной. Свет. Плафон… раскачивается надо мной. С каких таких?.. Свет, за мной, осветил мне коридор… на миг. Коридор. Какой знакомый коридор.… Ну да, конечно! Скрип, – плафон раскачивается. Свет… показал мне чей-то силуэт… на том краю. Иду. Зачем? Скрип. Свет – силуэт не силуэт – отчётлив вид… на миг. Не может быть. Плафон на потолке – металлический, ужасный – раскачивается. Скрип, скрежет – плафон мне говорит: «Смотри». Газам не верю; плафону: «Вижу. Да лучше б я ослеп!» Она совсем теперь уж близко.

– Нет, нет, нет, нет! Ведь ты не можешь быть здесь. Что тебе здесь делать? Господи! И почему ты есть не ты? Но ты же! Ведь ты?

Скрип. Свет… из отворившейся двери. Дневной свет. Где Она? Её здесь больше нет. И где же делся металлический плафон? Не слышен больше скрип. Свет из двери. Исчез плафон. Исчезла и она. Она и он, как будто за одно, так тщательно планировали мой сердечный приступ.

Дверь. Свет дневной. Дверной проём.

****

- Здравствуй, Женя.

- Желаете мне здравствовать? – странно, а я ль, случаем, не умер?

- Умер? Ты имеешь в виду: погиб, или издох? Неужто кров сей так похож на преисподнюю? Или же ты собрался в рай? – не верю; таким как ты туда дорогу преграждает их изощрённый разум. Туда себя они же сами не пускают. Прости дружочек за «они», конечно – вы. Ты так не считаешь?

- Меня сейчас все эти счёты мало занимают.

- А жаль, тебе как раз таки пора бы разобраться.

- Я и пытаюсь... найти ответы на вопросы, что закипают, валят через край, как например: «Почему здесь я? как оказался?»

- Всё просто: ты заснул; всё это сон, в который я сознательно тебя привёл. Ведь ты бы самовольно не посетил меня, не так ли?

- Не будь я спящим?

- Да, не будь ты спящим?

- Не посетил.

- Я знал, конечно же, поэтому решил наведаться без приглашения, – решил наведаться пока ты спишь, не медля, ведь, когда выйдешь ты из сна, быть может, всё будет потеряно: потерян будет мой последний шанс на объяснения и на внушение, способное в урочный час спасти тебя от самого себя и уберечь от прегрешения, – страшнейшего из всех, на что готова пойти эгоистичная душа слабохарактерного существа, зовущегося, не по заслугам, человеком.

- Вы, забегая наперёд, ведёте сказ о выходе моём из сна, меня же куда больше занимает вопрос о времени и месте моего туда проникновения. “Где? и когда?” как-то прошло мимо меня. Я в шоке, в афиге, в неведении; в моём мозгу затмение. И главное: скажите, где сейчас она? Где Маша? Только это важно. Важнее чем “когда” и “где”; важнее дня и ночи; важнее сна, выхода из сна и входа; важнее Вас, всего того, что Вы сейчас мне здесь пророчите. Важнее, чем последний шанс; важнее объяснений и внушений; спасения в урочный час, души эгоистичной погребения, – вы понимаете? – всего важнее! Ответьте, где она?

- Я постараюсь, друг. Надеюсь, что могу тебя так называть?

- И я надеюсь.

- Я попытаюсь как можно чётче и ясней тебе ответить, хоть и твои вопросы – почему-то для меня – дорога напрямик в тупик, причём, почти всегда.

Не знаю, может я, конечно, не большой знаток и мало разбираюсь в снах, – в чём сомневаюсь, – но, как мне кажется, люди не так часто могут знать, во время мира грёз – блаженного или наоборот, но всё же – созерцания, спят ли они, или не спят. И уж конечно, в те моменты их навряд ли занимают вопросы о времени и месте засыпания, не так ли? Но, так как твой пытливый ум и размякший мой характер открыли истину и помогли точно узнать тебе, ты решил, вдруг, вглубь копнуть и посмотреть со стороны, где удостоен ты лежать теперь. Но, Жень, прошу тебя, избавь, откуда ж знать мне, где и когда изволил засыпать ты? Я многое на что могу влиять, когда ты здесь, когда ты спящий, ну и ещё, когда приходишь там со мною лично повидаться, осознанно и сам того желая. Я против воли в мозг недремлющий других не залезаю – пункт 123/326 вселенских норм не нарушаю. Я гражданин, у нас это почётным званием считают и в грязь лицом ударить граждане себе не позволяют. Мы далее от вас зашли ровно на столько, насколько я сейчас вперёд немного забегаю. Надеюсь, ты меня поймёшь, я знать не знаю: где и когда ты засыпаешь, я лишь могу предчувствовать, угадывать и иногда – выходит – предрекаю. Мне только лишь приходится сидеть вот здесь, во снах, либо, когда засветится маяк, переносить себя туда, но там ты, к сожалению, более меня не посещаешь. И в этом есть, признаю, и моя вина, – ты слишком уж тяжёл, с тобой игра сложна. Ты не пойми превратно, игра – в хорошем смысле слова, – игра, которая, надеюсь, пройдет тебе во благо. Теперь о Маше: друг мой, это уж твоя игра, и ты в неё играешь. Я также знать не знаю где она; предчувствую, быть может, и всего-то. Ты понимаешь?

- Я? Смеёшься? Нет? Серьезный? Головой качаешь, – здорово. Я ни фига не понимаю! Кто ты?!

- Ты можешь звать меня: инопланетянин... Мой дом не здесь, не на Земле. Сейчас от вас я вдалеке – за гранью понимания, из-за отсутствия у вас о нас какого-либо знания; из-за отсутствия у вас пока что зрения, вы — заблудившееся поколение.

И вновь смеешься, и вновь зря. Прошу, сосредоточься, оставь в сознании своём немного места для меня, а я рискну и объясню тебе, конечно вкратце, житейский смысл вселенского бытия. Представь, лишь на секунду, каким познанием я собираюсь наделить тебя, если скажу, что проведу сквозь тысячи веков, минуя все препятствия; поведаю об деградирующих, восстанавливающихся, развивающихся, и сверхмирах, о Богах и их Богах, тебе подобных существах. Готов ли ты, не перебивая, слушать? Если готов кивни, ну, или скажи: да.

– Валяй, готов, киваю, да.

– Спасибо, в твоём стиле – на порядок круче, чем просили.

Начнём с того, что в мозг твой вбили, ну, например: о хороводе с девяти планет, что кружатся вокруг светила; о куче звёзд, подвешенных во тьме, чтоб освещать тебе дорогу из ночного магазина; о луне, что укрепила твою веру в вурдалаков и вампиров; о Земле Обетованной, заполненной людьми. Неужто веришь ты, что вы одни? что больше нет жилых планет, одарённых разумом существ, что Бог, тот самый, что един, сидит на облаке у вас, здесь, свесив ножки вниз, свой протирает нимф; метает молнии и осыпает златом, кому чего и кто на что нажил:

Кому-то корж сухой, кому-то булка с маком.

Кому-то ландышей охапку, кому в подошву ржавый гвоздь.

Кому тягать вслед за собою тачку, кому-то ездить на Rolse Royes.

Кто-то сорвал Джек-пот, некто сдёр коленку.

Один застрял в лифте, другой совершил сделку.

Радуется толпа, рыдает процессия.

Вчера невеста, сегодня вдова. Чей-то поезд сошёл с рельс.

А почему из-под колёс сбежала колея?

Наказание Господне для Павла Петровича? –

Дремавшего на нижней полке, в третьем вагоне, купе №2.

А слышал, вчера упал самолёт на Карибах? –

Триста погибших пассажиров, а виной-то всему – изменившая мужу Луция.

Посмотри в окно: в доме напротив свет отключили? –

Да нет, это оголённые провода... На полу пустая бутылка Мартини.

Рыдает вдова за то, что курила, будучи невестой?

Выиграл в лотерею – не зря ведь похвалил жену, хоть и неудачно было взбито тесто.

Ездишь на крутом автомобиле, потому как подал нищему когда-то последние два рубля?

Тягаешь за собой телегу из-за того, что школьником не заучил таблицу умножения?

Да, возможно всё перечисленное и есть следствие, только, причём здесь небеса?

Это не Господние укоры и похвалы; на любое происшествие повлиять могли лишь только два несменных участника: твой мозг, твоя душа. Ну а ты есть сумма, ты – результат, ты – гармония между ними. Следовательно, твоя жизнь — только лишь твоя игра, не стоит уповать на высшие силы. Бог соучаствовал лишь один раз, когда создал твою внутреннюю стихию, посмотрел одним глазком на результат и умыл руки – «Живи с миром». С миром! – слышишь? Это не пустые слова, здесь стоит копнуть глубже. Мир — это также Его творения результат и указ Его прост: «Созданное мною должно жить друг для друга и действовать сообща». А вышло-то что? – какая то лабуда — беспрерывная, нескончаемая война: людей меж друг другом, homosapiens с миром. Homosapiens... Вас рановато ещё так называть, homosapiens — человек разумный. Ваш же мозг всего-то развит на какие-то жалкие проценты от ста, которые, правда, трудятся на всю катушку: разрушают живое, строят материальное; уничтожают одушевлённое, создают оловянное. Весь свой мизер, тысячелетиями накопленный, вы – так вот, просто – в трубу, нет, – в яму, в котёл, и сами туда, и из себя же варите суп – полон желчи, отравленный. Видеть вас, временами, не хватает мочи; оберегаешь глаза свои, дабы не изувечить. Понять же вовсе невмоготу: как можно так карёжить свою же судьбу? Бедная ваша душа, конечно, ей не справиться. Пожалейте её, ей тошнит, она в вас задыхается; ущемляется вами, в вас усыхает и, наконец, подстраивается. И вот тогда-то вы – при жизни мёртвый человек, – не ждите изнутри подсказа, на ощупь коротайте оставшийся свой жалкий век. И можете не сомневаться, век будет короток, – в вашем мире с погребённой душой долго не прошагать, слишком много вокруг помарок. Надеюсь, вы когда-нибудь обучитесь грамоте, я лично за вас в этом болею, но пока, все ваши деяния — сплошное бумагомарание, беспределие, мира истязание, собственного развития торможение, плавно переходящее в деградацию. Прости, приврал – конечно же, не плавно. Вы бьёте все рекорды скорости на Вселенской олимпиаде – в беге наперегонки в обратном направлении. И что вас ждёт в дальнейшем? Запишитесь же к окулисту, наконец, проверьте зрение! На финише ваша же родная Земля вручит вам собственное извержение. Не исключайте также возможность получить подарочек с неба. Я же, глядя со стороны, ставлю на самоистребление, но это, конечно же, если не предпримете мер:

Если не достанете затисканные души из глубоких недр,

Если не прочистите своё внутреннее благими намерениями,

Не вскормите усохшую сущность порядочностью и хорошими манерами,

Не укрепите здоровье её, не витаминизируете делами во благо,

Не возродите величественность души бескорыстностью своей и повседневной правдой.

Перечеркните же, наконец, все свои дурацкие «не», снимите оковы, позвольте вмешаться душе. Поверьте, ей известно многое, и ей ужасно не хочется из раза в раз вновь возрождаться на помойке, в которую вы превратили вашу «кормилицу», вашу «Землю-матушку» – кажется, так её называли ваши деды и бабушки, впрочем, те ещё провокаторы на кончину мира. Но вы-то уж их деяния своими перекрыли. И как удалось затмить две войны мировых и взрывы атомов? Ответ: прогресс на лицо – деяния дегенератов.

Женя, вижу твой взгляд – слегка растерянный; понимаю, тяжело воспринимать информацию, ведущуюся о шести миллиардах в целом. Думаю, для твоего восприятия, будет целесообразным упростить и, единичными примерами, более детально суть изложить — чернилами по белому. И так, как я уже говорил, Бог – будем называть Его так – сотворил нечто, – в твоём случае, – метающееся глубоко внутри, и сделал это единожды. Это нечто – совершенное, но обязанное жить во плоти. По Господнему сценарию оно должно доказывать свою состоятельность, проходя этап за этапом по своему пути: от плоти к плоти, с каждым разом прогрессируя, вскармливая и обогащая тела, продвигаться в направлении совершенного мира. Чтоб было доступней: совершенный мир — рай, до которого, правда, тебе ещё шагать и шагать, преодолевать не одну вселенскую милю. Раз уж заговорили о рае, почему бы и не поискать нам с тобой пример чистилища. Хотя, стоит ли глубоко копать? посмотри со стороны на собственную жизнь, на свою родную планету. К чему вы Её привели? Её внешний вид похож на мёртвую массу – бездыханную, усопшую комету. Ох уж, бедные ваши души, несчастные вы! вместо того, чтоб вперед шагать, к свету, вы бредете на ощупь в тени. Но почему, — справедливо заметишь ты, – если уж настолько совершенная душа, почему бы ей нам дорогу не осветить? Отвечу, но для начала, попрошу впредь не путать: она и есть ты. Ты, мой друг, – возрождённая душа, в наделённой мозгом плоти. Вот! вот он, каверз. Это и есть тот самый подвох – Господне препятствие, что мешает душам – миллионов миров обитателям – в райском саду сейчас, блаженствуя, жить для других, вечно любить, вечно радоваться, вечно счастье своё делить. Но ты слишком не унывай, не стоит провоцировать очередной стресс, – у тебя, как и у других, никто не отбирает твоё “вечно”, – всё твоё существование есть нескончаемый процесс. А для того, чтобы не жил ты слишком уж беспечно, чтоб полностью разуму не удалось душу твою сожрать, Бог заложил в серую массу некую крупицу, зовущуюся у вас правом выбора, позволив, тем самым, целиком и полностью собою обладать. – То есть, решать: позволять или не позволять разуму душу калечить, совершенство её отнимать, сковывать бедолагу, изолировать, истреблять. – То есть, принимать решение: прислушиваться ли к себе, своему внутреннему, неустанно принимая, способность эту развивать, тем самым помогать себя выращивать, обогащать чистотою, любовью к самому себе и ко всему живому, спокойствием к случившемуся и беспокойством за будущность, за рост свой, за к человечности постоянное приближение, за способность верить, что ты рождён, чтоб служить, обогащаясь в службе, обогащаясь светом, теплом и свежестью, радоваться каждому жизненному моменту, как ещё одному шансу подняться на ступень, – ещё на шаг приблизится к заветной цели – к совершенству; или не обращать внимание на шум изнутри, включить игнор полнейший, без разбора по миру собственное тело вести, пока совсем не стихнет, пока совсем легко не станет, пока “никак” не снизойдет, жизнь пока не потеряет смысл. К совершенству? – переспросишь ты. – Я ведь рождён был таковым, зачем туда идти? Поправлюсь: к совершенству во плоти. Душа без тела не жива. Души без тела нет, не рождена. Не рождено и тело без души. Душа и разум во плоти — вот, это ты. Но существует между составляющими разница одна: душа всегда твоя, душа везде есть ты, а тело сменно, и разум твой, в зависимости от того, на что когда-то ты нажил, приобретённый временно. Теперешнее же твоей души с разумом содействие предопределит уровень твоего врождённого интеллекта, состояние тела, место и окружение в следующем твоём перерождении — вечной души очередном переселении. И вот здесь-то самое место тем единичным примерам, что помогут тебе воспринять, мне – чернилами по белому – суть передать. Хочу тебе вопрос задать, тем самым и начать:

Как часто ты прислушиваешься к зову внутри? Не отвечай, я знаю, что постоянно, потому, собственно, к тебе себя расположил. И как? можешь разобрать подсказ? Что-нибудь вообще слышишь? только лишь постоянный судорожный крик, от которого едет крыша? Иногда бессвязное бормотание? сплошная суета, из стороны в сторону метание? Как думаешь, почему? скажи спасибо мозгу своему, который по твоему же приказу плотно прикрыл души уста. А та видит, что ты к ней постоянно обращаешься, хочет помочь, всеми силами пытается: бьётся, кричит, вырывается и ведь, иногда, получается кое-какие обрывки донести. И тут, вновь начинается всё та же песня: ты её речи не принимаешь, на правду бесишься, судьбу проклинаешь, разуму (жаль его, он тоже измучен уже) даёшь новое-старое задание – забыть, стереть, не поймёт – искалечить, не гнушаться истязаний, главное: прекратить, остановить души песнь, запереть её – глубоко, далеко – под тысячью замками. И кто от этого всего в выигрыше, ты мне ответишь? Хочешь родиться в следующий раз “одарённым“ припадками эпилепсии? или с врождённым синдромом дауна? – а это целую жизнь потерять, на следующую жизнь уповая. А следующая возьмёт своё начало, скорее всего, из далека, оттуда, где ты прощался с телом какой-нибудь собаки, или верблюда. Как тебе такой пример? Нравится? Слушай другой, можешь выдохнуть, он тебя не касается.

Ты ведь, наверняка, задумывался, и не однократно (в чём, в чём, а в глубине мыслей твоих не приходится сомневаться) глядя на бедное дитя, просящее подаяние: за что уготована такая судьба, ведь нет же ещё греха на нём? Не успел ведь нажить себе там, на верху, неприятелей, а с протянутой рукой вынужден стоять уже. В холод, в дождь, под палящим солнцем – рваные штанишки; ноги: то босы, то обуты в дырявые калоши – копеечку за копеечкой пальчики принимают; крепко так, с радостью, их малыш в ладошке своей сжимает, и бежит с улыбкой на лице домой, к тёплой трубе в подвале, «Мама, мамочка, гляди, сколько я принёс, – говорит, – ты ведь сегодня меня не заругаешь?» Нет, не заругает сегодня и не побьёт, а, возможно, даже приголубит и похвалит, когда, купленный за копейки, самогон разопьёт с временным сожителем дядь Степаном. И святость такую излучает детское лицо в тёмном подвале. А как думаешь, много ли шансов, в дальнейшем, у души той уберечься в такой компании? Остаётся лишь надеяться, болеть за него и верить в чудо: что удастся зацепиться мальцу за свет, не придётся в следующей жизни своей отправляться назад – к верблюдам. Понимаешь, жуткая, тяжкая судьба – это как искупление; существует лишь три варианта подобной жизни течения:

Первый: безгранично страдать, пока душа не стлеет — это и есть те шаги

назад к возрождению человеком пещерным.

Второй: это, если душа сохранит свой лик, не падёт пред обстоятельствами

и жестоким уделом. И хоть страданий не избежать, и предыдущая

жизнь всё же отразится эхом, можно смело ступать в будущность

тем не менее, – омыты слезами прошлые грехи, в тепле ожидается

перерождение.

Третий: хотелось бы исключить, но практика указывает на особое

распространение. Это, когда, за тяжкие грехи в прошлом,

в настоящем лобзая низы, или скача на диком коне к псевдо

звёздам, пополняется счёт преступлениям.

Что же ждёт подобный типаж в будущем, за пределами чрева?

О, Господь, спаси души их, помоги пережить это тело.

Ну, а после, бедолаги отправятся практически к самым истокам –

туда, где душа ещё с разумом не встречается,

туда, где жива и не жива, временно заморожена,

туда где инстинкт руководит плотью: ползающей,

жужащей, подскакивающей, в лучшем случае — квакающей.

Вот такие вот варианты... Но заметь, всегда и во всём существует, хоть один, но радужный. Не зря ведь дана свобода выбора каждому по миру странствующему. Точнее будет сказать – по мирам. Да, не изумляйся, случаи бывают. У вас огромна редкость, если вперёд (в более развитые цивилизации), как случайность, например: Лев Толстой, Иисус Христос, Махатма Ганди; но зато назад... Здесь личностей показательных хоть отбавляй: Иди Амин, Иосиф Сталин, Адольф Гитлер, Торквеллада, Салат Сар. Вот они-то, наверняка, сейчас пребывают на планетах, что по старше вашей, в деградации более преуспевших, что значит – души их занесло в сущий ад. Жарятся они сейчас под солнцем палящим, или кости их от мороза жуткого сейчас переламываются. Населяют те планеты не существа, а особи-мутанты, обречённые на долгую жизнь в постоянных мучениях. После смерти уже герои, которые «анти», вернутся на Землю... отправятся на рыбалку. Окунь охотно клюёт на червя.

Теперь расскажу немного о себе, думаю, будет уместно. Рождён я отсюда за 309 таких вот Земель от, так называемой, Солнечной системы. Лет мне 327, если тебе интересно. В общей сложности за спиной души моей уже более 1000 перерождений. Возраста моего не смущайся, я ещё не так уж и стар. Лик же, с которым пред тобой предстал, одолжил, для того, чтобы не ошарашить, не вызвать приступ. Дабы привлечь внимание добавил седин. Изучил достаточно, потому и знал прекрасно, что уважаешь стариков.… Оказалось, что ошибался, – думал, уделишь внимание и не пошлёшь при случае туда, куда вы, протестуя, всех направляете, туда, куда пойти не готов. Я, конечно же, иронизирую, прекрасно понимая, что в вашем лексиконе предостаточно ничего не значащих слов, которые вы употребляете для связки, просто так, как предлог. С планеты я постарше не многим более чем на миллион веков. На ней только и переселялся, с информацией этой знаком. А это значит, что никогда не блистал особо и не изощрялся, издеваясь над собой; в мучениях над подобными и над родиной преуспевал, но не слишком усердствовал. Хотя шагов назад, признаюсь, наделал предостаточно. Но это было на начальных этапах, где-то в том же возрасте души, в котором пребываешь сейчас ты. Мозг твой ещё в состоянии усваивать? различает смысла черты?

Я кивнул головой тогда, якобы понимал что-то, сейчас же, вспоминая и, якобы, заглядывая со стороны, глубоко сомневаюсь, что речи старца, тьфу ты, инопланетянина, в полной мере до меня дошли.

– У нас, – продолжал мнимый Назарий (а может это его настоящее имя?), – такого понятия как деградация уже просто не существует, никто назад ступать не собирается, не позволяет ум, развитый, как минимум, на 33% у каждого, а этого вполне предостаточно, чтобы догадаться и полностью влиянию души поддаться. Мы ещё не знаем очень и очень многого, но то, что уже известно не позволяет нам жизнями разбрасываться направо и налево безответственно. Мы стремимся лишь вверх, все силы прикладываем, цепляемся за каждый шанс представившийся выполнить благое дело, помочь ближнему, пожертвовать ради, пусть даже своим телом, но лишь бы на пользу пошло: миру всему, человечеству, вселенной, Всевышнему, следовательно, самому себе.

А теперь, Женя, пожалуй, пришёл черед вопросов, что выстроились в ряд на твоём языке, как я чувствую. Только, прошу, умеренней и как можно чётче, тебе просыпаться пора, слишком уж сон затянулся.

– Ты говоришь, что Бог единожды поучаствовал, когда создал души. Кто же тогда следит за перерождением адекватным нажитому, заслуженным?

– Удивляешь, – конечно же, сама душа. Я же говорил – совершенна, а значит – объективна, выбирает ровно то, что нажила, в некоторых случаях, отдаляя тем себя от совершенного мира.

– И сколько же в мире этом, совершенном, сейчас обитателей?

– К сожалению, пока ещё, не располагаю такой информацией.

– Сколько миров во Вселенной?

– Великое множество, и у каждого по несколько параллельных.

– В смысле? Не понимаю.

– То есть, похожих, подобно развивающихся, Богом предусмотренных на случай ЧП, что у Вас с минуты на минуту намечается, ну, или, чтоб дать планете дух перевести, от паразитов издевающихся избавив. Не все же души в том случае вниз перевести, многие не заслуживают подобной участи, а вверх, к сожалению, редкость большая. Для этого и необходимы параллельные миры, неспроста ведь, с каждым годом, у вас прирост грандиозный наблюдается. Значит, где-то уже домучили, доигрались.

– И как же так происходит, что прирост постепенный, если, например, извержение унесло все жизни одновременно?

– Очень уместный вопрос, молодец. Забыл упомянуть о кустарниках и деревьях. Души, в случае «конца их света», не отправившееся вниз, вверх не заслужившие, моментально в параллельном мире не переродившиеся человеком, проходят реабилитацию в растениях.

– А возрождаются в какой последовательности, по жребию?

– Ты смотри, не потерял чувство юмора. Нет, конечно, кости не приходится бросать. В очередной раз повторюсь: души совершенны, каждая знает свои заслуги, – почувствует, когда придёт её час. Но опять же, теряется драгоценное время, поэтому: ребята, не тратьте его в холостую, берегите свою родную Землю, вам, в любом случае, её вновь заселять.

– Хорошо, душа совершенна, Бог мотивирует на добро, что же тогда порождает в человеке зло? Мозг?

– Нет. Мозг, как поролон, он впитывает лишь только то, что ты ему позволяешь, и если злу позволено войти, то им он душу ущемляет, – только и всего.

– Так, что же порождает? – ты так и не ответил.

– Есть такая сила, что несёт с собою только мрак, о ней опасно говорить вслух. Каждый во Вселенной знает, если он, конечно, не дурак, что об этом и думать опасно. А ты же вынуждаешь – уклониться не даёшь мне шанс. Давай опустим лучше эту тему, чтоб в разум только свет вбирать, паразитам тёмным мест не оставлять, дабы не поддаться искушению, на 180 не развернуться дабы, дабы в обратном направлении не зашагать.

- У нас, как ты, наверное, уже заметил, тому, что несёт, мрак огромное внимание уделяют, поэтому я привык и обречён, выходит что, на разворот назад. Но говорить, или о чём-то там умолчать — этого права я у тебя не могу отобрать. Не стану даже и пытаться, дабы не напрягать. О другом заведу: надеюсь правильно понял, и если брать во внимание весь вышесказ, выходит, что тем, кто сдал зачёт по добродетели на пятёрку, в следующей жизни суждено жить во дворцах? повелевать и властвовать суждено, во всевозможных благах купаться? балдеть и радоваться, не заморачиваться и не перетруждаться?

- Что за вопрос такой? Зачем задал, ведь ответ-то знаешь? Мыслям своим поддержку со стороны подбираешь? Что же, пожалуйста, такую возможность предоставляю:

Повелевать – это огромное препятствие, это – прямой путь к наказанию, это – почти всегда – шаг назад. Исключения, конечно, бывают, но их по пальцам можно пересчитать, причём, не только у вас, но и у нас. Есть только разница – большая: справившихся пересчитать и с душой не распрощавшихся – у вас; искушённых всё же и по ступеням вниз отправившихся — у нас. Пойми, материальные блага чрезмерные, особенно в вашем случае, на данном этапе развития, особенно опасны, – это, как прыгать на батуте, обутому в ласты; это, как летать неоперённому птенцу; как взять в руки сковороду молодому отцу. Это как мозаику собирать с завязанными глазами; строить оборонительные редуты из обрывков бумаги; как разводить костёр под дождём с последней спички; как собирать грибы у Чернобыля не осведомлённому туристу, – это невероятно сложная задача — управляя жизнями других, самому в живых остаться. Душа отправляет себя на такое испытание только лишь в том случае, нарочно, если в проведённой жизни до, некто был каким-нибудь героем одиночкой, всеми силами к вершине пенопластовой рвавшимся, все локти и колени сбившим, да, к счастью своему, так и не добравшимся. Хотя, возможно и к несчастью, ведь мог уже потихонечку грехи искупать, а так придётся ещё кое-какое время подождать, то бишь: некоторое время терять, бестолково собирая по миру антиблагодать. Признаться, аж сердце стонет временами, когда, нехотя, через не могу, наблюдаю, как чьё-то любимое чадо, образованное, воспитанное, окружением чистым и семейным теплом одарённое – вероятно за былое хорошее, вдруг замкнутым оказывается в материальной центрифуге:

Из-за какой-то нелепой случайности, чей-то ворвался паршивый совет, – душа не удел осталась, от мозга, в какой-то момент налёту поддавшегося, ей прощальный привет. Здравый смысл — припудренный, нарумяненный энцефалитный клещ — поддержал юношу разменивающего филологический на экономики и финансов факультет.

Ужасные в мире вашем происходят случайности, страшнее пожалуй нет, чем, отбросив «Собор..» Виктора Гюго куда-подальше, ухватиться за «Думай и богатей».

Ну а теперь тебе пора, мой друг, – задавай свой последний.

– Последний? Я ведь только вошёл во вкус; ещё множество в запасе, как пример – твой возраст – не стар в 347?

- Всё просто, я никому и ничему не мешаю, я просто живу, и делаю всё возможное, чтобы принести пользу. И я прислушиваюсь к внутреннему голосу, отсюда — реже ошибаюсь. И дорожу мгновениями, в которых плюсы зарабатываю. И каждый миг негативный лелею, урок из него извлекаю. По планете иду аккуратно, не марширую, гармонию не нарушаю, за что награждаю себя богатствами её, в пути обогащаюсь. Орошаю дорогу пред собой благими деяниями, чтобы та, вскормленная и упоённая, дальше вела меня к бессмертным знаниям. Богатому духом — долгие лета.

Ну всё, парень, тебе пора. На сегодня хватит, ты и так перенёс не малый штурм. Последний совет: лишь откроешь глаза ты, повтори про себя, не вставая с кровати:

Сиянием чистой души освещается разум.

- Нет, нет, погоди, ещё не всё. Меня интересует, что тебя именно сюда приве... Не понял, что это значит?

Второй пощёчины я тоже не понял. Третья раздражила. Четвёртая была мощней остальных. А после пятой пощёчины, отпущенной по щеке моей, старик исчез. Будто сквозь землю провалился. Верней, сквозь пол. Через несколько секунд что-то в лицо брызнуло. Затем ещё. И ещё, и ещё... Вскоре начался дождь, перешедший в ливень. Я стоял посреди комнаты, разинув рот, взирая в потолок, с которого лило. В апофеоз всему, одна из стен дала трещину. Прорвало, сбило с ног, комнату затопило.

Ведро пустое над собой обнаружил я, когда глаза мои открылись.

– Чувак, ты напугал сейчас меня. Я уж, было, и не знал что мыслить.

- Почему я здесь?

- То есть, как?.. Это твой дом.

- Когда в него вернулся?

- Ты его и не покидал, ты спал, причём, почти что сутки.

- Я догадался, где заснул, по месту, в коем мне пришлось проснуться. Но почему? Когда я преступил порог? Каким я лёг? Где Маша? Где она? Скажи мне, Стэн, молю.

- Какая Маша? Кто Она? Порог переступил? Теря, дружище, последний раз ты пересёк черту – границу собственной квартиры – в прошлом месяце, причём в начальных его числах. С тех пор ты изолирован внутри, уже весь мхом покрылся.

****

Я встал, я вышел в коридор, обулся. Разулся, вновь в комнату вошёл, уселся. Выдохнул, вдохнул, взял сигарету, прикурил и дважды затянулся. Потушил об пол, вышел в коридор, обулся. В ванную пошёл, умылся. Вернулся в комнату, не разувался.

- Ты сон, я сплю, и это всё мне снится. Обидно, что не помнится, когда ложился.

- Жека, что с тобой?

- Не подходи, стой, где стоишь, я докажу.

Стэн оказался расторопным, я цел, а канцелярский нож упал на пол.

- Ты чего?!

- Стэн, не поймёшь, я жил, я две недели отсутствовал. Я четвёртого ушёл. Я любил, люблю, поверить не могу... Нет! это невозможно... отойди.

Я начал собираться. Стэн был изумлён, стоял и, молча, наблюдал, не вмешивался... Я собрался, Стэн вмешался.

- Жека, никуда ты не пойдешь! пожалуйста, останься. Давай поговорим, ты всё мне объяснишь.

Я попытался проскочить, но путь был преграждён.

- Да успокойся, что с тобой?!

- Отойди.

- Не отойду.

- Тогда через окно.

- Ты что рехнулся?

Возможно, да. Вполне возможно, что рехнулся. Удивительно, но почему-то я не помню своих тогдашних чувств; зато вижу и отчётливо, как будто вновь перед дверьми стою, художника, как никогда встревоженное, лицо. Вижу, как он из жестов тщательно выстраивает оборонительные редуты. Слышу, как словами копает глубочезный ров. Ха! услышал мат, а это нонсенс, – это адекватно стереофоническому звуку, разменивающемуся на неестественное, как для себя, юродивое моно; такой размен терзает уши.

А ведь добился же своего, – сработал его приём. Я успокоился, я остыл. С этого момента себя прекрасно помню, с таким собой знаком. Давно ли миновали времена, когда, расчётливый и хладнокровный, в доверие входил, ну а потом...

Вышел за дверь я, когда у Стэна телефон зазвонил. С девушкой своей он никогда не говорил при мне. Сердца скучающих влюблённых, в полной мере, раскрепощёнными быть могут лишь наедине. К тому же я всем своим видом почти святого простофилю убедил, что всё прошло: кошмар, который якобы всему виной был, теперь забыт, что мозг собрался после передозировки сном; не зря ведь он переживал, что впал я в летаргию. Я дал отчёт, что осознал, – реальность ощутил. Мы, до звонка, на кухне пили чай, беседовали о пустом, я даже не единожды шутил. Ну, а потом...

На улице было свежо, но вскоре стало жарко. В голове были все мысли кувырком. Я бежал со всех ног, будто очень опаздывал. Но куда? К кому? Нет, я не мог поверить...

Стэн ошибается, или ошибается мой разум, неверно разбирая смысл его слов, – говорил я себе, потом бранил себя, – да, чёрт возьми, о чём я! – кричал, – я ведь жил, я чувствовал! Прочь сомнения, всё пережитое не может оказаться сном. Мне необходимо лишь домой добраться, добраться в наш дом, чтобы её увидеть, чтобы обнять; прижать, чтобы к себе крепко, чтобы никогда не отпускать ни на дюйм. Да когда же я мог? Когда же распрощался? Прощался ли я с ней, когда ушёл? Когда ушёл? Как далеко так оказался? Балван безмозглый, куриная память! Дом девятиэтажный, прыжок... – на этом цепочка обрывается, это был моих воспоминаний последний полёт. Безжалостное утро крылья обломало, теперь я снова ползающее млекопитающее… нет, насекомое, гусеница, жалкое существо; но всё же – существо, надежды не теряющее, с претензиями на то, чтобы опять стать мотыльком, чтоб вновь порхать, не чувствовать земли, жить для, жить за, жить до скончания веков. Как жить легко, когда живётся; как тяжело, когда ты просто коротаешь кем-то отведённый тебе срок.

Я помню как, задумавшись, ускорив бег, и без того который ну никак нельзя было назвать «трусцой», я чуть не задохнулся... Выглядел, наверняка, тогда я более чем худо, посреди автостанции, то наприсядках, то изогнувшись, откашливающийся табаком.

Ну, а дальше, меня ждала «комфортабельная» поездка на заднем сиденье автобуса, рядом с подвыпившим мужиком. Но я мало обращал внимания на его не трезвый стан, дурной тон, на запах исходивший от него, на какой-то скандал, что он устроил, за что впоследствии справедливо был прозван козлом. Других пассажиров я тоже не замечал, размыт был вид за окном. Весь мир для меня тогда вывернулся наизнанку, или же я провалился в желудок его, откуда кроме одного лишь образа моей Маши не видно было никого и ничего. Всего-то за период часовой поездки я сотню раз оказывался крайне подавленным, неоднократно, забывшись, приходил в восторг; каким-либо мыслям или воспоминаниям, не связанным с моим «сиянием», было не добраться, – обмотанный изоляцией, далеко от них укрылся мозг.

Какой же она выглядела смешной в той забавной шляпке, – мне вспоминалось. – Как издевалась, пытаясь насильно напялить, просто так, ради забавы, на меня чудовищное пальто, предназначавшееся, вероятно, для покупателей, наделённых изощрённым вкусом, и продававшееся в том же бутике, где мы купили Маше юбочку из плюша; она ещё долго, смеясь, называла себя Ксюшей потом. Мне мы купили перчатки с обрезанными пальцами. Когда проголодались, съели по салату и отбивной. На эскалаторе катались. Играли в настольный хоккей. Она ужасно злилась, когда я поддавался. Называла своего вратаря раззявой, когда я случайно забивал гол. Каталась на коньках. Я переживал, потому как еле на ногах стояла. Рассказала продавцу мороженного в тему анекдот и получила за то дополнительную порцию мороженного, и ещё за то, что глаз старику порадовала своею красотой.

Ну а потом пришёл черед супермаркета – на нулевом – проходить экзамен на готовность трассы. Мимо стеллажей мчался взятый нами возок. Маша, конечно же, за рулём, я – постукивающий движок – сзади. И всё бы было бы ничего, и прошло бы гладко, если бы в самый неподходящий момент не вылетела из-за угла, нагло правой руки нарушающая правила, не в меру упитанная женщина с огромным тортом. Пизанская башня с грохотом рухнула, болид в сторону отнесло, мы же, на какие-то доли секунды, разминувшиеся с охраной, покидали торговый центр весело и с ветерком.

Весело, грустно – из крайности в крайность; такая живая, всегда настоящая. Отчётливо помню, во второй день нашей совместной жизни, её увлекательный монолог:

«Равновесие?.. Нет… равновесие – это не моё, – говорила она улыбаясь, – равновесие для зануд и для слабаков, – для серых, однотонных, однотипных, ежедневно топающих по миру на месте: ни назад, ни вперёд. Стремиться к равновесию – собственноручно выстраивать себе клетку, очерчивать свои границы мелком, которые нельзя переступить ни в коем случае, – ни на минутку, не позволяет личной конституции закон, тот закон, что состоит из множества томов, пополняющихся новыми пунктами с каждым днём. Равновесие – это полное отсутствие колебаний волн, – что конечно несёт свои плюсы, оберегает от болезненных падений, но беда-то главная в том, что человек ярчайшие моменты, особенные, в таком случае, исключает из жизни своей, настраиваясь на дохлый тон. Как по мне, то пусть шарашет меня, долбит, кидает из стороны в сторону, чем передвигаясь по земле как зомби, остерегаясь лишних эмоций, наслаждаться своей гармоничной тошнотой. Ну, а теперь, думаю, хватит с нас этих равновесных сил, и хотя я, в принципе, большая любительница неопределённых тем, меня больше занимает: почему именно ты об этом первым заговорил – человек явно не являющийся примером большого спокойствия. Женя, не смотря на то, что ты отказываешься, и на отрез, я всё-таки хотела бы поговорить с тобой о твоём сне; хотела бы знать, почему ты не спишь. Я ужасно волнуюсь, ведь ты для меня теперь не рядовой человек, понимаешь?»

Ах, Маша, девочка моя, ну зачем же тебе это было нужно? Почему проявляла такой интерес к болезненной теме? – заставляла, умоляла, уговаривала: «Женя, это ненормально, каждый обязан спать; твоя паранойя может пагубно обернуться для тебя. Как ты не поймешь до сих пор? – ты на прямом пути к истощению, у неврологии под козырьком».

Да, слова её, наверное, пророчество. Отсюда до двери в дурдом мне очень близко. Оттуда было тоже не так уж далеко. Там, выйдя на автовокзале и, резко поменяв маршрутку на трамвай, я направлялся в центр, к той, чей образ неустанно маячил в голове, чьё имя было на устах, чьё имя вслух твердил, чьё имя тараторил про себя: Маша, Маша, Маша... Губы мои были там алые, я снова искусал их до крови. Там у трамвая, как нарочно с проводов рога слетели, и он застыл. До пункта назначения оставалось где-то треть пути. Я перешёл на бег; ну, что ж, не привыкать, ведь не впервой сегодня, – в сегодняшний тот день, – надеюсь, что Вы поняли. В дальнейшем, по типу: «тот», «там» и «тогда» местоимения, указывающие на – в прошедшем – все мои перемещения, нарочно опущу, чтоб с головою провалиться в заполняющуюся строку, чтоб грань стереть минувшего и в настоящем время, чтоб снова прыгнуть за черту, попасть в театр на нескончаемый спектакль вечного абсурда, где из-за ширмы ожидаются всегда, непредсказуемыми, странными, явления.

Улица, сменяющая улицу. Дом вслед за домом. Деревья. Пустые лавочки. Толпы прохожих. Билборд огромный, провоцирующий следом установленный билборд. За ними третий – утверждает, что их ссора ни о чём. «Они ничтожны», – говорит четвертый; пятый: «Я – единственный герой». Мне, бегущему, успели (надо же!) вложить в ладонь рекламную листовку, чтобы перенёс её к приюту у ближайшей остановки, или… Урны повсюду, причина – шелпотреп в количестве растёт. Приём макулатуры погребён, и у креста, на фото, пионерский галстук. Три чахлых дерева в посадке, не чокаясь, по сто, за упокой. Последняя исписана и сожжена тетрадка, перерождайся лес! теперь Microsoft Word вместо неё; мы больше лишний раз не потревожим ствол, не парься понапрасну, наш вертикально крепится теперь рабочий стол.

Как жаль, что не одному принтеру не распечатать того, что гигабайты памяти хранят в себе, – во мне. Вот если б быть художником, умели б мои руки заставить кисти целоваться, да так, чтобы у Вас открылся рот при виде дивы той, которой я имел возможность любоваться… наслаждаться. Как жаль, что я не одарён, что остаётся лишь держать свой жалкий слог, в надежде на воображение тех смельчаков, что в чтении своём зашли так далеко. Спасибо за терпение. Мой вымышленный чтец – в моих глазах герой! (и не отечества, а личный), прошу вместе со мной пересмотреть фотоальбом. Я плёнку проявил, пока мой шаг не ровный (то длинный, то короткий) мерил расстояние одной третей от пути, трамвайною поломкой увеличенного во времени. Перелистай, почувствуй, как было мне непросто смотреть издалека, с глубин ею пропитанного мозга, на лик. Тутанхамон не чувствовал и не любил – в сравнении всё познается; я болен, заражён, я одержим. Тебе мой первый кадр:

Она … лежит. На ней рубашка в клетку… моя. Глаза чуть прикрывает чёлка. Улыбка мягкая, искренняя, как у ребенка, обласканного матерью. Прикрыты веки. Она устала, хочет спать, но засыпать не смеет, чтоб подарить как можно больше мне, дураку не спящему, мгновений её не спящую любить, ведь знает, что измучить себя ночью, обожая, я успею, за мной не постоит.

Теперь на фото №2 смотри:

Она. В руках бокал. Вино испанское сухое красное. Свет выключен. Вокруг расставленные – освещают её – свечи, или же это она настолько ярка, что собою поджигает их. Предположение такое строю без преувеличения. Доказательств требуешь? – ты на меня, рядом сидящего, взгляни: я на её фоне меркну, – я в сумерках, сижу в тени. Она, так горяча, собою пол прохладный греет, я греюсь от него и от её руки. Спина всегда ровна, она изящна в этом платье, смотрит сверху на меня, чьи плечи, как обычно, рвутся вниз. И этот взгляд… ты только посмотри. А?!.. Что? опешил? Потерян дар, – который, – речи? Ну что ж ты засмущался? не стыдись, любой не смог бы говорить на твоём месте, ты растворён сейчас, ты есть не ты: состав каких-то родственных молекул – зависших, увлечённых, обездвиженных.

Ну всё, теперь немного отвлекись, остынь. Лови-ка что-нибудь полегче... Не знаю даже что и предложить. Пожалуй, всё зацепит. Тогда терпи.

Она … и губы совершенных форм. Зубами, что белей декабрьских снегов, прикусывает пальчик. Чёрный лак гордо красуется на нём, ещё бы, быть любимым ею, это значит, быть выделенным Божеством. Уверен, что и Он её поклонник, собою восхищён и чувствует себя воистину Творцом. Она игрива, весела и, как бы, со стороны поглядывает. Голова склонилась вниз, немножко в бок. И плечико, такое хрупкое, тянется вверх, как будто норовит коснуться подбородка, увенчанного чуть заметной ямочкой… такие же на щёчках; в улыбке расплывается её лицо. Ах, этот носик: не длинный, не короткий и не курносый, не картошкой, а идеальных форм, как, впрочем, все лица черты. А шея… ниже… её тело плотно облегает майка; коротенькие шорты... Слишком уж жестоко так поступать с людьми не подготовленными, с совершенством не знакомыми, до селе – лобзателями псевдо красоты.

Ты что уже нацелен к обмороку? Погоди. Ещё не всё. Альбом моих воспоминаний так огромен. Но… Stop! – здесь фильмоскоп наш ловит клин; альбом захлопнут, причина – инородный кадр. Я был уже у площади, когда мне повстречался Вилд.

Дата добавления: 2015-08-10