Вначале было небо. 4 страница

– Вижу, ты пришёл вооружённым? Незрячий с револьвером – метишь в яблочко, не видя цели? Горечь в том, что дуло у виска у своего ты держишь, и ведь знаешь это, сам ведь чертишь координат мишени. Душу всю себе извёл и теперь, влюблённый в боль, предаёшь несчастную насилию. Женя, не готовься к скрежету зубов, отпусти натянутые нервы, измени аккорд, либо я буду бессилен донести в запрограммированный мозг то, которое полярно негативу. Услышь меня: я существо, я существую; ты существо, ты существуешь, и мы с тобой – двое существ – ведём сейчас беседу. Скажи, ответил ль я на твой вопрос? Успокоен ль ты моим ответом?

Успокоен ли был я тогда? Свалился ли громадный кирпич; возобновился ли привычный ритм; ослабла ли удавка; освобождён ли был кадык? Думаю, я стал спокойней и чувства тревоги на столько ушли, на сколько могли отойти, и их отдалённость равнялась отдалённости им идентичных, испытуемых... ну, например, каким-нибудь юнгой, единственным спасшимся, после того как волна, разбив судно, отправив на дно экипаж, подарила ему обломок кормы, и теперь он дрейфует на ней посреди океана, умирая от жажды над бескрайним простором воды. Было ль мне того мало? Нет. Мне старик подарил то, чего не хватало – Назарий меня разубедил, озарив вдруг сомнением, что всегда сходно со ступенью и ведет либо вверх, либо вниз. Тогда мне даровано было первое либо – направление из.

Вот тогда-то, наверно, в тот самый момент, мне стоило выйти, – развернуться спиной к старику, попрощавшись, покинуть общагу; забыть странную встречу, с памяти сжечь всё, что связано со вторым либо и способно, поменяв направленье, спустить. В подземелье не жить чудаку без свечи; чудаку и с свечёй не прожить в подземелье.

Я прекрасно понимал, что Назарий увильнул от чёткого ответа на конкретно поставленный вопрос, но стоило ли ворошить улей? Имелось ли с собой противоядие? Не страдал ли от аллергии? Не лучше б было бы упиться недосказанностью, – приняв ответ, вскормив воображением, развить его в завет?

Насколько часто в жизни суждено нам принимать судьбоносные решения? Быть может один раз – тот самый, единственный шанс вступить в колею, окунуться в поток и, поддавшись течению, плыть в покое и здравии, по пути собирая плодов и злаков земных урожаи? А быть может, есть шанс №2? – на тот случай, если, вдруг, проморгав, или вовсе заснув, пропустил поворот. А быть может, есть шанс №3? есть 4, есть 5 и есть 6; может 7, может 8… 23? А вдруг вся наша жизнь есть сплошной лабиринт, и запутаться в ней очень просто? В таком случае, смысла не вижу гадать, стоя на перекрёстке. Взвешивать, думать, считать; ошибившись расстраиваться, горевать, или, если удачно свернул, слишком уж ликовать – какой смысл? ведь пройдёшь метров сто, день иль час проживёшь – вновь упрёшься в громадную глыбу. Вновь пред выбором: влево, обойдешь если – прямо, на разворот – по кольцу, или вправо. Куда б ни пошёл: ты в дыму, ты в тумане, видимость – ноль, и лишь рана укажет в итоге на то, что свернул не туда. Или горсть серебра с неба вдруг упадёт. А может, отрава ждёт в кубке с вином? В никуда, к ни за чем каждый день, с каждым днём новый ход, новый приз, новый «чёрт подери», «ура» или «облом», к благу вверх, к счастью вниз, всё вверх дном, всё дном вниз – с каждым днём. Жаль, что я не умею не париться, и тогда, как мне кажется, лучше б было уйти, но что-то меня увлекло, вынудив остаться. Этим чем-то явилась зима… Русский дом, – нет, скорее, – изба. Рядом холм, на нём ель. Всё в снегу, всё бело. Горизонт где-то, там, далеко; за ним серое небо.

Интересно, когда были поклеены эти фотообои? Вчера? Или прошла уже неделя? Месяц, год, годы? Быть не может, чтобы я не заметил их во время прошлых моих здесь явлений. И если так, если быть не смогло, и на стену бумага легла в последние дни, тогда эти обои б/у, ведь в случае противном они обязаны были умудриться успеть вобрать с дюжину пятен в себя и выцвести сверхскоропостижно, – что представляется с трудом, несмотря даже на постоянно светящее солнце в окно.... с коридора, которое... и сейчас ярко бьёт – пропускает лучи сквозь стекло... в время позднее – вечернее… Удивительно... Как же это? – такие вот мысли в муках родились в моей голове. И вновь напряжение норму превысило. Вновь сердце забилось быстрее и стенки сосудов опять закряхтели от давления закипающей крови. Я опустил голову вниз, чтоб спрятать новое зачатие тревоги, затем, передумав скрывать, повернул её медленно вправо – в ту сторону, где всё это время неподвижно, беззвучно находился старец. Я понял, я прочёл в его взгляде, что сегодня я вынужден буду открыться, – нет, – я вынужден буду открыть, откупорить сердечную мышцу, раствор там обновить, закатать и в подвал – на замок, ключ в карман, пусть хранится. Пусть над бутылем тем сплетёт паутину паук, пусть грызут его мыши, пусть его украдут, пусть сотрёт в порошок его дней вереница. Только б более с ним не встречаться. В кармане б дырку иметь, потерять по дороге бы ключ, заржавел бы замок. Спать и видеть, как ветер раздул порошок, что натёрт вереницей. Только, жаль, мне не спиться. Жаль, что спать мне нельзя, ведь в последнее время мне грань сна не видна, и как страшно её распознать и тем самым размыть то, что может быть снится – утопив свой маяк, самому утопиться. Жаль, но более медлить было нельзя. Отсрочка, собрав чемоданы, ушла и, открыв по пути двери в подвал, навеки простилась. Время было достать бутылёк, и если б молитвы мог слышать господь, и хотел бы их слышать, то эмоций подобных поток в последний свой раз вынуждал поперхнуться сердечную мышцу.

Наконец, сумев освободить свой взгляд, в очередной раз каким-то странным образом запутавшийся в мягком взоре старца, я перевёл его в обрат; поднялся со стула, не произнося ни слова, к двери направился. Меня не пытались остановить, предоставив полную свободу действий, дальнейший ход которых, кажется, не только лишь одному их двигателю был известен. Сейчас закрадывается такое впечатление, что Назарий тогда знал, что я буду делать и что говорить, ещё до посещения моей головы каких-либо наталкивающих на то мыслей.

Я шёл не спеша и, к своему удивлению, совсем не ощущал волнения. Нелегко отыскать истинную причину резко нагрянувшего тогда спокойствия. Возможно, я просто смирился и, не рассчитывая ни на какой иной исход, обреченно шагал за подтверждением своего сумасшествия. Быть может какое-то невероятно бурное течение столь непродолжительного времени унесло с собой всю тревогу. Но хочется верить, что кровь вдруг остудила глубина блаженного взора, что цепь на зубцы наконец заскочила совсем не спроста, а с подачи святого – и вновь застучало чуть выше кисти 60 раз в минуту, что, стоя тогда у двери, был готов ко всему я благодаря лишь товарищу новому – другу, благодаря существу существующему.

Я взялся рукой за ручку дверную по прибытии; выждал паузу после – непродолжительную; толкнул дверь от себя — здравствуй кромешная тьма. Вошёл в неё – осмотрелся; назад вернулся — сравнил; на окно внимание обратил. Вперёд ступил – ещё раз удостоверился; тому, что из коридорной тьмы в комнату свет бил – подивился. Рот открыл, заговорил:

– Я вижу, Вы завидный постоялец, Назарий. Ну, о-о-очень экономны в расходе электроэнергии.

Я говорил из коридора, не поворачиваясь к адресату своей речи, нарочно вплетая некую нотку сарказма в собственные слова:

– Вы знаете, в последнее время я сплошь и рядом сталкиваюсь с невероятностью. Происходящее вокруг удивительно и несвязно. Кажется, трясина абсурда постепенно засасывает меня, и чем упорней я пытаюсь препятствовать погружению, отчаянно цепляясь за хрупкие ветви логики, тем стремительнее направляюсь ко дну. Мир подле чертовски фантастичен. Более нет мочи выносить этот головокружительный аттракцион. Я не заказывал проездной, мне не нужны бесплатные билеты. Я более чем нуждаюсь в срочном сносе, установленных повсюду, ошеломительно-парадоксальных декораций. Всё так странно, не нормально, не реально...

– Что есть для тебя реальность, друг мой?

Эхом прокатившись по голым стенам, голос старика, вихрем ворвался в мою голову, заставив прикрыть уста. Слова донеслись откуда-то издалека. Сложилось такое впечатление, что посланник вопроса, каким-то удивительным образом, переместился в пространстве на куда большее расстояние, чем тому позволяли размеры комнаты. Такое весьма странное впечатление не могло не заставить меня совершить разворот и шагнуть с коридора вовнутрь. Кровать, на которой ещё совсем недавно сидел мой загадочный друг, пустовала, причём простынь казалась настолько идеально высланной, что трудно было поверить в тот факт, что кто-либо мог соприкасаться с тщательно высланной материей после того как та, впервые после стирки, аккуратно легла на мягкий матрац. Думаю, что мой растерянный взгляд ещё б долго блуждал по комнате в безнадёжных поисках, если бы следующий вопрос, наконец, не указал обескураживающее направление.

– Сможешь ли дать чёткое определение своему нормально?

Что видел я? Что почувствовал? Даже и не знаю, как описать. Вот бы, мысленно прокрутив стрелки назад, вернуться в прошлое, – вернуться в туда, чтобы хотя бы здесь, на бумаге, постараться прикрыть рот и, напялив кислородную маску, вновь заставить дышать таращившегося на стену пучеглазого раззяву; чтобы, представ подле оглушённого увиденным, ещё раз прослушав, услышать босоногого старика, стоящего на холме подле одинокой ели; чтобы, не делая поспешных выводов, хоть на дюйм приоткрыть захлопнувшиеся двери – тем оставить шансы вовсю тарабанившей вере в действительность просочиться в щель, разместить в сознание, несомненно, во благо сказанное, в тот вечер, Назарием. Но, к сожалению, стрелки часов упорно движутся только лишь вперёд и не повернуть время вспять, – и не проснуться чистым деграданту, испорожнившемуся в собственную кровать.

Пока я приходил в себя, – точнее будет сказано – выходил из себя, старик безрезультатно пытался пробить, ежесекундно укрепляющуюся во мне, броню сомнения, – в данном случае, – сомнения, что направляло меня вниз.

– Ты говоришь: странно, то есть, неестественно, парадоксально, чуждо, дико. Ты упорно не доверяешь, но чему? Своим глазам? Ушам? Обвиняешь в неадекватности собственные зрение и слух? Считаешь, что картинка искажена и звуковые волны, гонимые штормом, разбиваясь о скалы, доносятся искажёнными? Ты обнаружил одинокого старика на стене у единственной ели, близ избы, на холме среди равнины и потерял веру в действительность? Тебя насторожило расположение окна и яркий с него свет в период поздний? Ты прав, сынок, всё видимое более чем странно, но зрение твоё и видишь тоже ты. А как давно? Как долго смотришь под таким углом? Когда одел очки ты, плёнкой иллюзии оправу когда покрыл? Когда всадил в горшок цветущий папоротник? Когда впервые оседлал единорога? Когда в нору упал? Когда вершину покорил Кудыкиной горы? Скажи, когда ты позабыл, кем был? Когда нарочно позабыл, кем был?

– Да, чёрт возьми, о чём Вы?!

– Скажи, сейчас способен ли ты вспомнить, разбив ту скорлупу, что сам слепил?

– Проклятый старый хрыч, – насупившись, буркнул я вполголоса, делая вид, что невзначай, однако, ожидая, что обособленная реплика там, глубоко в стене, всё же найдет своего адресата.

– Ты говоришь: не нормально, – продолжал Назарий, – и этим режешь слух, вбиваешь гвоздь на 100 мне в темечко. Я эту всю Вашу нормальность-ненормальность просто не переношу, не могу терпеть за многогранность и нечёткость.

Голос старика постепенно усиливался, а взгляд с каждой секундой, казалось, становился всё более магнетизирующим, так что, когда мой взор невольно попадал в эту завораживающую воронку, приходилось прилагать максимум усилий, дабы не поддаться – не провалиться в пространство, где целиком и полностью властвовал удивительный старец, который, не спеша и не медля, размеренно и чётко, пытался достучаться в сознание упрямца.

– Я думаю, «нормально», как и антипод его, является сугубо личностным для каждого. Выходит, и критерии нормальности различны. Ты как считаешь?

Я не считал никак, да и старик не ждал моих расчётов. Он продолжал, я слушал кое-как и кое-что запомнил:

– Как думаешь, оценит в плюс ли вундеркинд очкарик, таблицу Менделеева день у день сжерающего, рекордсмена в бодебилдинге?

Или может груда мышц ходячая одобрительно кивнёт дрыщу, собравшему с полсотни подзатыльников на перемене в школе №3?

Поведай мне, что до твоего нормально медсестре с десятилетним стажем – супруге русской грамматики учителя?

Спроси, быть может ей бы ненормально хотелось няне позвонить из ресторана зарубежного, о детях расспросить, – потому как муж, банкир, волнуется – сидит напротив жрёт кальмары и льёт в бокалы вино за 200 лир.

Пойми, политику не бить в там-тамы,

И не вложить кинжал в руки растаману;

Не съест свинину мусульманин;

И узник в пытках скажет то, в чём не признается на воле его армейский бывший друг.

Аристократу не уснуть на сеновале;

В узды приличия не запрячь цыган;

Не миновать депрессии славянам;

И автомат «Калашникова» в Афганистане не так уж и тяжёл для детских рук.

Ты на концерте, где Кейт Флинт играет в стиле Боба Марли?

Глазеешь на болотную лягушку, что в небесах парит?

Застукал Джона Элтона в постели с дамой?

Ты рукоплещешь, танцующему в паре с лесником, активисту из Гринпис?

Мой друг, тогда ты спишь. Ты спишь тогда, но не сейчас. Сейчас не спишь. В данный момент, поверь, ты более чем бодрствуешь. Не стоит мучить плоть».

А ведь действительно, тогда не стоило мне оставлять ожёг от сигареты на предплечье. Удивлены? Да, я курил тогда. Да, я тушил о плоть окурок. Зачем? Чтоб вывести себя из сна? О, нет, я точно знал, я был уверен, что не сплю. Сошёл ли я тогда с ума? Судите сами, я до сих пор считаю, что не бредил. Я верю и сейчас в вполне здоровый свой тогдашний ум. Уверен, что на зло противоречиям, я сам себе способен доказать и докажу, что всё происходящее не снилось, что всё происходящее не глюк.

Тогда я доказательств не искал, я просто знал. Я чувствовал, я верил. Наверняка Вы спросите: «Зачем же ранил ты себя?». Вопросами к себе я подведу себя к ответу:

Зачем вообще я закурил, к тому же, так демонстративно? Зачем ехидно улыбался, а временами вовсе хохотал – с притворством, безобразно, неуклюже выстраивал препротивнейшие из гримас? Зачем я напевал «Where is my mind» перебивая? Зачем ходил взад и вперёд, заткнув руками уши? – из-за чего прослушал то, что слушать должен был взахлеб, питая мудрость. Зачем пытался позабыть то, которое мне всё же удалось услышать – что просочилось сквозь ограду, частокол, который самоучкой-оборотнем был воздвигнут? К чему были нужны манёвры, к чему уклоны? Зачем скрывался, почему не опустил свой щит? Ах, почему я не поддался и не обрёл спокойствие?! – ну почему я не окутался волшебным взглядом чудо-старца?!

Ответ на все вопросы прост: я истерил. И все мои тогдашние деяния и речи – лишь капризы, – протест, отказ, как в детстве, типа: «Я не буду, не хочу, я не умею!» А ведь уже почти что два десятка лет прошло с тех пор, как, упираясь, испытывал терпения отца, ногами землю бороздил пред детским садом.… Зачем? – ведь знал, что не было и шанса добиться своего, а повторял ведь без конца. Зачем было рыдать, всего-то пару лет спустя, когда матушка силком домой вела обедать, без пяти минут как, наилучшего валатаря? Зачем, уже учась в девятом классе, молясь, я ждал дождя и, не дождавшись, с трёх до семи бабушке любимой укорял за то, что в день, когда был наконец-то одарён согласьем на свидание, вместо того, чтоб Аню целовать, я собирал картошки урожаи: с двенадцати посаженных – пятнадцать вёдер как-никак.

Так и сейчас – я не хотел, я не давал согласия – отказывался принимать то, что возможно есть незыблемо, чего возможно мне не миновать.

Назарий всё прекрасно понимал, уверен, отдавал себе отчёт, что перед ним оппозиционер — противник сам кого не зная, бунтовщик, сжигающий в протест своё же знамя, борец за мир — в опущенной руке граната, судьбы своей координатор, – без компаса, – блуждающий всю жизнь «на глаз». Но он упрямцем ещё большим оказался и, невзирая на поведение глупца, что «вон из ряда», упорно продолжал вести свой сказ:

«Что для тебя нормально? – То к чему привык? Что знаешь? О чём слышал? Чему учили? –

Свет солнца лишь с семи до четырёх зимой.

Дождь затяжной холодный осенью.

Майская гроза, мартовский сугроб.

В феврале ты никому не нужен – одинок,

В июле окружён со всех сторон.

Из газовой печи течёт пропан,

Вода из крана, хлорка в ванну,

В раковину и в ладонь.

В больнице крик, в роддоме стон

И тоже крик. И тоже стон в соседской ложе за стеной.

Томат из помидоров.

Похожий цвет на простыне – сегодня выпускной,

А завтра бунт на площади пред Белым Домом, –

И тот же цвет, и крик, и стон, –

Это нормально, с этим ты знаком.

Шприц в вену, белый порошок и маковое поле.

2227 рубцов пометил на лопате центр реабилитационный.

Еврей танцует «джигу» в паре с негром, а геноцид, обняв расизм, ушёл,

Посмеиваясь над борцом из гор – всю жизнь играющим в свою игру, но под чужую дудку.

Мирское злато потемнело, не каждому дано играть на чёрной скрипке, –

В земле зарыт смычок, его добудет тот, кто первым вставит кол, к себе протянет трубку.

И с этим ты знаком.

Изрезал Заполярье ледокол, а «Аполлон» изрешетил озон.

Остригли люди Землю, построив себе будки.

Металлургический завод покуривает напролёт круглые сутки.

Спасибо Кэроллу, ты знаешь, что когда-то жил на свете дронт.

Когда-нибудь твой правнук своему покажет внуку на мониторе аиста и утку,

Похожие на клон.

Тот механизм пасётся за окном – железным клювом собирает шайбы и шурупы.

И это всё нормально – прогресс стремительно идёт вперёд.

Но думаю, пока не стоит говорить о том, что впереди вас ждёт. Давай поговорим о том, что уже было. – В те времена, когда планета ваша вынашивала еретиков: Коперника, с его гелиоцентрической системой мира; глазеющего Галилея в телескоп. Их «ненормальность» гениальностью временем провозгласилась. Их помнит мир за резкий разворот, за риск противоречить миру, за отклонённый в мыслях ход. Быть может, помнишь, в Библии незыблемый мудрец, устами якобы Иова, гласит, мол: Бог наш север распростёр над пустотою, повесил Землю ни на чём. И эта истина лишь тыщи лет спустя в сознание людей дошла и принята была «нормальной». И, думаю, не стоит повторяться, какой считалась она до, когда Земля «нормально» на черепахе и слонах стояла, когда «нормально» боги воевали меж собой, когда «нормально» вестников судьбы в костре сжигали за «ненормальный» слог. Нормальным жертвоприношения считали, сынок, а ты считаешь ненормальным лишь то, к чему пока что не готов – с чем не встречался, с тем, что невдомёк. Поверь мне, то, что мозг усвоить отказался лишь сердце, приняв, разберёт. Не замыкай его и сам не замыкайся. Провален изначально выбранный тобою путь. Моё «нормально» для тебя есть «ненормально», – я окна мысленно рублю, впуская с коридора солнца луч. А ты же строишь не специально – твоё воображение тебе не друг. И если до сих пор не понял, признаюсь: всё ненормальное вокруг – моих рук дело, верней – мозга. Я смастерил всё это для того, чтобы помочь тебе, и только, научиться отличать действительность от вымышленной стройки. Но объяснения мои вне плана – тороплюсь. Ты вынуждаешь торопиться. А зря, ведь предстоит тебе проделать ещё долгий путь, на котором ты, в предложенном тобою темпе рискуешь сбиться. Не стоит лбом о стену биться, гораздо легче просочиться сквозь те преграды, что в дальнейшем тебя ждут.

– Нет, нет, нет, нет! О, Боже, пощади! Что ты несёшь? Что значит это всё? Зачем всё это происходит?! Я не хочу терпеть, не буду!

И, с диким криком, действия не контролируя, я стул схватил, что, как назло, расположился подле; я яростно швырнул его в окно. Стёкла разлетелись, рама треснула и её нижняя часть вывалилась наружу (быть может, в коридор). В комнату ворвался воздушный поток, порывом своим чуть было не сбил – я на ногах удержался каким-то чудом. Белые гардины (видел ли я их ранее?) приняли горизонтальное положение, указав ветра направление, – ветра, который дул неистово, который с каждой секундой всё ближе и ближе прижимал к стене горе-смельчака, впустившего его. Бетонная плита была уже совсем рядом, когда я, наконец, сумел осуществить резкий разворот, дабы найти ногой опору. И я её нашел – по пояс угодив в сугроб...

Это был предел. Что ещё могло сегодня удивить бедолагу, половина тела которого, каким-то невероятным образом, погрузилась в фотообои. Я, молча, стоял, с потупленным лицом, глазея на старца, который к тому времени уже успел сменить гардероб, представ пред «радужно» встреченным гостем в новом для него убранстве. Теперь он был одет в подпоясанное дорожное платье, точно такое же, в каком посланник Моисей (как мне всегда представлялось) пред Египетским фараоном стоял, Божью волю исполняя. Бушующая метель, изогнувшая ель вдвое, хижину скрипеть заставляющая, казалось, мало занимала Назария, крепко державшегося на немощных ногах, опершегося о посох, который добавлял (в моих глазах) ему ещё большего сходства с знаменитым библейским персонажем. Теперь уже не представлялось возможным укрыться от чарующего взгляда, моментально вцепившегося в меня, как только я на половину провалился на территорию старика, где и застрял. Да, в принципе, никто и не пытался глаза отводить, никто не прятался. Никто был неподвижен. Никто стоял в снегу и то ли жалобно, то ли изнеможённо, то ли просто тупо, таращился на старика, который к тому времени уже преступил к комментариям безрассудных действий, свидетелем которых оказался. Удивительно, но несмотря (скажем более чем мягко) на непогоду в комнате, слова, пущенные против более чем ветра, доходили до слуха, теперь уже безмолвного и неподвижного слушателя, более чем чёткими. Как это объяснить? – никак, наверное. Остаётся лишь восхищаться чувством солидарности дикого воздушного потока, вежливо уступавшего дорогу, мчащимся к заданной цели, пущенным Назарием, звуковым волнам. Как бы там ни было, заключительную речь старца, к ужасу своему, я слышал прекрасно и готов передать слово в слово, вытесанный в памяти – на тот момент казалось — приговор:

– Ты бросил стул в окно. Ты зол? Но на кого? Если на меня, то зря – это позже ты поймёшь. Если на себя, то также зря, – что-либо изменить, увы, мой друг, пока ты не готов. Ты слишком долго прятался, в итоге: потерялся, в чём не способен самому себе сознаться. Ты одинок, и даже более чем сам считаешь, и ты жесток к себе, сынок, ведь с каждым днём всё дальше отступаешь – всё глубже проникаешь в мир вымысла. Ты спрашивал, отвечу: я реален. Ответь теперь на мой вопрос: а ты реален? Реален ль мир, что был тобою создан? Реальна ль жизнь, которой ты живешь?»

Седовласый муж умолк. Метель утихла. Ветер прекратился. Замер дым, что бешено валил с печной трубы. Настала тишина. Было до боли тихо – так, что слеза, что по щеке сбежала, упав вниз, заставила свой «хлюп» по стенам прокатиться и эхом донестись в то место, где стоял старик.

– Женя, тебе грустно?

- Что? Что ты сказал? – Прозвучавший голос старика вывел меня из оцепенения – оттуда, куда не так давно завёл.

- Грустно? Да нет... (я горько усмехнулся) что ты? О какой грусти может речь идти? Всё прекрасно. Всё чертовски хорошо! А знаешь что? (Моя ухмылка приняла жестокий вид). А не пошёл бы ты? «Сознаться не способен»? «Одинок»? Что ты несёшь? Я не могу быть одиноким. Ты лжёшь. Да будь ты проклят! Всё ты лжёшь!

И я помчался прочь – прочь с комнаты чудес, прочь от жестоких игр на нервах.

****

Прочь тёмный коридор; прочь лестница; вахтёрша прочь! Прочь дверь входная – выбита ногой. Прочь общежитие; прочь остановка; прочь район! Все мысли прочь и прочь сомнения. Сомнения всех видов прочь! Быстрей бежать, бежать быстрее, к тому, кого, быть может, не было уже; к тому, кого, быть может, вовсе не было. «О, Боже, нет. Нет, нет, нет, нет! Пожалуйста, нет, нет!»

Я мчался с скоростью, с которой мчится ветер, что гонит волны в девять баллов, – так мне казалось. Спешил. Я спотыкался, падал, поднимался и продолжал бежать, не чувствуя усталость. Не чувствуя задышку. Такси не замечая. Маршрутки мимо пролетали, но мозг был сконцентрирован лишь на одном – на человеке, которого в то утро встретил, с которым день провёл. Её прекрасный образ пеленой стоял перед глазами и, пока ноги тело самостоятельно перемещали, я вспоминал: передо мною вновь, как в первый раз, предстала моя любовь… с первого взгляда, в которую теперь я более чем верю. Теперь я более чем знаю, как распознать её приход, с которым сердце замирает лишь на секунду.… С сердцем также замирает время; неподвижным остаётся тело; идут на карантин все клетки массы серой и где-то, глубоко в груди, вдруг раздаётся неслыханный доселе крик. А далее: бокалов звон, шум, плач, веселье, овации и поздравления с Днём Рождения доселе не испытываемого – ярчайшего, сильнейшего, желаннейшего и острейшего из чувств. Там, глубоко, зажжён фитиль был...

Теперь я более чем знаю, как распознать любви приход, с которым время замирает и терпеливо ждёт, пока сгорит фитиль.… Тот догорает… и раздаётся взрыв – там… глубоко… секунда миновала, время пошло, и сердце вновь возобновляет ход. Вот только ритм теперь не тот: оно спешит теперь; бывает, ковыляет; бывает, вовсе что-то ждёт; подпрыгивает весело, бывает; оно теперь зависимо – в дуэте выступает, сольно больше не танцует, не поёт.

Когда я пережил свой «бум», когда вновь сердце застучало, когда вернулись с карантина клетки, по ходу включив пуск; когда голосовые связки на зелёный указали и различать цвета когда мои глаза вновь стали, я вымолвил: «привет», после короткой паузы: «Ты предо мною наяву?»

Пред той улыбкой в тот момент померкло солнце. Я привстал. Мне помнится, что я тогда дрожал, а на висках собрались капли пота. И чистый светлый взгляд обрушился потопом, и я тонул в нём... И цвет глаз меня как будто поглощал. Я слышал её вздох. Я слышал выдох. И я услышал голос, что так мягко лился, обворожительно звеня:

«Ты не немой. Ах, сладок так! И это лучший комплимент, что я могла услышать».

Она хихикнула – премило так. О, как она была мила! – неописуемо мила, неописуемо красива. Игриво губку прикусив, склонила голову чуть-чуть, и взглядом исподлобья озарила. И я тогда чуть было не упал, колени не склонил, чуть было, Отцу Земли чуть было не прочёл молитву за то, что видеть мог, за то, что рядом был, за то, что воздухом одним дышал.

Мы были неподвижны. Она держала руки в карманах; я, как в строю солдат – по швам. Её левая ножка на носке стояла; мои ноги – в позиции номер II. Она молчала; я не дышал, чтоб не спугнуть, чтобы не улизнула… тишина – блаженная. Никогда ещё молчание так в кайф не протекало – как тогда.

Я сделал первый шаг, навстречу и она ступила. Ступила дважды. Трижды. Её примеру последовал и я. Мы медленно шагали, не спешили. Я наслаждался приближением, она не отводила взгляд. И вот мы рядом. И вот её рука. Касание лица – такое нежное. Её глаза заметно увлажнились, секундой позже потекла слеза. Рука склонила голову, и губы прислонились к моим губам... к щеке и краю глаза. Я с жадностью её вдыхал. Пожалуй, никакой дурман не передаст ту эйфорию, в которой пребывал тогда. Тогда, обвив руками мою шею, она так крепко обняла… и так волнительно. Тогда я был…

Оглушительный сигнал. Яркий свет в глаза. Скрип резины. Удар. Вокруг плывёт всё. В ушах звон. Я на обочине.

- Ах, Господи! Ой, что же это?! Как же это?! Откуда же ты взялся?

Я слышал приглушённый женский голос; видел приближающийся силуэт.

- Ой, мамочки, я ехала.… Ах, что же ты? Всё так неожиданно… Ты выбежал… Цел? Ох, что же будет! Ты, ты, ты… Больно?

Пока я не готов был ответить на эти, мало волновавшие меня тогда, вопросы. Я вообще себе почти не отдавал отчёт о происшедшем. Я знал лишь то, что должен был спешить, о том, что я был предан исполненью долга, о том, что я бежал, о том, что я был остановлен. Теперь, я знал: во что бы то ни стало, мне нужно было вскорости восстановить свой прежний ход. Картинка вроде приняла черты почётче. Я взялся за голову. С уходом шока пришла боль.

– О, Божечки, тебе срочно нужно в больницу. У тебя кровь. Ты можешь встать? Я отвезу. Пожалуйста, быстрее, пока нас не увидели, пока об этом не узнал мой муж. Он… Он такой.… Убьёт. Теперь уж точно. Вставай, пожалуйста, я помогу.

Молодая женщина, лет тридцати пяти, типично разодетая блондинка, довольно не дурна собой, в буквальном смысле слова, волочила сбитого собой за шкирку в фиолетовый volkswagen golf.

– Да бросьте, отпустите. Нет необходимости мне следовать в больницу. Всего царапина. Я тороплюсь. Дайте на ноги хотя б подняться. Да отпустите же ты!

Резко стукнув по руке нерасторопного водителя, я, наконец, освободился.

Похоже, что достаточно грубое действие несколько охладило пыл обезумевшей спасительницы. Растеряно лупая глазищами, блондинка застыла в нерешительности, на полпути к, на первый взгляд, нисколько не пострадавшему автомобилю.

– Спасибо Вам огромное. О-о-очень благодарен за участие. Ещё раз повторюсь: я не нуждаюсь в госпитализации.

– Не нуждаешься?

– Не нуж-да-юсь! – повторил я и ещё раз. – К тому же, приношу Вам свои извинения за собственную рассеянность.

– Это значит, что я могу ехать?

– Конечно, можете, – приняв самый непринуждённый вид, насколько тому позволяла тупая боль в бедре, ответил я.

Дата добавления: 2015-08-10