Кто летал, тот знает

Меня поймут лишь птицы; да и то, не многие из них пархать способны так же быстро. О, чудеса сновидений! – всё познаётся в сравнении. Можно и пережить пару кошмаров на своём пути, если дорога к блаженству проходит сквозь их миры. Как же поспешны были эти мысли.… Как обманчив мир грёз.… Но не стану забегать наперёд, – стоит, как следует, насладиться воспоминаниями о прекрасном. Нужно вновь вкусить, и не раз, райского яблока… да что там, – съесть его целиком! ведь то, что ждало впереди меня там, сейчас уже состоялось, и количество тут съеденного пребывает в состоянии абсолютного "не влияния" на предрешённый прошлым исход. Так что: с головой в чревоугодие – в объятия греха падём.

Я летел высоко в небе, оковы земного притяжения остались в «Т», я же находился в мире неизведанном, девственном и чистом, а значит: оттуда дальше, на порядок, чем просто вдалеке. Всё было совершенно. Солнце светило ярко, но не слепило, будто на глаза мои надеты были такие же очки, как выдают зевакам, что лицезрят воочию затмение светила. Прости, заврался: конечно, не такие же. Те, чья "будто бы" оправа, не искажая контуров лица, легла на переносицу летевшего, куда глаза глядят, в отличие от тех, которых видима оправа, от взора не скрывали краски мира окружающего. Краски... Отчётливей и ярче палитры нет на свете. Воздух... Его свежесть... Грудная клетка пребывала в шоке, лёгкие её на части рвали, – глотали с жадностью, через края вбирали, как будто точно знали, что нет на свете счастья длящегося вечно. Но это всё попозже, сейчас же... Бездонное небо кутало; его синева поглощала, манила за собою глубже – туда, где сокрыта тайна. Однако рано было ещё, глупо покидать пределы планеты, чьи богатства и красоты изолированными были доселе от типичного обитателя кирпичных построек, созерцателя пейзажей у трамвайных остановок.

Я опустился чуть ниже, приблизившись к земле ближе, дабы ничего не упустить, рассмотреть внимательно, – все прелести планеты, нашей матери, покрепче запечатлеть в своей памяти. А ведь есть же места не тронутые, не изъеденные ещё механизмами, не выжженные войнами, кровью не омытые; не доступные, защищённые рельефами изощрёнными от проникновения разрушительного, наделённого разумом, паразита-губителя.

Я пролетал над лугами и пьянящий аромат цветов, невиданных мною ранее, перевоплощал меня в кленовый листок, приближающийся к земле плавно и не спеша, дабы сказочной флоры благоухания поглубже впитать в себя. И вот, лёгкое дуновение ветра, и я уже мчусь на встречу с тропическим лесом. Влажность, что от него исходит, до приятной дрожи доводит. Сплетением лиан, кустарников и небольших деревьев, рождённые джунгли, в содействии с ласково греющим солнцем, дарят моему истощённому организму такую порцию кислорода, что сознание в эйфорию впадает, причём к критической её точке себя приближает.… И я вижу, как на Олимпе Зевс врата настежь открывает. Не смог старик устоять перед обворожительной Геи соблазном, – насытил свежестью своё Царство. Прекрасной Афродите должны пойти на пользу действия отца. Быть может, освежится в памяти Богини суть собственного предназначения, – свою опочивальню покинет, наконец, Она и, выйдя на прогулку, растопит вмиг оледеневшие сердца давно забытых ею смертных.

Олимп из глаз исчез, я рухнул. Не много аж неловко: опасно отключаться на такой-то высоте. Местность довольно знакомая, но полный отчёт о том: где я? – предоставлен так и не был лично самому себе. Да впрочем, точные координаты собственного месторасположения меня в тот момент интересовали мало. Волновало неприятное ощущение, проникшее глубоко вовнутрь, что с момента моего падения лишь беспрерывно нарастало. Нужно продолжать путь, оставаться здесь опасно, – подсказал мне внутренний голос. И я прислушался к его предостережениям, – ловко принял горизонтальное положение, расставил руки в стороны и... Земля, Земля, полёт нормальный.… Со скоростью света лечу как комета, – вспоминаются мне слова из песен. – Вот уж не думал никогда ранее, что когда-либо в дальнейшем восприму их смысл буквально. – Такое вот отступление веяло совсем не случайно, – я выдавил его из сознания, таким образом, пытаясь перекрыть предчувствие неприятное, с каждой новой секундой охватывающее, овладевающее внутреннего пространства очередным участком. А далее... Стрелки тикали, тревога нарастала; пытался заглушить, но ничего не помогало: ни смена декораций искусственная, когда я большой палец на руке натёр, колёсико фильмоскопа нервозно прокручивая; ни изменения направления постоянные – повороты, развороты, петля мертвая раз, другой, была заложена даже; ни ветер в лицо на египетской пирамиды верхушке; ни уединение полное в березовой роще гущи; ни крик дикий из глотки собственной, ни даже слёз поток из глаз – стыдно, признаюсь – не удержался раз. Руки опустил в результате, глаза закрыл, Да будь что будет, – про себя; по воздуху поплыл. И отмерло, всё же как-то, знаешь? – точнее, вымерло – ничего внутри не осталось, будто ядерным взрывом выжжено; пропал ко всему и вся интерес, дождём проливным смыло; потекли по стёклам опустевших глазниц размытые краски мира.

Вот так вот, я жил и не жил там, во сне, некоторое время. Все мысли тогда неприкаянными остались в стороне; разум с непривычки страдал от безделья. Но наступил всё-таки тот момент (когда-то та должно было случиться), когда веки распахнулись, наконец, – расплелись ресницы. Смотрел в небо некоторое время, затем, перевернулся, вижу: место пролетаю вновь, то самое, злополучное. «Значит всё-таки не убежать от судьбы, вернулся?» – вымолвил вслух я, не скрывая грусти. Да и перед кем было скрывать полушёпот в бескрайнем поле? Перед рвом, не пойми для чего здесь вырытым? Перед одиноким холмом? Я перевернулся вновь на спину; лежу на воздухе, смотрю в небо серое, безоблачное; склонил на бок голову, вижу: прохожий – вырядившийся – ну типичный 60-х годов ФБРовец. Куда это он? – взглядом провёл, – У них, что собрание на холме? – последующим на предыдущий вопрос себе сам и ответил. Когда было взяться им здесь, ведь ещё с минуту назад как не было?.. никого и нигде. Что за чертовщина?

Ох, и поспешил же я тогда в высказываниях, заметно погорячился. Аукнулось мне вскорости вслух упоминание, – разбудил всё-таки, простофиля, силы нечистые. Клоны что ли? – очередное недопонимание голову изнутри защемило, после того как я, покинув место наблюдения со стороны, переместившись по небу живо, в центре столпотворения очутился, то бишь: на холме, среди одноликих, – одинаково одетых, обутых, выбритых, – одинаковые шляпы на голове, – карандашами одинаковыми в одинаковых блокнотах одно и тоже пишущих: "Могло и не стать, подоспели вовремя".

Чего не стать? Какое вовремя? Подоспели?.. Расследование, какое, что ли? Так, а где же происшествие? Почему на меня и внимания не обратил-то никто? Что летающие люди нынче событие обыденное? – череда вопросов вновь, – остались все без ответов. Я уже был готов плюнуть на всё и убраться прочь; на что, в принципе, замах и сделал, разбежавшись хорошенько. Вот-вот и взлетел бы обратно в небо, если б не женский голос вдруг за спиной окликнувший: «Евгений!? Терников?»

Повернувшись, я обнаружил пред собою девушку, лет двадцати, не более; низенькую; произнеси я сейчас просто: "симпатичную"– описывая, значило бы – ничего; приставка "очень" тоже ничего не раскрывает. Короче, друг мой, не нахожу я слов.

– Привет, хватило бы простого "Женя".

Я улыбнулся, чтобы подчеркнуть особое внимание; губы растянул всего на чуть, чтоб не переусердствовать, чтоб не показалось, будто бы заискиваю, чтобы к себе возможное расположение не потерять.

– Что же, при таком раскладе, простого "Саша" от тебя мне тоже хватит, – продолжая восхищать своей чарующей улыбкой, игриво ответила юный фоторепортер. – С чего я взял? Да ни с чего, – предполагаю. Фотоаппарат висел на шее – только и всего.

– Очень приятно, рад знакомству.

Далее последовала продолжительная пауза, удивившая меня весьма. Если бы я оказался инициатором знакомства, было бы логично и понятно, что девушка, в том случае, ждала б от прилипалы дальнейших действий. Ведь не подкатывают же с запасом прочности в две реплики. Но ситуация предстояла иная: Саша первой обратилась ко мне, к тому же по имени; не забыв упомянуть и фамилию, что даже несколько насторожило. Природная скромность, как вариант, уверенным и твёрдым её взглядом, вытеснялась сразу. Моё волнение усиливал и тот заметный факт, что на протяжении безмолвной паузы лицо девушки отображало посекундно нарастающую тревогу. Весь вид её выказывал внутреннюю борьбу, – выказывал борьбу жестокую.

Время всё же пришло, разомкнуло уста: «Женя... не надо... пожалуйста». Розовые пухленькие губки вздрогнули. Пурпурного цвета глазки (я только сейчас разглядел всю их фантастичность) заметно увлажнились. На смену словам робким, судорожным, пришли слова более чёткие, в звучании более возвышенные: «Не знаете ли вы, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, которого имеете вы от Бога и вы не свои?..».

Дальнейший сказ явил собою уже слышанное мною ранее. Трудно описать охватившие меня тогда чувства. Каждое новое произнесённое переворачивало всё внутреннее, сдавливало голову, сердце провожало наружу; а оно, упёртое, – ни в какую, – протестует, бесится, извергает крови поток неистовый, стенки сосудов распирая покруче, чем берега Параны её течение, что на юге особенно бурно. Не ушло всё же сердце, оставалось на месте, пока я на лице девушки читал: что она с собою совладать не в силах; что слова с уст против воли слетали; что проигранной оказалась ею, к сожалению, кому-то или же чему-то внутренняя борьба. Глубоко осел, иль осело в ней это кто-то–что-то, корни пустило, управляло, похоже, не только речевым ходом, но и всем телом от пят до головы. Александру в дрожь бросило; далее сильнее; вскоре начало трясти. Неистовые мучения отобразило лицо её в тот миг. Голосовые связки же не прекращали ответственно выполнять свои функции, – стуча незримыми топорами, извилин моих мозговых, ходы новые прорубывали. Последнее, вырвавшееся с уст Саши, пребывавшей в тот момент уже без сознания, с головой далеко назад опрокинутой, в воздухе повисшей, молнией ударило, разрушив все очертания какой-либо действительности. Голос, опустивший меня на колени заключительной своей подачей, был уже не женским; да и мужским обозвать его никак нельзя. Этот голос не подлежит ни сравнению никакому, ни описанию; не похож ни на один, слышанный мною ранее. Его, тот голос, человеческим назвать никак нельзя, животному не приписать. Думаю, что если дьявол существует, то это он мне тогда вещал, – то это его приветствие, разученное для новоприбывших прихожан. Не удивлюсь, если так оно и есть, и с наступлением часа, того самого, найду тому подтверждение при встрече лично, – тет-а-тет в аду с падшим ангелом:

Знай, ты не свой…

Ну и, конечно же, стоит упомянуть о словах предшествующих, то есть: произнесённых, тогда ещё, голосом прекрасной Александры:

Ты должен увидеть, – взгляни через плечо назад.

Искоренить нельзя. Да возродится в памяти!

Будь готов: вода наточит камень; почувствуешь его края.

И больно станет. И побежишь от боли той…

****

– Не слишком ли много ты куришь?

– Вот, узнаю своего старого доброго друга в своём всегдашнем монашеском обличье, – с наигранной веселостью отчеканил я в ответ на такое привычное замечание. Стэн, похоже, решил оставить без внимания моё своеобразное предложение настроить разговор на тон повеселее – растянуть аккордеон, отбросив в сторону виолончель. Он, молча, повернул голову к окну, принял свою обычную позу (быльце кровати прекрасно заменила спинка стула) и погрузился в тревожное раздумье.

А действительно, не много ли я курю? В пепельнице лежало четыре окурка. Интересно сколько времени мы провели на кухне? Как долго длится моё повествование...?

– Ты ведь ещё недосказал, не правда ли? – прервал молчание, первым покинув своё мысленное уединение, художник.

– Я думал, что утомил. Сколько уже тебе приходится слушать весь этот несвязный бред? В котором часу я проснулся?

– Ты утомил себя... сегодня ночью. Что творится с твоей башкой, Теря? Кошмары заходят лишь в открытую дверь. Судя по всему: твоя – на распашку. Замкни её.

– Я не против, только где же подобрать ключи?

– Тебе нужно увлечься чем-то. Или кем-то. Девушку себе найди. Полюби, почувствуй, поживи наконец-таки. Ведь любовь – это жизнь. Без нее – существование, коротание часа, выброшенные дни, месяцы в сливном бочке, годы в помойной яме.

– Я действительно устал, не отрицаю, съедает временами одиночество, но любовь взыскать в нужде сочту самообманом – добавлю, что в подобном проявлении – безобразнейшим из всех возможных его форм. Я в любовь верю как в нечто божественное, святое, то, что должно прийти с небес, как что-то уготованное, предписанное, предназначенное. А ты мне предлагаешь взять авоську и... на распродажу. Признаюсь, с твоих уст такое звучит как... неожиданное. Стэн, я более чем просто лишь нужду питаю, – я болен, заражён верой несгибаемой, что где-то, может уже близко, меня ждёт истинное чувство – навеки, безграничное, судьбой отмеченное, как моё, как личное. Я жду свой идеал.

– Да твой идеал – сумасшествие! Ты натыкаешься лишь на себе подобных. Месяц пребываешь в эйфории, а далее: психоз, после очередного: «Всё не так, остыл; наверно не моё», или когда иронизируешь после второго или третьего свидания, мол: «Наши отношения зашли в тупик». Вокруг тебя одни тупики, ты замечаешь? Нехватка пространства мозг сжимает, – отсюда все проблемы. Зеркальное отображение души собственной поблизости, не знаю, замечал ли, тебя всегда ещё сильнее накаляет. Два минуса отталкиваются, а тебе необходим магнит. Тянись к нему, а не томись в бездействии, упорно ожидая чудо. Чуду твоему сокрытое в стенах не отыскать. В изоляции судьбу свою ты проморгаешь. Ступи на встречу, – помоги немножко небесам. Вот о чём я! Жаль, что ты настолько низко совет мой трактовал.

– Извини, я думал…

– Не извиняйся! И не переживай ты так усердно. В этом-то и состоит твоя беда. Ты слишком уж глубок, без дна. Душа твоя открыта, а двери к сердцу с петель сняты. И это не комплимент, не улыбайся. Это и есть причина дискомфорта постоянного. Призатворись, подзалатайся. Не будь подобен губки. Не всю ведь жидкость можно пить. А ты же поглощаешь всё, что протекает мимо. И всё бы ничего, но, Теря, фильтра в тебе нет! Без фильтра жить нельзя, без фильтра заржавеешь, сгниёшь, иль будешь съеден. Ты вообще улавливаешь смысл?

– Прекрасно; это те мысли, которые ежедневно гостят в моём мозгу.

– Да, только они гости! – не званные, причём. А ты их приюти, накорми, обуй, одень, оставь переночевать. Пойдёт тебе на пользу. Растраты же не велики: всего-то несколько минут за день в ущерб гегемонии полнейшей хаоса, прописавшегося в твоей башке на правах хозяина. Сколько времени проводишь в сутки ты без сна? Бодрствуя? Смешно аж: бо-о-одрствуя. Ты вообще в зеркало-то на себя смотришь?! Круги под глазами – темнее ночи! А движения свои контролировать ещё в состоянии? – какие-то непонятные: резкие, судорожные, – право, временами аж пугаешь! Ты-то не видишь, но даже когда спишь... в редких случаях!..

В этот момент мой возбуждённый друг, резко махнув рукой, сбил чашку, как показалось, даже не заметив этого. Его совсем не волновали: фосфор, жидкость, пол. Он был слишком увлечён: искал пути в мир потаённый моего сознания, чтоб пронести частицу света тёмною тропой.

– Ты эфиоп, когда во сне; ты олимпийский чемпион; ты марафонец, чёрт возьми!..

Удивительно: "чёрт возьми"; Стэн ли передо мной? Странно, это так на него не похоже.

И я ведь не случайно удивлялся: это был первый подобный случай. Я впервые слышал от Стэна ругательства, что ещё раз подтверждало всю серьёзность нашего разговора. Сегодня мне не отшутиться, – мысленно себе предрёк я.

– И ещё... знаешь? – во время холокоста мать шестерых детей тебе бы корку хлеба подала. Есть нечего? – загляни в холодильник, хотя бы просто так, для интереса.

Мне очень повезло с сожителем, Стэн прекрасно готовил. А ведь правду говорят: "Талантливый человек талантлив во всём".

– Но это всё пустяки! – не умолкал художник. Его эмоции, выплескиваясь наружу, направляли руки по сторонам, а тело раскачивали, что, под аккомпанемент с надрывом голоса, выглядело более чем внушительно. – Самое волнующее – взгляд твой. Нет, он не страшен, не мрачен, не жесток, но в то же время он не мягок, не светел и не добр. Он никакой: без боли, радости; он без эмоций. Он мёртв, брат мой... Он мёртв…

Последовал глубокий вдох, затем, продолжительный выдох. Стэн казался изнеможённым. Видимо он выложил всё накипевшее, разогревавшееся долгое время безмолвным, болезненным созерцанием жизненного строя друга. Однако по всему было видно, что этот выплеск не пошёл ему на пользу. Никогда ещё не видел его таким, – таким истощённым, грустным, озабоченным.

– Я слушаю и говорю уже наверно минут так сорок, – но не уверен, – секундомер на этот счёт, к сожалению, не припасён. Сойдёт такой вот мой тебе ответ на твой вопрос?

Я обратился к телефону, тот показал мне 8:30. Выходит, если предположения со стороны верны, проснулся я в районе семи сорока пяти... Или сорока... А может тридцати пяти? Как долго после пробуждения длились взора моего бесцельные блуждания по стенам, когда мой рот ещё держался на замке?

К чему были тогда эти расчёты? – так глупо. Очередной бестолковый мысленный ход. Стэн был прав, – был прав во всём. И всё напутствующее, вчерашним утром им изложенное, без сомнения, обязано было пойти нуждающемуся на пользу... Вот тут-то скрыт подвох! – ведь нет нужды. Я всё прекрасно понимаю сам. И я готов. Готовлюсь же, конечно, к худшему. Я как какой-то садомазохист, отчаянный безбожник, ощущая боль внутри, вместо того, чтоб рану залечить, когтями раздираю изувеченный покров; размеры раны увеличивая вдвое, приумножаю поток крови. Да, я с собой жесток. Но почему? За что себя? Не скажу, потому как сам не знаю. Наверное, я всё же болен. Но рановато я залез в сегодня, пора транзитом со вчерашнего в позавчера переходить. Или с вчера в вчера? Во сколько, наконец, я вырвался с оков кошмара?

– Теря, продолжай, – Стэн требовал вчера. – Ты должен говорить всегда, везде и обо всём. Рассказ твоя микстура. Лечи себя, борись с собой, молю: очисти душу. Ты прервался на четверостишье.

Я был послушен. Я снова в сон вернулся, – мысленно.

– Оглушённый голосом силы потусторонней, распрощавшийся с действительности очертаниями, я стоял на коленях, во влажной почве погрязший, охваченный весь, целиком и полностью, паралича особенным вниманием. Руки обвисли вдоль туловища, которое, на удивление, ровным оставалось, будто злой колдун какой-то вбил вертикально в плоть свой чародейский посох, приятельски заботясь о моей осанке. – Подслушал, вероятно, недавние замечания матери по поводу сына сутулости, решил силу применить, догадавшись, что не действенны советы и подсказки более в моём случае.

Не знаю, как долго бы продолжалось тогдашнее оцепенение, если бы не вернуло внука к реальности чудотворное прикосновение собственного дедушки. – К нереальной реальности, конечно же, – ты же понимаешь о чём я, надеюсь. Вероятно таким же волшебным образом двадцать веков назад тридцати трёх летний благодетель исцелял особенно бесноватых, в период прокураторства Понтия Пилата в Величественном Риме.

Воскрешение моё тогдашнее невообразимое не объяснимо. Лёгкостью и бодростью вмиг насытилось тело и сознание. Я даже на время позабыл обо всех ужасах предшествовавших такой волнительной встрече. «Дедушка!», – радостно воскликнул я, обвив руками отца своего отца. И такие чувства возвышенные нахлынули! И … поперхнулись разочарованием. Добрейший человек, из всех встречавшихся когда-либо на моём жизненном пути, не ответил взаимностью. Холодом повеяло; отречением полным просквозило меня, – так неожиданно, так удручающе. И донеслись к моей памяти отголоски жутких событий, и ворвались вихрем в – такой свежий и потому – очень восприимчивый разум, в незабытие забрались, затворились, расставили там образцы оттисков своих печатей. Я отступил, попятился – это была неконтролируемая, своенравная реакция – ноги самостоятельно импровизировали: задний ход включив, переместились на четыре шага, как вкопанные стали, образ деда в полный рост взору моему представили:

Блондин, лет двадцати пяти; в стильных очках, что отмечаю. Тёмно-серый костюм, заметно не из дешёвых, одет на нём был; водолазка чёрная под горло, туфли ей под цвет, покрытые лаком. Нелепая белая фуражка, так не гармонировавшая с перечисленным убранством, пожалуй, оказалась единственной вещью, располагавшей ассоциацией с Терниковым Яковом Ивановичем. В лице же я не обнаружил сходства, поэтому от описаний, в которых нет необходимости, иду в уклон; итак в достатке временного твоего пространства съедено сегодня мной, а аппетит не иссякаем. Заранее предупреждаю: утром этим я проглот. Готов внимания растраты понести, удвоив жертв, в пустую, срок?.. Молчанье знак согласия. Что ж, Стэн, терпи, я продолжаю:

Переступив абсурдности заслон, я не прекращал отождествлять упорно парня, представшего передо мной, со стариком, с которым связан был родством и некогда взаимною любовью. Я ждал от деда действий или слов. Дождался... на свою больную голову:

Так далеко не убегай;

Там, далеко так, наказанье.

Чётко, кратко, размерено и лаконично. Затем, толчок на расстоянии и... я отправлен в небо высоко. Как деду удалось осуществить мой взлёт? – интерес тогда не вызывало. Я мчался вдаль, – куда подальше; вновь выбранное направленье – прочь.

Поскорее убраться отсюда. Покинуть проклятый край. Какой чёрт угораздил меня провалиться в Тартар? Да у них здесь шабаш какой-то! Прочь, прочь, быстрей, ещё быстрее; попутный ветер, дуй сильнее! – тарахтел беспрерывно я про себя, развивая скорость запредельную; ещё чуть и открылась бы книга Гинеса, чтобы вписать в себя имя нового рекордсмена. Фильмоскоп вновь очутился в руках, колёсико завертелось, декораций смена рекой потекла, голова кругом пошла; в глазах временами темнело. Не знаю, как долго бы продолжался мой торопливый диафильм, будь техника вечной, – не тресни колёсико, не разлетись на куски, последний свой кадр двадцать пятым пометив. Я, как сейчас, вижу огненный горизонт, языки пламени которого рассыпались по морю бескрайнему игривыми зайчиками, подобно тем, что пускают шаловливые мальчики, вызывая интерес принцесс в белых бантиках. Чарующий закат. Стоял полный штиль. Я не удержался от соблазна и погрузился в бездну. Вода была настолько чиста и прозрачна, что, казалось, я бы смог определить на глаз цвет купальника красотки у причала, не будь море безбрежным. Вынырнув, взлетев, вспорхнув над Царством Нептуна, я ощутил тепло последних лучей солнца, скрывающегося за горизонт другие греть сердца... Скрылось... Наступили сумерки. Не самый лёгкий день, порядком подустал. Мне необходим ночлег. Куда прилечь? – ни на воде же спать. Лишь только взор чуть приподнял, как тут же, в выгравированном далью силуэте, ответ на свой вопрос я прочитал. Как вовремя! конечно, это суша. Хвала вам, небеса!

Отдав дань словесную Богам, я поспешил на встречу с побережьем. Пока летел, успел напредставлять, как на песках чистых и нежных, укрывшись пальмовою ветвью, под шум прибоя, плавно погружаться буду в сон. Все ожидания развеяли обрывистые склоны выросших из моря горных гряд, нависших надо мной, как только я добрался наконец к заветной цели, отмечу: в плавь…

Дата добавления: 2015-08-10