Последний рывок

Свой последний вольный поход мне не судилось осуществить в одиночку. Да я и не стремился к этому. Да и могло ли быть иначе? Трудно представить, чтобы чуткое сердце встревоженного друга было способно отпустить в свободное плавание моё больное воображение, умудрившееся наломать столько дров в столь ограниченном пространстве.

Вышли мы ровно в полдень. (Два дня прошло с тех пор). Погода была не ахти какая. Сильный ветер, оказавшийся к тому же встречным, нёс с собой снежные крупицы, настырно атакующие незащищённый материей кожный покров. Руки спасались в карманах; временами приходилось идти задом, чтобы уберечь лицо.

Зима никак не отступает. Весна, видимо, решила пойти в обход. Вот только бы дорогу знала, переживается как-то за неё. Может, заблудилась, или в какой капкан попала? На дворе-то как-никак уже двадцать второе число.

Кое-как добрались до автовокзала. Мест в автобусе было полно. Уселись, как всегда, на последнее сзади. Я уставился в окно, Стэн, растворившись в музыке, головой покачивал. Из-под его наушников доносился голос, всегда узнаваемый, — конечно же, – Том Йорк. Меня эти звуки, как-то так, приятно, расслабили; ещё до отправления я погрузился в сон.

Мне снилось, как я на краю стоял и, зная, что девять этажей отделяют от земли, предчувствовал полёт. Предчувствия вскорости себя оправдали, и вот он, я: камнем, лечу на встречу с камнем, который так отчётлив предо мной. Я вижу все углы его, все грани, и наблюдаю, по мере приближенья, его рост. Я не дышу, дыхание прервалось ещё тогда, когда я сделал свой последний вдох... перед прыжком.

Удивительно, но там, на краю, было не страшно. Там, на краю, адреналин бил в мозг. Бил, бил и выбил с головы всех постояльцев; рассудок, на правах хозяина, последним вышиблен был прочь. Вернулся же он вновь с заметным опозданием, когда проблемнейшие из обывателей, нашедших в его доме кров, уже вернуть себя успели, уже уснули в барском ложе, покувыркавшись вдоволь до, пропев по песне, распив коллекционное вино. Бутылка, откупоренная страхом где-то на этаже шестом, уже на пятом наполнила бокал сомнению, которое в двери стояло с дрожащею рукой и, сделав лишь глоток, упало, чему виной: вовнутрь ворвавшаяся обреченность – на четвертом. На третьем этаже смиренность подошла, чтобы допить остатки. Ну, вот и всё, – непроизвольное, с глубин, выведенное красной пастой на сером фоне проявилось на втором... Лишь только проявилось в тот же миг, ярко-жёлтым перекрыл его, не давший сбой фиксатор, там же, на втором. Короткий выдох, глубокий вдох. Я жив – на следующем выдохе, вместе с рассудком подошло.

Вот это да, – я так бы описал такое чувство, которое рождает «Роуп Джампинг», – купидон, возобновляющий любовь и тягу к жизни, – гений-скульптор, перевоплощающий в ценителей лишь коротающих часы.

Меня спустили, и я ногами ощутил тепло Земли (и это в минус три). Я сделал шаг, и эта поступь, для меня была такой же значимой, как и такая же для матери и для отца – 20 слишком лет тому назад (интересно, как они? давно я их не навещал). Приятный ветерок (опять же, в минус) мне обдувал лицо. Глаза смотрели вдаль, где по дороге ездили машины, до тех пор, пока их вид от меня тёплые ладошки не укрыли, – такие нежные. На ушко шёпотом: «Ну как ты, милый?». Я развернулся не спеша. Она передо мной предстала. Она сияла, озаряла излученьем своих глаз, улыбкой ясной согревала, я был готов растаять в её руках.

– Ты мой маяк, я твоим светом управляем. Я не смогу теперь жить без тебя, ты это знаешь?

– Я это знаю.

– Я люблю тебя.

У Маши потекла слеза. Она чуть отступила и пальцами своими коснулась моего лица. Так ласково, так мягко провела ими по щеке, вдоль глаз, к другой щеке, потом назад. Она приблизилась, я чувствовал её дыхание на своих губах.

– Женя, родной мой, – чуть тише полушёпота, – я больше чем люблю тебя.

Мы долго пробыли внизу, пока не задрожали. Прохлада всё же нас нашла, пройдя окольными путями туда, куда не доставали разгорячённые сердца – конечности сковала наши злодейка вездесущая. Мы, взявшись за руки, вбежали наверх, где виски распивали наши друзья и пели в унисон во все уста «Молодость» Сергея Бабкина.

Так здорово, так счастливо. Мы танцевали, смеялись, гитара бегала вокруг костра. Вот мой черёд: конечно «Supergirl», стоит ли говорить, кому предназначалась? От Маши: «Дым сигарет», с укором, для меня. 7Б, Земфира, «Losing my religion» от Вилда, от Мышки — Мара. Сменялись голоса, меняя настроение: от грусти до веселья, но только в сторону добра. А дальше: разговоры, откровения, признания в любви во всеуслышание; поцелуи, рукоплескания одобрительные, в том числе, конечно, и для нас. После, мы с Машей перестали замечать вокруг кого-либо, и что-то тоже пролетало мимо нас. Только лишь друг для друга существовали мы тогда. Мы испарились, мы переместились, не заметив как. И вот, мы на полу, горит одна только свеча, мы не спешим, мы предвкушаем. Мы дышим глубже, когда ближе; касаемся лица и ниже.

– Я люблю тебя

– Люблю тебя.

И мы любили. Воедино сплелись наши тела. Я с ней, а значит, более не привлекает рай. Загадываю для нас двоих бессмертие. Готов за это головы рубить с плеча, готов идти на любой риск, на край Земли, за Землю, лишь бы иметь возможность так вот, как сейчас, лежать и любоваться ею, и целовать, в одной кровати засыпать, – что я и сделал – с ней рядом, в первый раз.

Проснулся от толчка.

– Теря, вставай, конечная.

– Стэн?

– Ну да, а ты кого хотел увидеть?

– Не тебя.

Стэн усмехнулся; иронизируя:

– Спасибо, твоя рожа мне надоела тоже. Так что, выходим или как?

Я вышел, прошёл пару шагов и снова стал.

«И, в последний», – сказал я (казалось про себя).

- Что? – Стэн обернулся и, заприметив, что я отстал, ко мне вернулся.

- Что ты сказал? И почему как вкопанный?

По-моему, тогда я друга пред собою даже и не замечал, и произнёс не для него, а для себя, вслух, неосознанно: «В последний раз с ней рядом…»

– Жека, что с тобой? Тебе нехорошо? Да ты гляди, как побледнел. А-у, ты где? Ты вообще видишь-то меня сейчас?

Стэн по щекам похлопал, я увидел.

– Стэн, я дурак. Как же я мог быть столь безверным? Мой сон теперешний – воспоминание, – напоминание, о том, на что я ради неё готов. Готов на риск, готов за Землю? – конечно же, готов! Пойду, нет – побегу. Каким же я кретином был, как мог так слепо тебе верить?

– Постой, куда ты?

Стэн ринулся за мной.

Неслись мы с ним до первого трамвая, – имеется ввиду, – под номером один. Тот, как раз, мимо проходил. Спасибо пробкам, – ещё до остановки рогатого мы обогнали. Впопыхах в заднюю дверь вошли, точней – вбежали. Стэн оплатил проезд, зайдя вторым; я первым, мимо кондуктора, сквозь давку, напрямик к водителю трамвая, чтобы давлением своим на поручни, что у водительской двери, ускорить темп движения. Тогда казалось это мне реальным. Тогда я про себя кричал: Быстрей же, пешеход проклятый!.. Ускорься пока жёлтый!.. Тьфу, блин.… Да сколько будешь ты маячить? Трамвай не бык и он на красный не летит! Н, наконец-то... И снова остановка. Одну хоть пропусти, урод!

Стэн подошёл, сумев таки, с большим трудом, пробраться сквозь переполненный салон, задёргал за рукав, на ухо что-то мне твердил, так возбужденно, будто его «что-то» для меня сейчас могло быть важным, – я думал лишь о Маше. Я обращался к ней: Иду, родная, мы снова скоро будем рядом. Жизнь моя, ещё чуть-чуть, вот-вот, я близко. Оставалось чуть, – действительно, – совсем рукой подать, – каких-то пару остановок, как вдруг, коварная судьба в дубовой роще сломала палку и на всём ходу – в мои колёса:

– Молодой человек, билет показываем, – бритоголовый контролёр мне, охрипшим голосом, удостоверение под нос предоставляя.

- У друга.

- У какого друга?

- Вот он, сзади.

- Кто из?

- Вот, – я указал на Стэна пальцем. – Да покажи же ему билеты, ты что уснул?

– Жека, я потерял их, кажется.

- Он потерял их, вот раззява!

- Кто потерял? Что ты мне голову морочишь? Штраф плати.

- Кровопийца! Сколько?

- В двадцатикратном.

- В каком?! Да ты чего? А впрочем, ладно, не до тебя теперь, на, жри… Блин, где же деньги?

Я пробежал по всем карманам, и оказалось – все пусты.

- Стэн, заплати, я дома видимо забыл.

- И я не брал, последних три рубля кондуктору отдал.

- Да чёрт возьми! Начальник, нет у нас, мы потеряли.

- Я догадался. Что ж, дружочек, придётся кое-куда со мной пройтись.

- Пощади, я бы с радостью с тобой хоть целый день гулял, но я спешу, прости. Сегодня ну никак. Давай перенесём на завтра, пивка попьём, я угощу, идёт?

Бритоголовый громко засмеялся.

- Олег, послушай только, что этот полудурок здесь несёт.

- А, этот, – ясно всё. Вот удовольствие нашёл – трезвонить с психом. Стаскивай его.

- Слышь, а вовремя мы подоспели, ещё б чуть-чуть и снова Форэст бы ушёл.

Меня за шкирку вывели. Стэн последовал чуть сзади, без посторонних рук; когда со мною поравнялся, я успел ему шепнуть: «Готовься, пора когти рвать». Стэн замахал руками отрицательно, но было уже поздно: я, с прыжка, обидчику в голеностоп кроссовком и локтем в нос... иль в глаз, – куда пришлось. Возможно, – скажите Вы, – не заслужено и грубо, так что ж… Мне ничего не оставалось, в голову иного не пришло, а медлить было ну никак нельзя, – я направлялся к Маше. Считайте это дракой за любовь.

Я спереди, Стэн сзади задыхался, – от площади не по маршруту, а в обход, – через дворы, держали курс на супермаркет; держал я, друг преданный лишь следовал за мной. Сейчас мне трудно разобрать к чему была тогда та спешка, и от чего отталкивался воспалённый мозг. Как помнится, меня тогда как будто что-то изнутри толкало, кричало: Торопись, последний шанс твой! Я торопился, и с каждым новым шагом вера укреплялась в то, что события, происходящие со мной, есть правда, что я жил все эти дни вне стен квартиры, что друг мой заблуждался, и может быть, не я, а это он с ума сошёл, и это он нуждается в лечении. Отталкиваясь от вышеизложенного мной, рискну предположить, что мой тогдашний бег был побуждением нужды в скорейшем подтверждении гипотезы такой. Гипотезе той суждено было сгореть; вид из-за супермаркета – по рельсам, вплоть до фитнес центра – развеял прах её.

Я стал, как вкопанный, – по горло закопался, дышал с трудом. Я, наконец, был пойман догонявшим, и в сторону с проезжей части отведён. Я был послушен, не сопротивлялся, везде шёл следом: сначала в супермаркет, где Стэн купил воды; потом наружу вновь, где освежил моё лицо. Сознание частично, вроде как, пришло, а с ним и боль и обречённость.

– Не переживай, друг мой, всё образуется, увидишь, нужно время. Отдайся ему полностью, доверься, поверь, что это лучший доктор на всём свете. Возможно, и не стоит отдавать себя в лечебницу. Давай прямо сейчас домой пойдём, ты как на это смотришь?

Никак я не смотрел тогда на это предложение, не разбирал значенья слов; остались без контроля мозга слух и зрение, их своим эхом подавил из неизведанных глубин отчаяния стон. Мелькали люди; стоял гул машин; одним лишь жёлтым сигналил светофор. ГАИ сотрудник махал жезлом, его напарник за углом стриг нарушителя. Вороны, каркая, по небу пролетели. Кто-то задел меня плечом, затем второй, – повежливее, – принёс свои мне извинения. В голове всё кувырком. Не прекращающаяся с утра, метель, укрыла белой простынёй земной покров за магазином хлебобулочных изделий. Асфальт был выкрашен движеньем в грязно-серый. Иеговы подоспели, с надеждой, что на этот раз удастся миновать указанного направления на или же в: места, которые цензурой неприемлемы. «Армагеддон», – тогда одно лишь слово долетело, но и оно мне оказалось нипочём. Не зацепила какая-то угроза ядерных каких-то бомб. Куда страшнее игры собственного разума, а всё-то от того, что с правилами незнаком, лишён путеводителя, – в руках обрывки карты, и никогда не знаешь, где поджидает новый поворот, похоже, в случае моём, всегда крутой и, кажется, что никогда не попадаю. Приходится с обрыва, с каждым разом, кувырком – всё вниз, и вниз, и вниз.… А где же дно?

Свист скользящих шин откуда-то издалека пришёл. Через мгновенье оказался ближе. Вдруг, кто-то, ухватившись за рукав, к себе меня привлёк, и тот рывок внезапный вернул мне осознание происходящего вокруг. Я обернулся в сторону, где Стэн застыл, держа в своей руке мою. С ним подле, рот открыв, немолодая госпожа мне незнакомая, – обыкновеннейший прохожий, – таращилась на далеко не самую удачную парковку в столб, о который я буквально только что стоял опёршись. Парило из-под, разинувшего варежку, капота. Из-за затемнённых стёкол доносился эмоциональный диалог:

- Дура! ну – необыкновенная! И угораздило же меня пустить тебя за руль! Осёл! А всё-то потому, что в жёны выбрал настоящую ослицу! Идиот!

- Пупсик, ну перестань, не злись, ведь скользко.

- По-твоему, лишь снег всему виной? Иль может быть твои куриные мозги?! Скажи, где они были, когда нога твоя на газ давила?

- Малыш, я зацепилась каблуком.

- О, боги, пронзите меня молнией насквозь! Я более не в состоянии терпеть это существо!

Дверь пассажирского сидения хлопнула, осанисто и, с заметно наигранной раздражённостью (что даже в экстренных ситуациях прослеживается у людей одарённых мягким нравом и заражённых навязчивым стремлением казаться значимее) ещё довольно молодой человек, (ставлю: лет – до тридцати), подкурив KENT Slims, приглаживая волосы, отправился подсчитывать ущерб, нанесённый спутницей.

Всё, о нём, на этом, точка; он пропал из поля зрения, вниманием отвергнут. А иначе быть и не могло, у «иначе» в тот момент, в том случае, и шанса не было; как мог тогда мне оказаться интересен живой пример какого-то начальника какого-то отдела не весь какого предприятия, когда передо мной, в каком-то метре, стоял сиреневого цвета volkswagen golf, и голос, исходивший изнутри, был так знаком:

– Ну не сердись, дорогой, пожалуйста, не нервничай.

Чуть приоткрылась дверь, я приподнялся на носки от нетерпения. Блондинка, – сам себе, и нижняя губа попала в плен зубов.

- Я же не специально, я не хотела.

Наружу вышли туфельки на шпильках, – в мороз, – такое я уже когда-то видел. Даже по щиколоткам можно определить всю стройность ног; Стройны, – лицо моё в улыбке расплылось.

- Я дура, дура, соглашусь, прости.

Блондинка вышла. Я, наконец, лицо её увидел, и в глаза потухшие вернулся блеск живой. Я выпалил:

– Марина!

Не молодая девушка, ну или же: молоденькая женщина, от неожиданной атаки взволнованного голоса, аж подскочила, и, выпучив глаза, уставилась в лицо, – которое, напротив, – в моё лицо.

- Я знал, я знал, я верил!

И сделав три шага навстречу, приблизившись в плотную, я крепко обнял застывшую от изумления блондинку.

- Как я рад тебе, – вполголоса на ухо, сжимая ещё крепче (блондинка и дышать не смела). – Это просто дар с небес: знать, что ты есть, что ты на самом деле существуешь.

Я отступил на шаг, – избавил от объятий заложницу эмоций всплеска. Я помолчал секунду, затем, с улыбкой на лице, продолжил свой каскад невразумительный словесный. – Как я счастлив, что ты – вот так – передо мной стоишь. Стэн, друг, смотри, ведь ты же заблуждался, и это значит...

- Кто это, Марина? – перебил меня вопрос со стороны.

- Я... я не... я не знаю, – дрожащим голосом произнесла Марина.

- Да, как же?! – удивленью не было придела. – Это же я, Женя. Ты меня недавно сбила, помнишь? Потом ещё и подвезла.

- Подвезла?! – гнев на себя напустив искусственно, выпалил “начальник мира”, устремив в Марину всю псевдо злость свою.

- А, то есть, тем, что эта женщина способна сбить, тебя не удивить? – почти смеясь, светясь от счастья, я ему вопрос в ответ, пока Марина, растерявшая дар речи, по сторонам вертела головой своей.

- Я хромал, у меня рёбра болели, голова была разбита, могла ль не подвести? – продолжил я, в защиту повторно провинившейся, пока она глотала воздух, страдая от удушья немоты.

- Так подвозила?! Что ты молчишь, скажи?!

Блондинка, задыхаясь, лишь губами шевелила, как рыба вне воды.

- Да что ж ты так кричишь? Спокойствие, будь чуточку потише, вцепился в «подвозила» и горланит на весь мир. Немножко помолчи, идёт? Я ухожу, мне с вами некогда комедии разыгрывать; хочу лишь тебе, прелесть, адресовать своё прощальное спасибо. Ты даже не представляешь, сколько мне, обречённому, казалось что, навек, ты подарила счастья, – одним только присутствием своим, реальным, в настоящем мире. Теперь я всё могу, теперь её найду. Прощай теперь, спасибо.

Я развернулся, сделал первый шаг от них. Эмоции края дробили. Второй же шаг, так неожиданно, так неуместно, отменили слова, что язвами покрыли мой счастья всплеск.

- Дима, что ты как вкопанный стоишь?! Как размазня! Твою жену затискали и самого прилюдно опустили, а ты!.. Я знать не знаю, кто это, – вижу впервые. Да это же какой-то псих! Ну, сделай что-нибудь, растормозись!

- Эй... ты... остановись, – не внятно, голосом: чуть громче тихого, превозмогая нерешительность природную, Дима свой неохотный шаг осуществил к конфликту, – переступая чрез себя, на поводу пойти решившись, пустился против ветра в гору, – и всё то для того, чтобы возвысится в глазах мигеры, жены своей, гадюки подколодной.

- Стою. Марина, ты ведь нагло врёшь. Я не пойму, зачем при мне? Могла бы впарить и наедине. Зачем ты провоцируешь? – я произнёс вполголоса, не двигаясь, не поворачивая головы, отказываясь верить всему тому, что слышал. Глаза прикрыв, сжимая кулаки, я всеми силами препятствовал потоку мыслей, урон сложившемуся убеждению в любой момент готовых нанести.

- Я врунья?! Дима, этот гад меня ещё и оскорбил!

Незамедлительно последовавший, робкий толчок в спину, меня едва ли пошатнул. Я обернулся.

- Не стоит, парень, прекрати.

Второй толчок чуть крепче оказался, – пришёлся уже в грудь.

- Пожалуйста, чуть успокойся; послушай, это ни к чему.

Вдохновлённый соперника оборонительной позицией, гонимый одобрительными возгласами, остервенелой до безумия, блондинки, нападавший пустил в ход кулаки. Я, практически не прикрываясь, позволял в себя свободно наносить удары, точнее будет сказано – ударчики. Не знаю, сколько б продолжалась эта драка, – с одной лишь стороны, – если бы пред атакующим не выросла преграда из живой плоти. Это та самая не молодая госпожа, ставшая свидетелем нелепейшей парковки, решила послужить щитом, чтоб уберечь меня от безболезненных, но всё же, тумаков.

– Уйди-ка в сторону, – в приказном тоне обратилась ко мне бойкая женщина. – Похоже, мне судилось твоим хранителем сегодня стать, сынок. Да что же ты стоишь, не видишь? совсем спятил, идиот, пошёл на поводу у проститутки.

– Что-о-о?! – заорала во всё горло «дива», вырядившаяся настолько броско, что с лёгкостью могла б принять за комплимент в её адрес тождество.

– Ах ты, старая кошёлка! Пупсик, мужик ты или нет? заткни ей рот.

«Мужик» послушно занёс на даму руку и … обмяк, и, закатив зрачки, на заснеженный асфальт бесшумно рухнул. Причина наступившей тишины – Стэна правый хук.

Тишина, пробыв не долго, обиженной ушла, стеснённой, – Марины дикий визг моментом заслужил внимание сотрудников ГАИ. Интересно, куда глазели ранее они, когда у супермаркета volkswagen публично собирал столбы. Прошли секунды,… мы опять бежим.

Вдоль путей трамвайных, за фитнес-центр, по мостовой. Через аллейку махонькую напрямик, кольцо. Машины притормаживали. Во двор, сквозь арку. По детскому саду, перескочив забор, и вновь через преграду. Очередной двор, подъезд открытый, этаж последний, не запертый чердак. И вот, стоим на крыше, эмоции вскипают, мы на повышенных тонах:

– Теря, скажи, как мог ты её видеть «дней десять как», если в то время ты, как раз, безвылазно торчал в своей квартире. Что за бред несёшь? Со стороны себя послушай, – отвечаю, – расхохочешься. И это будет нервное ха-ха, которое с меня сейчас наружу рвётся.

- Согласен, возможно непохоже сплетенье слов моих на здравый смысл…

- Всё здравое и ты – антонимы, – Стэн перебил. – Я многое готов предвидеть был, но то, что начнёшь кидаться с объятиями на незнакомок… к тому же на глазах у их мужей. Вот это номер был! Ведь ты и вправду спятил, ты кретин! Не смею больше сдерживать, причём, наверное, во благо. Тащи своё 7Б туда, куда недавно собирался, и лучше бы решение своё ты не сменил, поменьше на планете бы людей сейчас страдало от ушибов, ссадин и угрызений совести. О совести, я, о своей сейчас, твоей похоже места не досталось в симплоке чувств глубинных – из крайности в края и вновь обратно, совсем забыв о середине, где вариации, блуждая, ждут подсказ, но понапрасну видимо.

- Да пошёл ты!

- Класс! Вот она, как на ладони, сущность заблудившейся эгоистической натуры, и шанса не дающей просунуть руку помощи сквозь баррикады собственных иллюзий. Пойти? – пойду, меня достала, вслед, сегодняшняя беготня по неизвестному маршруту незрячего путеводителя.

- Я всё прекрасно вижу, замолчи. Скажи, ты бы смог глазам своим не доверять?

- Будь у меня глаза твои, я бы предпочёл их выколоть.

- С чего вообще ты взял, что болен я? Давай-ка, предположим, хотя бы на минуту, что это ты сейчас не в здравии...

- Что?!

- Не перебивай, пожалуйста, дослушай. Ну почему не допустить, что видел ты галлюцинации в то время, пока я блуждал по «Т»?.. Чего же ты глаза так выпучил? Пойми, ты творческая личность, художник. Ты, чёрт возьми, сюрреалист. Давай в пример поставим хоть Дали, – немало ли о нём наслышан? Да, что там говорить, вы рубите ножами собственные уши. Ну как, доступно объяснил? Ты, наконец, предположил? Как говорят: «И невозможное возможно», а меж тобой и невозможным, в данном случае, нависла пропасть в тыщу миль, ну согласись.

- Жека, мне больно. Мне жалко на тебя смотреть, а слушать – аж неловко. То, что льётся с твоих уст сейчас, так похожее на песнь из душа, когда какой-то парень, неуверенный и скромный, вдруг вдохновлённый смс-кой: С добрым утром), “Girl you`ll be a woman sun” поёт, не ожидая, что за дверью кто-то, любопытный и жестокий, мог в тот момент набросить ухо. Теперь же исполнителю, на выходе, не миновать ехидного взгляда, и колкости изрядно в этот день изранят его душу. Как думаешь, способен герой наш – кто в пример был взят – ещё хоть раз, в дальнейшем, в подобном духе начать своё утро? Сколько минут счастливых жизненных заставит потерять такой неловкий случай? И чем теперь питать заряд, волею судьбы, непризнанному слушателем?

Теря, если бы ты только знал, как удручает осознание того, что я, своему желанию вопреки, невольно стал таким же – с большим ухом. Но ещё более карает собственное внутреннее, гласящее: что я, балван, не в состоянии подобрать слова без колющих углов, и с каждым новым пополняю очередной партией шипов твою, и без того измученную, душу; затем пытаюсь всё исправить... и вновь по замкнутому кругу, будто какой-то злейший рок, что на тебя имеет зуб, мешает мне тебе помочь, или хотя б не делать хуже.

Этими словами, Стэн речь свою закончил, всем видом показав, что ставит жирную точку в нашей общей, такой волнительной и странной, теме. Он сделал несколько шагов в сторону и, приблизившись к краю, занёс ногу на парапет, предоставив тем самым возможность своим локтям найти удачную опору в колене. В таком вот изогнутом положении художник устремил свой взгляд, как показалось, в не намеченную цель, – куда-то далеко, куда-то в пустоту. Я, тем временем, пытался переосмыслить всё собою услышанное, проанализировать произнесённое и, хорошенько взвесив, сопоставить все доводы и гипотезы, вырвавшиеся из уст – нельзя сказать, что противников, однако, всё-таки – явных оппозиционеров. Совещание оказалось очень недолгим. Мой личный суд присяжных проголосовал единогласно: ноль – за, 14 – против. И вот, когда я, судорожно в руке молоток сжимая, готовился рот открыть, дабы самому себе вынести приговор окончательный, обвинив себя предварительно в неадекватном мышлении и нарушении общепризнанных норм морали и поведения, неожиданно ворвалась, дверь запертую вышибла, всегда такая необходимая, непокорённая сила всем известная, всегда обласканная, вскормленная, ухоженная, всегда верная, упрямая и стойкая, всегда умирающая последней. Это надежда так вовремя подпилила корни паразитирующей обречённости, которая уже, к тому времени, ухмыляясь, потирала руки, предвкушая, неминуемые вскорости, празднества на территории оккупированной ею полностью.

И на что же я вдруг так отчаянно понадеялся тогда? Мысль о чём неожиданно заискрила в моём мозгу, озарив таким необходимым жизненным светом подавленного взора пустующие пространства? Что способно было послужить достойным противовесом всем этим штангам, гирям, гантелям, грифам, утяжелителям, в последние два дня, агромезными партиями взваленными, Стэном – «другом культуристом», на чахлые и совершенно не подготовленные к тому плечи недотёпы окончательно растерявшегося? На что оставалось уповать? Какова же та карта, что в рукаве не примеченной осталась, забылась и случайно отыскалась? По праву ли она удостоилась такой сомнительной чести выступить в роли спасителя в решающей схватке против непоколебимых обстоятельств во имя и за пережитое? Назовём эту карту валетом червей. Такой вот странный образ подобран мысленным моим потоком загадочному старцу, или же инопланетянину, в чём он – в нашей, якобы, последней встрече – вроде как сознался. Валет червей... не будет ли побит какой-нибудь шестёркой, например, бубей? Оставалось уповать, надеяться и верить. Необходимо было выяснить, пойти и рассмотреть какою мастью козырь светит, реален ли валет?

Стэна уговорить за собою пойти мне стоило немалых усилий и выдержки. Он долго не поддавался, упрямствовал. Без него же отправиться туда, куда собирался, было бы адекватно игре самому с собою в шахматы, когда «самому» волей не волей, как не крути, но всё же приходится «себе» поддаться, а после, победе порадовавшись с одной стороны, перейти на другую дабы поогорчаться. Нет! Такое развитие событий меня абсолютно не устраивало, – более никаких один на один, я в адекватном свидетельстве со стороны нуждался.

Я шёл к старику. Друг шагал рядом. Это был наш последний совместный поход – полон надежд и переживаний; одною тропою, но пути разные: Стэн уверенно шагал в поисках опровержений, я – в молитвах – за доказательствами. По ходу движения мы миновали свет дневной и вступили в сумерки; укрыли от наших глаз потёмки яркие фонари освещённой улицы. Знакомая остановка, гул поездов слышен отчетливо, а значит – близко. А вот и здание, что на том же месте, – что не может не вдохновлять и радовать. Однако, уже через минуту – настораживает. У меня в глазах будто бы двоится. Возможно, искажает время суток, а, быть может, и впрямь видоизменяется. Видится, будто бы этажи поверх привычных двух сами собою наращиваются. Вот уже четырёхэтажное здание, через секунду – пяти. Голова кружится. Над девятым крыша возносится, рост завершается. Подъезд цифру два вырисовывает, – такую же, как у меня на «Стахановке», как на моём подъезде, – на белом фоне зелёным также декоративно смотрится. Берёза из земли выросла, громадная, такая же, – как у меня на «Стахановке», – по этаж четвёртый. Мусорный бак прогнивший – такой же.

- Что за дела? – я Стэну. – Что происходит?

- Какие дела, о чём ты? – Стэн мне, с мимикой лица совершенно спокойной.

Я от друга взгляд отвожу, в исходное положение (пред собой) возвращаю...

- Привиделось что ли? — я, больше себе чем Стэну, двухэтажное общежитие тщательно осматривая. – Ну и дела, бывает же...

- Что ты там бубнишь под нос.

- Да так, ничего, глюк поймал.

- А, бывает.

Бывает то бывает, бесспорно, вот только куда деть то состояние некомфортное, рождённое вследствие вторжения глюка такого. Стараюсь не задумываться на этот счёт, все мысли посторонние, негативных сторон, гоню из головы прочь. Из головы то выгнать не мудрено, а вот, что делать с беспокойством внутренним, как у него на поводу не пойти? – никак, я пошёл. И отвело оно меня от входа центрального, в обратную сторону здания повело, там, на двери от подвала, с таким уместным сердцевины отсутствием, одиноко болтался амбарный замок. Вошли... Темень хоть глаз выколи... Стэн каким-то чудом наткнулся на, припрятанный в углу меж двумя мешками под тряпкой махровой, маленький фонарик. Легко поддалась решётка отдушины, когда мы (спасибо находке сверх удачной) по ржавчиной покрытым трубам, к самому потолку по пути освещённому взобрались. Стоим, почти не дышим, в тёмном углу у лестницы, спускающихся пропускаем. Как только шаги, отдалившись, стихли, тут же наверх вбежали. Дверь, как нарочно, заперта... Неуместны разочарования, когда у Стэна скрепка в кармане, – этим предметом не замысловатым его руки с лёгкостью любую замочную скважину вскрывают. Открыли, вошли вовнутрь, свет яркий с непривычки глаза принимать отказались. На время зажмурил; время краткосрочным весьма оказалось, – невмоготу в уединении слуху стало внимать гам, шум, которые, очередь не соблюдая, в незащищенные уши, воедино сплетаясь, ворвались.

****

«Постерегись!» – заорал, что есть духу, мужик бородатый в полосатом халате, в полуметре от нас спиною к стене прижавшийся. Спасибо ему, от столкновения спас с металлической каталкой, кем-то пущенной, что мимо нас, вовремя отскочивших, в открытую нами дверь ворвалась и с грохотом по ступенькам вниз поскакала. Кто-то, тот самый, каталку пустивший, за ней незамедлительно ринулся, попутно крича во всё горло, ладонями голову сжимая. Прошла секунда, слышим, покатился, но назад внимания не обращаем, коридор-то длинный, а впереди столько всего своим своеобразием удивляет… да так, что, аж пугает. Какой-то чудак задом вперёд шаги вслух отмеряет. Мимо него, руки расставив, кто-то летит, о кого-то, у батареи на присядках раскачивающегося, спотыкается, тут же пикирует, не слишком расстраивается, поднимается, направления меняет, вновь высоту набирает. Задом шаги отмеряющий мне на ногу наступает, разворачивается, извиняется, спрашивает:

– Не видали?

- Чего не видали? – я ему.

В ответ:

- Не знаю… 49,48,47…36,35,34... – удаляется, с компанией из трёх человек, что-то горячо обсуждающих, сталкивается. Они ни его, ни его извинений, даже и не замечают, на постороннее вмешательство никак не реагируют. Дискуссия продолжается, разговора нить, на тысячу узлов запутанная, не обрывается. Мы, всё же с места тронувшиеся, как раз рядом с ними проходим, что темы разнятся, замечаем, как и тот факт, что ответы с вопросами меж собой совершенно не совпадают.

Один говорит:

– Весна обещает холодной быть, слышал, вчера по ящику передавали?

Второй:

– Да ты что, глупый, политика дело жестокое, там таких ошибок не прощают.

Третий поддакивает:

– Точно, и я слышал, что первый космонавт вернулся на Землю мёртвым, то есть, выходит, что истинный герой не Юрий Гагарин, а брат-близнец его, который с отроду, якобы, был юродивым и звали его Ваней.

Следом речь зашла о китобоях, которые планктон размножают, и о креслах компьютерных, мягких, удобных, что современных детей так тщательно от ссадин уберегают.

Темы, одна за одной, друг друга, с курса сбивая, течения свои с разных сторон в один водоём направляли. Не прекращали мыслители свой несуразный диалог, но мы их уже не слушали, во-первых: потому как на безопасное расстояние отошли от глубин бездонных их мыслей, во вторых: заложило уши. Причина тому: начавшееся выступление психоделического ансамбля. Состав: плешивый толстяк, издевающийся над, ревущей в захлёб, четырехструнной гитарой; дрыщь длинноногий, пытающийся пробить головою бубен; бородач, спасший нас от столкновения с носилкой-каталкой, выпучив глаза, насиловавший беспощадно дудку; ну и вокалист, конечно же, не дающий и шанса оставить без внимания свою незаурядную личность, – высокий, худощавый; длинные, аккуратно выстриженные усы; футболка изрезанная, измазанная, изображения Иисуса Христа на груди; на голове шапка «Carhartt»; на ногах ботинки «Тимбы»; голос же.… С этого дня вычеркиваю из списка неповторимых оригинальностей легендарного Акселя Роуза.

Захотелось побыстрее убраться, скорей вперёд просочиться сквозь толпу наваливших фанатов, так неуместно путь преградивших. Попытались назад отступить – неудачно – головою бубен всё же пробивший теперь отплясывал в духе ирландских традиций: отбивая чечётку вовсю, разбрасывая по сторонам свои, сорок шестого размера, лыжи. Далее ещё хуже: звезда главная монстро-группы, её бессмертный лидер, подошёл ко мне ближе, приобнял и завыл на бис (до сих пор не представляю, как барабанные перепонки этот налёт пережили):

Decided to play with destiny?

Break the law? Friend

Waiting for you electric shocks.

Believe me, tomorrow will be bad.

Перед газами всё поплыло, голова закружилась, казалось, ещё чуть и упаду замертво, или же мозг не выдержит атаки – инсульт породит.

Не породил и жив остался – спасибо парню молодому, на вид годов девятнадцати отроду, заоравшему вовремя: «Заткнитесь! Расступитесь, гниды, дайте пройти!». «Гниды» заткнулись, послушно расступились, пройти дали.

Он мне: «Ну как ты?»

Я: «Спасибо, теперь нормально»

– Где пропадал-то?

– В смысле? Только из дома прибыл.

– А мы уж и не ждали, повторный твой рывок «окончательным» окрестили. Хорошо, что вернулся; лично я – очень рад. Сам ведь видишь, с кем приходится дружбу водить.

– Да о чём ты говоришь? Ты меня с кем-то путаешь.

– Женя, не мели чушь, это же я – Женя. За столь короткий час успел забыть?

– Что ты несешь? Дай пройти. Старец где?

– Проходи. Ты куда? К себе, в восьмую? Какой старец? О ком это ты?

– О седовласом инопланетянине.

– О, парень, да у тебя всё ещё бардак в голове. Обострение на своём пике? Не пошло на пользу влияние из вне? Ну, ничего, «рисполепт» вернет, время подлечит. Как здорово, что ты снова здесь! Я так рад тебе! – кричал мне в спину мальчишка, пока я, с каждым новым, свой шаг ускоряя, приближался к двери злополучной, в которую не раз наяву и единожды во сне входил, которая неизменно вела меня на встречу с Назарием.

В этот раз я не крался, вежливость – подальше, – не стучался пред тем как войти, ворвался и … остановился, не запирая двери… Всевышнему хвалу отдал про себя, ибо обнаружил пред собой именно того, кого хотел найти, здесь, в 8-ой комнате.

Я стоял неподвижно, смотрел в глаза, такие знакомые, тепло как всегда излучающие. Сзади услышались чьи-то шаги… стихли, когда Стэн со мной поравнялся.

– Здравствуй, мой друг, я ждал тебя и рад, что дождался. Обязан был предупредить: не лёгкие впереди тебя ожидают часы.… Вот она – твоя реальность. Добро пожаловать.

– Я не совсем вас понимаю…

Стэн моё внимание привлёк, толкнув в бок.

– Теря, с кем ты говоришь?

Я с улыбкой на лице отвечаю:

– Стэн, это ведь тот самый старец, которого существование – моё подтверждение тебе, доказательство того, что болен был не я.

– Но ведь там нет ни…

Назарий, Стэну не дав договорить:

– Женя, не знаю, кого видишь ты, но я сейчас наблюдаю твои обращения в пустоту. Или же меня ты стене представляешь?

Я и взгляд не успеваю на старика перевести, как, вдруг, меня с ног сбивают; головой об пол ударяюсь…

Далее всё как в тумане: какие-то люди в белых халатах (среди них бритоголового контролёра узнаю), от них отбиваюсь; падение повторное, вновь поднятся не успеваю; матерчатые ремни туго руки сжимают; коридор; разные лица из-за приоткрытых дверей выглядывают, парень, девятнадцати летний на вид, из одной из этих дверей выбегает, «Отвалите, уроды конченные, – кричит, – куда вы его тащите?», на него «уроды конченные» внимания не обращают; коридор заканчивается, по ступенькам вниз; слова, расстояньем приглушённые, доносятся: «Жека, друг, потерпи, не дай им испепелить свой разум»; где-то внизу помещение тёмное, сырость, прохлада, четыре стены, кровать твёрдая; вырваться последние попытки и... снова вязки, пред тем моя подпись на какой-то бумажке; шприц, игла, инъекция…

****

Люстра – первое, что попало под моё, оказавшееся почему-то особенно сконцентрированным, внимание, как только я открыл глаза. Простите, обозвался. Глупо и так свойственно мне произносить вслух слова неосознанно и поспешно. В такие моменты презираю себя, когда так невежественно пользуюсь богатствами могущественного языка, превращая себя в посмешество. Конечно же, не люстра, а плафон всего-навсего, рождённый, лет тому назад, наверное, с двадцать, под пристальным надзором какого-то разряда некоего мастера – яркого представителя ответственных и добросовестных исполнителей производственной сферы шаблонных изделий. Взор, с плафоном распрощавшись, поприветствовал провода. Прошёлся по ним аккуратно и не спеша. Как ни старался, но всё же на стыке потерял равновесие, вследствие чего, провалился в трещину, в которой теснился, передвигаясь, вплоть до стены, откуда на прусаке, встретившемся на пути, спустился к входу. Снова выразился не верно. Если описывать с места моего тогдашнего расположения, «к выходу» – станет более правильным определение. Санитар прошёл по коридору; с неопределённым истечением времени, под руку провёл какого-то доходягу разутого в обратном направлении. Так, между прочим, хочу отметить, что в период помеж, описанных мною, санитара перемещений, отёсанное деревянными лутками, доступное взору моему, пространство, пропускало сквозь себя: оживлённо обсуждающих законы бытия, коих я уже ранее видел, тоже можно сказать и о проломившем башкою бубен; мрачного дедину в фуражке пограничника; лупоглазого лысого, в «кто кого переглядит» проигравшего мне, расстроившегося этим обстоятельством весьма, прочь в истерике убежавшего.

Рано или поздно, но всё-таки должно было случиться, чтобы коридорные вариации на задний план отвели себя, возмущённые и обиженные отсутствием должного внимания, в свою очередь, переключившегося на окружение непосредственно вблизи себя, то есть: переместившееся вовнутрь, заинтересовавшись резко, внезапно завывшим, объектом. Волки, если бы вдруг где-то вблизи прогуливались, городским воздухом обогащаясь, век себе сокращали, заслышав вой этот, на задних лапах бегать сразу научились бы, чтобы передними иметь возможность уши прикрыть свои.

- Заткни пасть свою, дибилина! – заорал вокалист, вчерашний предвестник моей судьбы, швырнув распечатанный рулон туалетной бумаги в беззубого, раскосого завывалу – обладателя огромного шрама почти на пол головы. Тот, похоже, уклониться и не пытался, принял мужественно удар, отбив ухом подачу. По палате хохот прокатился, заставивший, наконец, заткнуться оборотня, застрявшего, кажется, где-то на полпути перевоплощения, на что указывает его вид отталкивающий. Прошло минуты, наверное, с три, прежде чем успокоился, от смеха слезами залившийся, толстяк, линзы очков которого, сантиметровые в толщину, увеличили внешний вид его глаз на столько, что зрачки, как виделось, не умещались в оправе полностью. Не сходила улыбка с лица и у хорошо сохранившегося старика или же временем изъеденного мужчины; точное определение возраста дать усложняет не соответствие (зрительно) лица, изрезанного морщинами, с крепкой статью, слаженной на вид весьма, и с полным отсутствием седины на густом волосяном покрове головы. По соседству с старико-мужем или же мужико-старцем расположился, у окна на углу кровати, руки скромно сложив на колени, мужчина, возраста более угадываемого – предположу, что – сорокалетний. Коротенькое «хо-хо», вылетевшее, наверняка, не осознанно, а по инерции – за всеобщим порывом в попутном следствии, кажется, стало единственной каплей, брошенной угрюмым, предположительно – сорокалетним, «бладхаундом» в бурное течение жизни восьмой палаты (номер указала мне, не многим ранее, табличка на открытой вовнутрь двухстворчатой двери). После своего «хо-хо», обладатель потупленного взгляда, погрузился назад – в своё забытие. Ну и последним, обнаруженным мною «внутри» объектом, оказалась персона, судя по количеству коек, не имеющая здесь личного места и интересовавшаяся собственным окружением, в тот момент, как виделось, ещё меньше существа описанного мною прежде. На подоконнике, ноги поджав, сидел парень, на вид, девятнадцати летний; докуривая сигарету и поправляя светло-русые волосы, постоянно падающие на глаза, огрызком простого карандаша черкал он себе что-то на листе не большого потрёпанного блокнота.

– О, наш «forest gump» наконец очнулся, – тыча пальцем в мою сторону, заорало весело жалкое подобие Акселя Роуза.

И тут же впились глазами в меня все присутствующие, окромя, конечно, бладхаунда. И полетели вопросы загадочного и бестолкового, как по мне, содержания. И приблизили себя в плотную ко мне: оборотень, толстяк и рок звезда главная, усевшись, напротив, на кровати обладателя крепкой стати. И таким давлением одарили, зародив в душе панику, что захотелось сквозь стену пройти, выпрыгнуть с окна, задушить себя собственными руками. Думаю, ещё бы чуть и я бы выполнил одно из этих страшных желаний, если бы не приблизился вовремя молодой парень и не увел меня из – да будь она проклята! – невыносимой 8-ой палаты.

****

Постараюсь описать Вам вкратце, но не совсем коротко, дабы суметь передать более отчётливо, всю суть, что удалось почерпнуть в процессе затянувшегося до ночи (с перерывом затянувшегося) разговора. А также предприму попытки изложения личных (по этой самой сути) размышлений, по ходу постоянно переплетая их и вмешивая в общий свой словесный поток. Сделаю же это не для того, чтобы запутать Вас окончательно, а наоборот, таким образом, я попытаюсь, смастерив мосты или хотя бы дороги канатные, соединить собственные жизненные этапы, которые, по всей видимости, извилистыми тропам меня, покружив немного, вернули вновь к – странствий моих – первоначальному истоку. Откуда я и пустился в свой новый поход. Но всему свой черед и об этом позже, сейчас же...

Изначально, считаю целесообразным, описав более детально внешний вид и среду внутреннюю, вовсю рвущуюся наружу, обнажаясь не умолкающими устами, ознакомить Вас поближе со своим новым другом, оказавшимся в процессе разговора, к тому же, старым. Как Вы, надеюсь, помните, он уже представлялся ранее, так что впредь, думаю, в описании стоит называть его по имени, ведь Жека, Женя или Евгений, на мой взгляд, в произношении про себя при Вашем чтении, куда удобнее с девятнадцати летним парнем в сравнении. А возраст то я угадал – с гордостью за проницательность своего взгляда в соотношении, спешу сообщить заранее.

Ещё в момент тот, когда взор мой, спотыкаясь и отталкиваясь от декоративных форм палаты, наконец, дошёл до Жени, я задал себе вопрос, точнее ряд их: Что делает здесь этот парень? Каков же должен быть занос, чтоб, не вписавшись в поворот, попасть лучу в фольгоизолом перекрытое пространство? Возможно ли, ростку цвести в полях подверженных налётам смертоносных атомов? Где была логика, когда шампанское игристое судьба мешала со спиртовой настойкой? Способна ль днём взойти звезда, а солнце ночью? В клетке попугая сокола не удержать, – так думал раньше я, пока не повстречал на самом дне без края бездны подвид млекопитающего. И позже: в густонаселенном коридоре; в столовой на обеде, где мы давились только лишь из уважения к заглатывающим с аппетитом остальным, внушая стресс пищеварению; в комнате отдыха, где била в голову пульсация от напряжения, питающего ток от окружающей среды, я пребывал в недоумении от того факта, что подобный тип рода человеческого способен уживаться в кругу повисших где-то на полпути из мира этого в мир тот, где более не правит мысль. Хотя, если задуматься и трезво рассмотреть тот мир, который этот, невольно натолкнувшись на бестолковость правящих в нём сил и на царящую вокруг бесчеловечность, проскальзывает в голове: быть может, стоит оттолкнуться посильнее и через нормы, правила цивилизаций – тех, что «псевдо», поддавшись искушению, с головою вниз уйти в мир тот, который тот, – тот самый, что для всех открыт: уставших, пережравших недомолвок, недоверий, проверок, взглядов-сканеров и постоянных игр на нервах, друг друга, просто так, от скуки, дабы хоть как-то разнообразить рутиной съеденную жизнь. Но эти мысли, вскользь – мои, того, чьё тело в муле, барахтаясь отчаянно, лишь ускоряет темп движения в противоположном направлении от манящих, выстроенных собственным воображением, вершин. А что способно было так изранить душу юнца, чей взгляд пропитан грустью кристальной чистоты без искажённых форм, чтобы легло такое светлое пятно на полотно, окрашенное однотонно серым? Возможно, что недоумение, давлея, заставило б, в конце концов, моё терпение, повесив белый флаг, всё же поддаться любопытству, и я б, за ширму спрятав правила приличия, изранил душу юную в насильственных попытках выколупать истину. Но, благо, не произошло того, и совесть миновала новой кляксы. Мне не пришлось давать запрос, ответ предстал как на ладони, воспроизведённый на бумаге, разъяснён, впоследствии, Евгением по доброй воле. Вот как я к ответу этому пришёл:

Обед прошёл. Мы сидели на подоконнике в коридоре, опёршись спиной о решётку. Женя рассказывал о моём внезапном исчезновении в первых числах этого месяца; как он тосковал в одиночестве, среди толпы, во всё время отсутствия моего; как сам предпринял попытку побега однажды, как был пойман и наказан впоследствии «кончеными уродами»; как чуть не прыгал от счастья, когда я, спустя две недели, вернулся, как насторожил его тогда мой вид, мой взгляд отсутствующий, как он не мог и слова от меня добиться; как два дня прошло, и я вновь как сквозь землю провалился; как, после провала сквозь землю моего утреннего, санитар бритоголовый, во весь день пасмурный, не снимал очки солнечные, хромал на правую ногу, сердит был очень, а уже вечером «урод конченный», улыбаясь злорадно, вёз меня на каталке с видом самодовольным.

Женя говорил мне, как он рад меня видеть, как вообще он рад мне. Я его слушал лишь отчасти, лишь краем уха, и думал о Маше, и думал о том, что факт моего временного здесь отсутствия оставляет мне право на веру в её в моей жизни присутствие, и я верил. И я думал о Стэне, как о друге собственно выдуманном, и... так больно было в тот момент. И я думал о родителях, – признаюсь, за что стыдно, – мимолётно, совсем чуть, – что-то вроде: Хорошо, что они не знают, где я сейчас нахожусь.

Женя говорил; я думал; пробивший головою бубен играл в тетрис у стены напротив, и, по всей видимости, проигрывал быстро, потому как психовал сильно и ругался матом отборным. Я отвлекался от мыслей своих, глядя на него и на его импульсы телом воспроизведённые, затем отвлекался от него и возвращался к своим думам. Я и не заметил, когда Женя закончил сказ свой, так поглотили меня эти самые думы, так отвлекла меня та самая харизма безобразная. Когда я, растормошенный тишиной, нависшей вдруг со стороны, наконец, обратил внимание на друга своего нового-старого, тот записывал себе что-то в блокнот отвлечённо, вероятно потеряв интерес предварительно, к моей персоне отчуждённой.

– Что ты пишешь?

Женя посмотрел на меня исподлобья сквозь чёлку, улыбнулся.

– С возвращением. Ты, кажется, зависал где-то в мирах потусторонних?

Я ответил взаимной улыбкой.

– Ага, от мира сего отлучён был, возможным былым увлечён и ещё… вот этого эмоциями, – я кивнул головой, указав на пробившего головой бубен.

– Ха, да уж, эмоции у него всегда ярко выражены.

– Так что же пишешь-то?

– Да так, разное: услышанное, увиденное, зацепившее, зацепившее диковинное, диковинное близкое. Здесь много твоего – что я с своим переплетаю мысленно, что на бумаге выражаю, по типу «приумноженной были» – твоей были, мною приумноженной, мною облегчённой. Кстати, мы ведь мой тебе подарок так и не обсудили. Прочёл? Ну, как тебе?

– Прости?

– Я про письмо, в котором…

– Моя быль?

– Твоя повесть о себе, мной приумно…

– Прости.

Я спрыгнул с подоконника и пошёл. Без слов. Что тут было говорить? Мне нужно было всё переосмыслить, перечитать ещё его «переплетённое с моим», его «приумноженную быль», – мою быль, им приумноженную, им облегчённую. Мне нужно было посмотреть на содержание письма с иной стороны, познакомиться с самим собой поближе, узнать его, найти переплетения с моим. Опять в груди сдавило. Вплоть до ужина мы с Женей более беседы не вели. Я занят был беседами другими.

Вплоть до ужина

Перечитав, я положил письмо назад, – туда, откуда взял, – во внутренний карман своей затёртой куртки; упал на матрац, уткнулся лицом в подушку, укрылся с головою одеялом, попытался всё переварить, – в результате, даже не сумел закипятить, – в голове сумбур сплошной, наскоком нападали мысли. Я кусал губы, сжимал кулаки, ногами ёрзал, пытался заснуть со всем этим попутно – как глупо. Волей не волей, со стечением времени неопределённым, всё же чуть успокоился, вдохи начал делать реже, глубже, кажется, даже задремал чуть, как вдруг…

- Женя-я-я, Женя-я, проснись, – мягкий женский голос, так ласково. Я почувствовал касание руки нежное, чрез одеяло шерстяное, чрез джинсов материю плотную. По скрипу кровати и уклону матраца совсем чуть изменённому, я определил, что кто-то сел рядом.

- Женя-я, – эта «кто-то» произнесла повторно.

Я перевернулся, стащил с себя одеяло; в плен глаз попал моментально, цвета пурпурного, фантастического; дрожащим голосом еле выговорил: «Александра?»

- Простого Саша мне бы хватило, – Александра мне игриво, пред тем как я ей: «Но, что, же ты?.. Как?.. Это же… невозможно; сплю, наверное». Я начал себя щипать, царапать.

Саша улыбнулась ещё шире, ямочки на её щёчках сделались ещё глубже, и она стала ещё милее – это понимаю, вспоминая, я сейчас, тогда волнение мешало мне что-либо понимать, тогда я со ртом открытым сидел; тогда девушка премилая приятным голоском мне добродушно так: «Женя, ну ты чего? Видел бы ты сейчас себя со стороны, – хихикнула, – такой забавный. Дай-ка я тебя сфотаю на память, – тебе на память». Александра взяла в руки фотоаппарат, висевший у неё на шее (как тогда – в моём сне), поднесла к своему симпатичному до невероятности лицу (я лежал онемевший обездвиженный на спине; я таращился в объектив), нажала на кнопку, – щелчок, вспышка, я как ошпаренный подскочил. – Такою, для меня, итог всего этого, наблюдаемого внимательно процесса, стал неожиданностью. Этот самый, итог неожиданный, и проявил мне очертание действительности. И удивлению моему не было предела, «Что она здесь делает? Как это возможно вообще?» – задались вопросы себе. И я отвёл от Александры взгляд и провёл его по палате бегло. Мутант со шрамом спал. Рок звезды главной на месте не было. Обладатель крепкой стати играл в карты с блондином косоглазым, не встречавшимся мне ранее. За их игрой, – судя по голому торсу мужеко-старца и по довольной ухмылке, разодетого как лук репчатый, косоглазого, – на раздевание, внимательно следил безучастно какой-то дед в яркой панаме, на инвалидном кресле подле играющих располагавшийся. Прям напротив меня, на кровати обладателя крепкой стати, вылупив глаза, на Сашу уставившись, сидел бладхаунд, обездвижено как всегда, как памятник.

- Ты её видишь? – спросил я у бладхаунда. Тот повернул голову медленно в сторону вопрошающего, ответил мне взглядом непонимающим, вернул в исходное положение свой «чердак». Я понял, что к нему своё обращение посылать была затея дурная и уже, было, рот открыл, намереваясь мужико-старца от игры оторвать, как…

- Женя, ну как ты здесь вообще? С эмоциями справляешься?

- Да... Наверно, да... Думаю, да. И вообще, что за вопрос такой? Ты вообще понимаешь, где я сейчас прибываю?! – недоумевая, выпалил я.

Саша, на мою пальбу никак не реагируя, со словами: «Я вот тебе кое-что принесла», достала из рюкзака, что висел у неё за спиной, пакетик мандарин, два яблока больших зелёных, бутылку (без этикетки) воды, одно киви и одну... тетрадь – девяносто шесть листов, – на переплёте Васильевский остров… Я и застыл.

- Откуда она у тебя?

- Ты её обранил, велено было передать.

- Кем велено?

- Назарием велено.

- Кем?!

- Женя, – Саша в лице не менялась, улыбка мягкая, светлая не сходила с её лица, голос был всё так же звонок, речь текла размерено, – милый мальчик, мы все о тебе заботимся, мы все переживаем за тебя. Нам очень жаль, что тебе столько испытывать приходится, но без этого никак. Ты должен писать, должен отчёт вести своих действий, а главное — чувств и ощущений, ради своего же блага, чтобы после…

- О, Forrest Gump, привет дорогой, дай пятёрочку.

Я машинально вытянул руку, рок звезда главная, как всегда навеселе, как всегда бодро вошедший, хлопнул мне по ладони.

- Вау, какая красотка посетила нашего Форреста.

- Ты её видишь? – я, не веря своим ушам, жалкому подобию Акселя Роуза. Но он уже не слышал, ему было не до меня и не до моей гостьи. Всё его внимание переключилось на играющих в карты и на деда в яркой панаме, которого он вокруг своей оси покружив немножко, оставил в покое и возбудил беспокойство косоглазого, отвесив тому подзатыльник; «Ну что, опять тебя обувают, недотёпа? – к обладателю крепкой стати обратился, — ща я ему устрою, а ну-ка подвинься».

Я свой взгляд от рок-звезды главной оторвал, в сторону Александры перевёл, смотрю, жирная морда, к её личику милому вплотную преставилась; зрачки, увеличенные сантиметровыми линзами в толщину, не умещающиеся в оправу полностью, по контурам лица идеального бесстыдно, вижу, ходят. «Кра-си-ва-я», – жирное чудовище, изученное тщательно, оценило.

– Спасибо большое, приятно очень, и так мило.

Толстяк улыбнулся широко. Саша поцеловала его в запотевшую щёку. Он весь покраснел, запрыгал, да так, что чуть пол не проломил; в ладоши захлопал, как на крыльях, к компании играющих полетел.

- Женя, мне пора.

- Да как? Нет... погоди немного.

- Пора, пора, – приподымаясь. – Пока, пока, – на выходе уже из комнаты.

- Постой, пожалуйста.

– Не забывай, пиши обо всём, ради своего же блага, — голос звонкий, слуху приятный, звучал уже из коридора.

- Время ужинать! – в «кто кого переглядит» проигравший как-то мне, в дверной проём одной лишь головой просунувшийся, во всё горло прокричал. И скрылся тут же.

- Время трапезы! – толстяк.

Косоглазый:

- Готово кушанье!

- Время набивать утробы, демоны умалишённые! Айда за мной, юродивые! – жалкое подобие Акселя Роуза, толкая инвалидную коляску пред собой – деда в яркой панаме направляя к выходу. За ним все. Оборотень с заспанным лицом последним выбежал.

Палата опустела, в ней остался лишь я, один на один, со своими мыслями.

Дата добавления: 2015-08-10