На ужине

– Здравствуйте, Лейлочка. Вы, как всегда, замечательно выглядите. Новая причёска вам идёт очень. Ох, какая у Вас брошка! Жених, какой, подарил? Погода сегодня прекрасная, вы не находите? Я нахожу. Такая же прекрасная, как и Вы, – мужик бородатый в полосатом халате, спасший меня от столкновения с носилкой-каталкой в моё недавнее «когда-то», участник ансамбля психоделического, нёс своё обращение, сквозь окошко раздаточное, женщине круглолицей, черноволосой, коротко стриженной, корней инородных, кровей восточных, судя по разрезу глаз, узбекских предположительно. – С кем сегодня в паре заступили? Ах, с Танечкой! Здравствуйте, Танюша.

– Да заткнись ты! – послышался грубый голос из-за перегородки.– Голову свою назад, за пределы кухни, вороти, а не то сейчас половником тресну, да так, что последние мозги вышибу.

Мужик бородатый в полосатом халате голову свою назад, за пределы кухни, воротил, покраснел, взгляд в пол потупил. Лейлочка улыбнулась. Из-за перегородки донеслось грубое «гы-гы».

– Взяла, обидела ухажёра моего драгоценного.

И снова: «Гы-гы», – нечто, под названием «Танюша», таким образом, ответило на шутливый укор круглолицей напарницы.

– Здравствуй, мой дорогой, Миша. Виделись ведь уже, забыл? Чего хотел? За добавкой пришёл, наверное?

– Угу, – промычал Миша.

– Ах ты, подхалим этакий! Я-то думала…. А он лишь из собственной выгоды.

– Гы-гы, – из-за перегородки.

– Хи-хи, – тихо, в кулачок, Миша.

Лейлочка миску со стряпнёй какой-то наполнила, передала её Мише. Миша взял миску, с видом довольным, почти счастливым, и отправился за ближайший столик, где уминали за обе щёки остальные участники «легендарной группы», а именно: проломивший башкою бубен; толстяк плешивый, издевавшийся над четырёхструнной гитарой накануне; ну и вокалист, конечно же, – рок-звезда главная, – Акселя Роуза подобие жалкое, – сосед мой по палате чрезмерно шумный.

Таким образом, очередь к окошку ещё на одного продвинулась, и я стал следующим. И следовал я за дединой мрачным в фуражке пограничника, промычавшим своё «спаси-ибо-о», отправившимся шагом размеренным поглощать раздобытое, – к какому именно столу я не успел проследить; «Женя, а тебе чего?», – спровоцировало поворот на 180 моей головы.

- Добрый вечер.

- Добрый.

- Мне как обычно, пожалуйста.

- Какое обычно, Женя?! – разменяв мягкие на строгие черты лица, выпалила Лейла.

- Бульон, греческий са...

- Та иди, тебе уже давно накрыто.

- Простите?

- Тебя проводить? – угрожающе, высунувшаяся в окошко харя жирная. – Так я ещё и усадить помогу. Надоел мне этот аристократ, одно и то же из раза в раз. Ща я его накормлю!

- Таня остынь. Женя, дружочек, ну ты же не в ресторане. Это столовая, забыл? Вон твоя порция в углу, за столиком маленьким, смотри. Проходи, кушай. Захочешь добавки – милости просим, – мулатка круглолицая мне, пряча попутно за перегородку – рукой отталкивая подальше с глаз моих, или же меня с глаз её (что скорее) – жирную тётку, продолжающую матом браниться отборным.

Я и не понял, как у окошка очутился (будто только очнулся), не понял, зачем в очереди столько времени пробыл. Как будто по привычке произнёс я своё «как обычно». Какой привычки? Привычки из прошлого. Прошлого... Прошлого... Пиццерия... Дом... Квартира... Стэн, его на самом деле нет. Нет дома. Нет квартиры. Нет...

- Да проходи ты! – заорал кто-то, толкнув меня в спину сильно.

Я и прошёл чуток, – после толчка, – метра, так, на четыре. Шёл бы может и далее, инерцией гонимый, если бы на санитара бритоголового не наткнулся, – если бы в лапы крепкие не угодил. Тот меня за шкирку схватил:

– Опять ты буянить вздумал?

- Не думал, непроизвольно вышло. Может, хват свой попустишь, да он пойдёт себе спокойно ужинать? – Женя ему, так вовремя, откуда ни возьмись подоспевший.

- Да, отпусти. Пойду себе по-добру, по-здорову.

- Ну, сходи.

Санитар бритоголовый отпустил; как бы в «добрый путь» направляя, по плечу с размахом хлопнул. Меня от этого хлопка напутствующего аж подкосило. Женя поддержал. Мы в дальний угол за столик маленький прошли.

Я, поковырявшись в тарелке металлической, в якобы рагу якобы съедобное на вкус опробовав, чаем холодным запив якобы съедобное, на Женю внимание, наконец, перевёл.

- Что же с тобой происходит-то? Чем дальше тем...

- Женя, пожалуйста.… Давай о чём-нибудь другом. Я письмо твоё, кстати, вновь прочёл.

- И?

- Что ты имел в виду под: «моё с твоим переплетённое»?

- Я рад, что ты задал этот вопрос. Я подготовлен. Я именно об этом и хотел с тобой поговорить. Всё дело в предчувствии, – в предчувствии пути, – моего пути, – по которому способен был пройти, не попади сюда я, не познакомься я с тобой, в прошлое своё не посвяти меня ты.

- С чего ты взял, что должен был пойти моим путём?

- Предчувствие. Оно пришло ко мне из неоткуда, его природу я не в силах объяснить, – как будто бы даровано Всевышним, взамен за память, извлечённую из головы. Взамен за памятное прошлое — предчувствие возможно-будущего. Ты мне как будто бы с родни. Нет, больше: ты будто бы есть я, вернее: я будто бы есть ты, точнее: я возможно бы тобою был. Ты понимаешь, я надеюсь? Я надеюсь, веришь? Меня предупреждали, что ты сейчас особенно подвержен должен быть сомнениям.

- Предупреждали? Кто же?

- Назарий и...

- Инопланетянин?! Ты тоже с ним знаком?! Он есть взаправду? Здесь? Живой?

- Живой конечно, здесь, и есть взаправду, – доктор мой.

****

Я пребываю сейчас в той поре душевной, когда какая-либо информация, вдруг поступившая, опровергающая прошлое моё, уже ни есть диковинной, вернее, не воспринимается мной так, – не значится такою. Конечно, не как должное, мной обозначается её приход, но, всё же, принимаю с уважением, как гостью – хоть и нежданную, не званную, но всё-таки – почитаемую, значимую. Сажусь и пью с ней чай (с информацией той, поступившей), слежу внимательно за жестами и мимикой её, подчёркиваю для себя и вывожу. И что я вывел для себя, что подчеркнул?:

Назарий врач, – так он, по крайней мере, Жене представляется. Он с Женей добр, он помогает ему, – помогает ему с природою предчувствий разбираться; проявляет в Женином сознании предчувствий тех маршрут. Вопрос: куда ведут его предчувствия? Ответ: я их конечный пункт.

Назарий, грубо говоря, направляет взор юнца, манипулируя его расстроенным рассудком, напрямик в меня. – Так вывел для себя я; в процессе разговора с Женей это подчеркнул. Зачем Назарий это делает? – пока что не пойму, но разберусь; надеюсь, разберусь.

– Как мне увидеть твоего доктора, Женя? – задал я вопрос, когда мы, отужинав и сдав посуду, поблагодарив Татьяну с Лейлой за еду, покинув пределы столовой, пройдя по коридору, входили в палату восьмую, то есть: в палату мою. – Мне тоже необходимо разобраться с ходом собственных предчувствий, – я нарядил вопрос свой ложным объяснением. – Он мог бы мне помочь, – проговорил, глазами наиграв мольбу.

- О, я думаю, он с радостью.

- Так проводи меня к нему.

- Жека, я не знаю как.

- Да как же ты ходишь на приём в таком случае?

- Мой друг, приёмы все проходят тут.

Мы говорили много в этот вечер, вплоть до самой ночи, пока в «кто кого переглядит» как-то проигравший мне не прокричал «отбой», выполнив тем миссию свою.

Мы говорили обо мне; о нём, о Жене, как обо мне возможном; о нём, как о нём, совсем чуть-чуть, и в те чуть-чуть он, к сожалению, сверх изложенного в письме, не мог поведать ничего нового. Мы с ним и на отвлечённую тематику болтали: о футболе, например; о дружбе; о психическом расстройстве, в преддверье разговора обо мне; о дремучем лесе; о недостройках; о галлюцинациях, впоследствии чего, конечно, снова обо мне. Женя говорил, что я перестал отдавать себе отчёт о месте собственного нахождения накануне первого исчезновения.

- Назарий мне тогда сказал, что, к сожалению, все ожидания оправдались и даже более чем, – говорил Женя. – «Март – время укоризненных предчувствий, – сказывал Назарий мне, – предчувствий будущего у тебя, а у него – в виду тебя имея, – предчувствий нарочно позабытого прошлого». Назарий говорит, что ты бежишь от них – от мартовских предчувствий, и, что сейчас ты дальше, чем когда либо, от самого себя в своём сознании стоишь, – от самого себя, теперешнего. Он говорит, что вскоре ты прозреешь. Он говорит, что вид тебя, – тот вид, который ты узришь, – надломит. Он говорит, что тот надлом не залечить. Он говорит, что с тем надломом тебе придётся жить. Он говорит, придётся жить, если сумеешь, а если нет… он говорит, что ты опять от самого себя сбежишь, ну или… Женя, он страсти говорит.

И далее: о звёздах, камышах, о вере, об ошибочном суждении и… снова на манеже те же. В таком вот русле и прошла наша беседа. Ночь всё же подошла, – ночь на двадцать второе с двадцать первого. Месяц март на дворе стоит.

Что касается, самого что ни на есть, теперешнего: я пишу, следуя Александры совету. Зачем? Чтобы помочь себе? Чтобы в дальнейшем было легче? Да что за бред! Куда уж легче... Эх.

Пишу в уединении, на своей кровати, завешанный ширмами мнимыми. Пишу довольно долгое время. Пишу, конечно же, с перерывами, – когда я лежу почти недвижно, практически ни с кем не разговаривая. Если бы я мог, предпочёл бы сейчас раствориться, испариться, исчезнуть с глаз всех, даже с Жениных глаз, даже с глаз своих, тем более с глаз своих. Отражение собственное, где-то случайно обнаруженное, вызывает отвращение полное, вызывает тошноту. Почему? Ох, уж это почему.… Почему состояние такое, тошнотное, не оставляет меня ни на минуту?

Число в данный момент двадцать третье, – приближает себя к двадцать четвёртому. Описал, кажется, всё уже, – всё, что помнится, – всё со мною произошедшее, – всё мной содеянное, другими словами: всё нелепое, всё чудотворное – всё по-честному. Устал очень, отдохнуть хочется. Где же оно, Господи, спокойствие?

Дата добавления: 2015-08-10