Грозное предчувствие

Удивительная стоит в нынешнем году осень! Вот уже и 25 октября, а тепло все еще держится, и октябрь похож скорее на апрель, а осень на весну. Вечером вчера гуляя за монастырской оградой, в чудном оптинском лесу, я слышал майского жука, близко прогудевшего около моего уха. Это что-то как будто похоже на измене­ние стихий, предвозвещенное Святыми Отцами Церкви на конец времен, как знамение его приближения... Шли мы с женой из лесу, с Железенки, направляясь к своему дому, от востока к западу. Лес стал редеть. Вечерняя заря горела над монастырем, как расплавленное с серебром золото. Небо казалось стеклянным и залитым жидкой, сквозящей огнем позолотой. Тихо, не шелохнет; ни звука в лесу; безмолвно в монастыре, ни души не видно — все замерло, точно притаило дыхание, чего-то как будто ожидает... Четко, как вырезанные в золотом небе, высятся и тянутся к нему оптинская колокольня и храмы, монастырские корпуса, белокаменные стены. Глядишь на всю эту Божью красу сквозь редкие на опушке, стройные стволы могучих сосен — не налюбуешься... И вдруг откуда-то мысль, как молния, и с ней пророческие Спасителевы слова: "Видишь эти великие здания? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне..." Жутко мне стало на душе. Неужели мне суждено дожить до ужаса видеть разрушение святынь родной моей земли? И кто же осмелится их коснуться? Чья дерзновенно- святотатственная рука подымется на такое злодеяние, худшее из всех душегубств?.. И голос сердца ответил скорбным вздохом... "От красоты твоей возгордилось сердце твое, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою; за то Я повергну тебя на землю, пред царями отдам тебя на позор. Множеством беззаконий твоих в неправедной торговле твоей ты осквернил святи­лища твои; и Я извлеку из среды тебя огонь, который и пожрет тебя: и Я превращу тебя в пепел на земле пред глазами всех, видящих тебя. Все, знавшие тебя среди народов, изумятся о тебе..." (Иезекииль, XXVIII, 17 — 19). "И Я извлеку из среды тебя огонь, который и пожрет тебя!" Этими словами и вздохнуло мое смятенное сердце: не отвне, не от руки чужеземца, а от руки сынов твоей Родины, вскормленных и вспоенных святыней веры отцов их, падут эти великие здания за то, что "неправедной торговлей мы осквернили святилище наше", ибо, по слову Божию, мир есть торжище, жизнь наша — купля...

Ой страшно!..

27 октября

Степан да Марья. Дедушка Паня

Сегодня приехали в Оптину на богомолье и зашли к нам простецы-паломники из Тамбовской губернии, Степан да Марья. Степан уже давний нам приятель, деревенский маляр и кровельщик из села Лысые Горы Тамбовского уезда, а Марью мы видим в первый раз; она соседка Степану, из соседней с ним деревни. Оба они духовные дети одного близкого нам по духу священника Тамбовской епархии, отца Василия Тигрова, почитателя наших старцев и Оптиной пустыни.

Вот рабы-то Божии, дети Христовы! Вот она, святая великая Русь!

Рассказывал мне сегодня за чаем Степан про некоего старца из таких же, как он сам, простецов, про "дедушку Паню", к которому он от­носился как к старцу. "Дедушка Паня" подвизался у них на селе, в келийке, построенной ему на задворках простецами-почитателями с бла­гословения местного священника о. Василия (Тигрова), который, по кончине "дедушки Па­ни", и брошюрку о его праведном житии составил.

Рассказывает мне Степан про своего "дедушку Паню", а спутница его, Марья, слушает его речи и плачет от умиления над его рассказом. Гляжу я на них, и в моем сердце закипают слезы: как это среди почти поголовного деревенского растления хранит Господь Церковь Свою Святую, да так хранит, что и врата адовы одолеть ее не могут!..

– Ты, стало быть, близок был к дедушке? — спросил я Степана.

– Как же! — ответил он. — Он у меня на руках и помер. А было это так: пришел я к нему, стучусь... Нет ответа. Постучался еще, постоял, прислушался: что-то шевелится, стало быть, дома дедушка. Что же, думаю, он мне не отво­ряет? Уж не случилось ли с ним чего? Бывало, идешь к нему, а он тебя на крыльце встречает, а нынче стучу, и нет от него привета. Постоял это я, постоял около его двери, да и отошел со скорбью: видно, прогневил чем-нибудь, думаю, Дедушку. На другой или на третий день после того был я в церкви и там встретил дедушку Паню. Отошла обедня; пошли мы с ним к нему мимо погоста, я и спрашиваю: "Как же это ты меня, дедушка, вчерась не принял? А я ведь к тебе из переплета книги твои приносил".

– Эх, — вздохнул дедушка Паня и взглянул на погост. — Если бы ты знал все, Степа, что в миру деется и что мир ждет, то моря б слез не хватило всего оплакать!

А мне и невдомек, к чему это он говорит. Смотрю на него, а глаза-то у него красные- красные, точно он всю ночь напролет проплакал... Кто ж его знает: может, он про свое-то слезное море и говорил?

– Плохо мне, — говорит, — Степа, неможется что-то, ах как неможется!

Дошли до его келийки. Сдал я ему книжки его, и между ними "Патерик Печерский" — большая такая книга. В келийке, кроме нас с ним, был еще и его племянник. Прилег старец, а меня от себя не отпускает:

– Посиди, побудь со мною, Степа! Ох, тяжко мне! Тяжко умирать грешнику, трудно!

– Дедушка, — говорю, — не причастить ли тебя, не пособоровать ли?

– И то, — говорит, — добежи, деточка, до батюшки!

– Привел я батюшку; причастили и пособоровали дедушку. Как будто полегче ему стало. Досидел я у него до ночи.

– Сведите, — говорит он нам с племянником, — сведите меня на двор!

– Свели. Ах, — говорит, — как хороши на небе звездочки! Как горят-то! Свечки Божьи горят, службу Богу справляют! А в каком послушании-то!

Вернулись мы с ним в келью. Он не захотел ложиться. Посидел немного и говорит:

– Дайте мне еще разок взглянуть на звездочки!

Свели опять. Когда вернулись, он спросил Серафимовой воды^[142]. Выпил стакан и присел на лавку под образами. Видит племянник, что пободрел дедушка, и спрашивает:

– А кому, дедушка, ты Патерик отказыва­ешь?

– Степану, — ответил дедушка. Сказал, посмотрел пристально на иконы, перекрестил­ся, опустил на грудь головку и кончился. Тронули его, а он уж мертвый.

– Кончился дедушка, — говорит племянник, — давай его класть под святые.

– Нет, — говорю, — надо людей скликать: кто ж нам поверит, что он помер, когда, вишь, сидит?

Сбегли к соседям. Прибежал народ; видит — сидит дедушка Паня, только головку на грудь склонил.

– Да он жив! — говорят.

Слышим, плачет кто-то, шибко плачет. Смотрим, у ног дедушкиных бьется-плачет монашка, что келью ему построила, обливает ноги его горючими слезами.

– Прости, — плачет она, — что я на тебя соблазнилась: думала я ведь, что ты здоров, как тебя соборовали (а она тут в тот час была), нетто такие-то здоровые, думала я, помирают? А ты вон и мертвый-то сидишь как живой!

– Так-то вот и отошел в Царство Небесное праведник наш "дедушка Паня", — закончил свой рассказ Степан; сам говорит, а сам плачет; слушает его Марья, и тоже слезы так и текут у нее ручьями по раскрасневшимся от душевного волнения ланитам.

– О чем, — спрашиваю, — Маша, плачешь?

– Больно жить хорошо на свете, — отвечает, — да речи такие слушать!

А в Марьиной семье она с детьми сама четверта, да муж, да деверь со снохою — эти бездетны — живут друг с другом так, что, по выражению Степана, "и в Библии за редкость". А отец "мужьев" в монастырь ушел и там теперь мантийным монахом и ктитором.

– Уж утешаюсь же я, на жизнь их глядя, — восторгается Степан, — истинно утешаюсь! Ни у кого я такого согласия не видал. Ты посуди сам, какая между ими любовь-то! Пристанут к Марье ее детишки: "Мамка, исть (есть) дай!" А ей некогда, потому что у них со снохой дела наперебой идут, кто скорее за себя и за другую сделает. Потолкутся-потолкутся ребятки около мамки, видят, что ей не до них, и бегут к тетке, а матери кричат: "Ну коли так, так мы к хресной", — к снохе то есть к материнской; а та уж тут как тут и всех, ровно мать родная, оделяет.

И мужья-то ихние, — продолжал восторгаться Степа, — такие же: младший без старшего никуда, ни ногой. Зато и живут же! Дом — полная чаша, а народу круг них сколько кормится!

Вот рабы-то Божии.

Дата добавления: 2015-08-02