Октября. День Казанской Божией Матери

День Казанской Божией Матери. Мир и вера.

Всенощная под Казанскую. "Един от древних'⁹

В Оптиной храмовой праздник: главный престол теплого храма освящен в честь и славу Божией Матери Казанского явления Ея чудотворной иконы.

Давно ли сила и слава этой иконы сяла до восточной границы Московского царства, этого ядра современной нам великой Российской империи? Давно ли свет ее чудотворный охранял наш ближайший православный Восток от тьмы дальнего языческого Востока? И вот нет уже этой силы, нет этой славы, нет этого света!..

Мир глумится: украли икону!

Вера плачет: ушла, грех наших ради, отступила от нас Царица Небесная!..

Пришли мы вчера с женой в храм задолго еще до начала бдения. Так и всегда приходим мы под великие оптинские праздники, чтобы занять заблаговременно привычное наше место в храме, пока оно свободно от других богомольцев.

И как же любим мы этот последний получас перед началом торжественного звона к праздничной всенощной!

Вот вступаем мы на каменные ступени церковного крыльца. Отворяется перед нами стеклянная дверь его тамбура, и впереди нас входит очередной пономарь-монах. Он друг наш, как и все оптинцы, по нашей к ним любви и дружбе; и мы это чувствуем, как чувствует это и он, вратарь храма, благоговейный служитель его святыни.

Если очередным пономарем случится быть отцу М.^[138], монаху живого и общительного характера, то, открывая двери и стуча железным засовом и тяжелым замком о железную ее обшивку, он не преминет обернуться в нашу сторону и с ласково-приветливым кивком головы всегда примолвить:

– А, старички-то уж тут! Вот преподобные-то! — И он знает — а мы и подавно, — что и тени нет в нас преподобия, что это привычная шутка благожелательного отца М.; и к шутке его и сами мы относимся с равною благожелательностью, а главное, любим его и чувствуем, что и он так же любит и считает своими, оптинскими.

И вот первое впечатление при входе в Божий храм — благоухание братской любви. И с этим чувством любви мы переступаем порог дома Божия, осеняемся таинственным полумраком его сводов, едва выступающих росписью святых своих изображений из сгустившегося под ними мрака, напоенного благовонием фимиама кадильного.

"Вниду в дом Твой, поклонюся ко храму святому Твоему, в страсе Твоем", — шепчут уста, и чело преклоняется под знамением креста Господня.

Хорошо, сладко!.. Таинственно и... жутко!

На аналое, в венке из искусственных ландышей и незабудок, уже возложена наша ко­ренная Оптинская святыня, чудотворная икона праздника. В храме тепло; пахнет росным ладаном, ароматом чистого пчелиного воска от своих пчел, со своего свечного завода... Мы снимаем с себя теплые верхние одежды, кладем их на наши места и идем прикладываться, у

"Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго! За всех молиши Сына Твоего, Христа Бога нашего"... И тут молитвенная память твоя под­скажет тебе все дорогие и любимые тобою имена дорогих твоих и любимых, за которых мо­лит сердце твое Пречистую, а Ангел-хранитель невидимым рукавом незримой ризы своей возьмет да и смахнет навернувшуюся на твою ресницу слезу умиления и... грусти о тех далеких, живых и отшедших, за кого уста твои беззвучно шепчут слова сердечной молитвы:

"Спаси и сохрани их от зла и соблюди их для блаженной вечности, Преблагословенная!"

Приложишься к чудотворной иконе и следом пойдешь прикладываться к другим иконам Казанского храма, а там к дорогим и близким сердцу надгробиям, скрывающим под собою святые останки великих восстановителей оптинской славы, родных по плоти и по духу братьев — схиархимандрита Моисея и схиигумена Антония. Трудились вместе во славу Божию, вместе и лежат под одной могильной плитой в одном и том же храме угодники Божии. От Мо­исея и Антония подойдешь к архимандриту Досифею, недолго управлявшему обителью после схиархимандрита Исаакия — его надгробие почти рядом, — его помянешь и его молитв попросишь. Оттуда сердце поведет на противопо­ложную сторону храма — к схиархимандриту Исаакию... Как дороги, как близки сердцу все эти подвижники Оптинские, управившие и себя, и вверенные их духовному руководительству христианские души в Царство Небесное.

Царство вам всем Небесное, место покойное! И вот один по одному, а то и группами, на­чинают появляться богомольцы и постепенно наполнять обширный храм Царицы Небесной, носвященный памяти чудотворного явления Ее иконы в Казани. Зажигаются привычной и лов­кой рукой екклесиархов^[139] бесчисленные лампа­ды и свечи; в храме все светлеет и светлеет... Вот входят и становятся по своим местам темные и благоговейные тени монахов и послушников... И вдруг могучий медный удар шестипудового колокола... За ним, немного погодя, другой; за другим, с равным промежутком, третий — и широкой звуковой волной, заливая на далекое пространство все окрестные леса и луга, польется с высоты оптинской колокольни дивно божественный зов полнозвучного металла к велича­вому праздничному оптинскому бдению, к великому празднику чудной и славной во оби­телях российских Оптиной пустыни.

Слава Богу, дождались Богородицына праздничка!.. Вчера бдение продолжалось от половины седьмого вечера почти до полуночи. Рядом со мною, как и всегда, стоял старец отец Иоанн (Салов), великий подвижник и молитвенник, почитаемый всеми нашими старцами, начиная с отца архимандрита и отца Варсонофия. Совершенно слепой, глухой до такой степени, что надо уметь особым образом говорить ему в правое ухо, чтобы он слышал, этот дивный подвижник на своих больных, изломанных ревматизмом и многолетним стоянием ногах выстаивает все продолжительные церковные службы, следя за ними по поклонам^[140] ближайшего к нему монаха-соседа. Осязание у старца, как у всех слепых, развито до чрезвычайности, а службу он, как бывший в молодости канонархом, знает лучше всякого зрячего. Великий это подвижник Божий, истинно великий. Достойные неоднок­ратно видели над ним в храме как бы столп огненный — пламень молитвы его к Богу умносердечной. Кто близко знает старца, те и не зовут его иначе, как "един от древних"^[141].

Отец Иоанн старинного дворянского рода и, если не ошибаюсь, доводится двоюродным дядей недавно скончавшемуся члену Государственного совета Салову, бывшему председателю Инженерного совета министерства путей сообщения. В Оптиной отец Иоанн подвижничает около 45 лет и до сих пор числится на "добровольном послушании", то есть не приукаженным послушником: таково смирение старца, не считающего себя достойным мантии. "Добровольное послушание" старца, с тех пор как он ослеп, состояло в заготовлении фитилей для оптинского свечного завода. Сучил он фитили, с таким искусством разматывая самые запутанные мотки ниток, что зрячие приносили ему распутывать и находить концы в своих мотках.

К великой нашей радости и счастью, старец принял нас с женой в свое расположение и звал нас: меня — "мой барин", а жену — "моя птичка, моя пташечка".

И вот с таким-то столпом огненным подвижнической веры и праведности привел меня Господь, многогрешного, стоять рядом, плечо к плечу, молиться вместе за торжественными оптинскими службами и знать, что в его лице даровал нам Господь крепкого за нас к Его милосердию молитвенника.

О премудрость и благость Божия!

К глухоте и слепоте старца Господь приложил еще и крест тяжелых ревматических страданий. Иной раз стоит-стоит старец в храме — и вдруг опустится на свою лавочку с тяжким стоном: это значит, что и его железному терпению наступил предел, дальше которого ему терпеть в молчании нет силы. Вот и вчера этому преподобномученику было так плохо с начала всенощной, что, постояв немного, он сел на лавочку с тихой жалобой в мою сторону:

– Не могу стоять: и в голову вступило, и в ноги!

До слез стало мне жалко нашего батюшку. Я схватил его холодную старческую руку и прижал ее к своим губам.

– О, родной мой, мой родненький! — прошептал старец и тою же рукою, которую я по­целовал, крепко прижимая ее к челу, к груди и к плечам, троекратно перекрестился. Я почув­ствовал, что наградой за мое сочувствие к его страданиям была его молитва за меня, и, Господи Боже мой, что же тут с моим сердцем со­творилось, того и не выразить словам языка человеческого! В необычайном, хотя и мгновенном умилении вознес тут и я свою грешную мо­литву к Матери Божией за старца, прося Ее облегчить нестерпимые его страдания. Забилось в молитвенном восторге сердце от осияния его благодатью старческой молитвы и сразу затихло. Все это произошло перед самым началом чтения паремий... К концу литии старец вдруг встал и все шестопсалмие простоял, как вкопан­ный. Когда после шестопсалмия я хотел, было, его усадить на лавочку, он весело и бодро мне сказал с оттенком старческого вразумления моему не по разуму усердию:

– Нет, мой батюшка, во время ектении не садятся. Теперь я за ваши святые молитвы легко с вами достою бдение. Мне, правда, было очень тяжко: сперва вступило в голову, а из головы в ноги. Вот вы помолились, и мне стало легче, а теперь и вовсе прошло.

Молился-то он, а мое сердце только одно мгновение помолилось его молитвой, а он уже знал, что в моем сердце совершилось, знал, что в то же мгновение и жена моя за него помолилась. Это не было простым предположением, это было знание.

Когда я сегодня, поздравляя отца Варсонофия с праздником, рассказал ему об отце Иоанне и что вчера у нас с ним было, батюшка задумался и благоговейно молвил:

– Да, это душа совсем особого разряда.

25 октября

Дата добавления: 2015-08-02